Золотая пыль. 53 - Премиальные бутылки
Ранее:
48 - Прохор Калязин
49 - Телефонный разговор
50 - Через Амур
51 - Прикончить свинью
52 - На вершине республики
Максимыча «ботаника» не спасает ничуть. При этом из-за него я едва не подставился под молотки Блатного. Что Борисыч имеет на меня зуб — после визита на участок Фаскудинова, — не вызывает никакого сомнения. Я вижу это сам, да и доброхоты из тех, кто не желает мне смерти до сроку, докладывают: Блатной про тебя высказался так, Блатной за глаза выматерил тебя эдак. Я жду часа икс. И вроде дождался, не будучи к этому полностью готовым.
Мы за очередные сутки намыли два килограмма. За ударную съемку рыжья полагалось выдать на команду на приборе две бутылки горькой. Одну белоголовую — нашей смене, чтобы развести ее по кружкам между своими после смены, другую — нашим партнерам-сменщикам. Но Блатной зачем-то принес водку в мониторку, чего никогда прежде не делал, да и не требовалось.
— Возьми, Драматург, мужикам скормишь: заслужили, падлы, — пряча свои сволочные глубоко посаженные, но всевидящие глазенки под серой кепкой куда-то в сторону, в терриконы эфелей, проговорил начальник.
В другом случае я послал бы его, хоть мысленно, да и вся недолга, а тут шла запара, на прибор подавались пески активно, и приходилось поворачиваться. Ладно, прикинул я, об этом я подумаю после. Но полувопрос «С чего бы мне такая честь?» у меня возник, и я хотел бы получить на него хотя бы полуответ. Блатной угадал, в связи с чем мои внутренние метания, и сформулировал:
— Ты ж на участке у меня вроде как профсоюз, за всех заступаешься, убогих жалеешь, виноватых оправдываешь…
Мне хотелось бы поспорить с начальником, что-де на самом деле не совсем так: убогих и сирых не жалею в принципе, увечных вроде Чугунка — лишь в исключительном случае, а балбесов и оболдуев не терплю и сам. Но спорить не с кем, Блатной исчез. Растворился в воздухе. Что тут поделаешь, засланец.
Я только принялся было прикидывать, как буду отбиваться от шумной и некомпромиссной — что касается водки — кодлы, как в мониторку вполз несчастный Максимыч. А следом, бросив бульдозеры, и другие. Рубероид просунул свою чумазую красную харю в дверной проем и потребовал открыть профсоюзное собрание. Я занервничал. Блатной как исчез, так и явится, и тогда без зуботычины не обойдется: коли забухают — отвечать мне, и тогда, Гена, терпи. И будет за что отвечать: полигон затих, промывка золотоносных песков встала.
— А ну, пошли отсюда, малахольные! — нешуточно разволновавшись, стал я выталкивать из мониторки старателей. Но те запаниковали еще больше, словно бы я намеревался выдуть две бутылки в одно лицо. И пошли в наступление. Снова просунул свою пунцовую мордяку неудовлетворенный Рубероид, опять попытался проскользнуть в мониторку мимо меня требующий сатисфакции Лыков-старший, а там на подходе еще и младший, который погабаритнее. Попробуй скажи такому: мол, мы ж с тобой, сволочь, восемь раз перебирали бортовую на «Драконе», тысячу ржавых гаек на двадцать семь отдали, тысячу обратно прикрутили, малышки да двойняшки меняли… И где твоя благодарность, где пролетарское взаимопонимание?! Не-а, никакой солидарности, одно алкогольное вожделение, в глазах дурь, во рту сушняк, злобно сплевывают на галечник и простосердечно ненавидят.
— А ну, пошли вон, макакины дети! — ору я, брызгая интеллигентской слюной на пролетариат. — И что с того, что Блатной сам принес! А кого рвать будет, когда прибор станет?! Уже стал. Идите вон, прохиндеи! Валите отцэда рыжье копытить, алкаши!
— Ты кто такой, сволочуга, чтобы народным добром командовать?! — с негодованием воззвал к моим чувствам разгневанный Максимыч. — Я, можно сказать, своими вот этими руками добыл этих два двести пятьдесят, да еще с гаком, — протянул ветеран ко мне свои вполне гладкие ладошки бульдозериста-тяжеловеса. Да и откуда им быть убитыми, его рукам, он ведь не тачку с грунтом изо дня в день катает, да и не на легком отечественном бульдозере работает, с которым одна морока, а на многотонном «Камацу». Его бульдога ремонтируют узлами, узлы ставят-убирают краном. Словом, элита в белых рабочих перчатках. Протянул ко мне свои изъеденные солярой да дизельным маслом ладони и работающий на шушлайке младший Лыков:
— Генка, прошу по-хорошему, сколь железа мы с тобой удвох перекатали-перебросали. Неужто перед заслуженными старателями пойдешь в претензию, а? — И еще, после паузы, в которую — по задумке — оставившая было меня совесть должна была вернуться, однако заплутала, не найдя обратной дороги, Степа зачитал приговор: — Ну, Генка, ты и сволочь! Надо ж такую гадость прислали в артель!..
— Щас, как звездану этими бутылками по перфорации, если не разобьются — жрите, хоть залейтесь! — вызверившись, поднял я бутылку над головой, как матрос-балтиец на фашистский танк. Предела моему отчаянию нет, поскольку я понимаю: у Блатного прекрасный шанс посчитаться за унижения от Фаскудинова. А эти за бутылку сдадут и отца родного, а уж недоделанного Драматурга запросто. Нет, не хочется мне получить по морде. Отчаянно не хочется. И еще одно, главное: ну как я вечером буду читать «книгу друга про Желту», с побитой-то мордой, а? Скорее всего, уже и не смогу ничего такого сочинить да рассказать. Эйфория, сопровождающая творческие позывы, приходит на душевном подъеме. Так хотелось узнать, что там у них на Желте, как будут развиваться события. Но все рухнуло. Ничего уже не случится. Буду валяться на шконке, отвернувшись к стене, и переживать перипетии схватки с Блатным. Рядом, сопереживая, лежит и поскуливает Диана. Она всегда чувствует мое настроение. Гораздо лучше, чем умная и образованная Сеата. Помолотим с Блатным друг друга, и он также будет где-то там в своем балке отлеживаться. А Надюшка станет хлопотать, прикладывать ему компрессы, ублажать и услаждать. Ему легче. А кто меня будет услаждать? Не Лыковы — это точно. И сезон для меня закончится. Наверняка.
Как бы то ни было, моя экспрессия на мужиков подействовала. Отступили. Максимыч разом сник. Вернулся к своему бульдозеру, отогнал его в лужу посреди полигона, сунул кипятильник — два провода, вилка да лезвие бритвы «Спутник» — в слаботочную сеть и стал ждать, когда закипит водица в литровой банке мутного от частой заварки стекла. Чаевничает ветеран отдельно, очевидно, презирая меня.
— Чоб нам было с тово литру? — принялся делать расклад Рубероид, когда мы собрались на пятнадцатиминутку в мониторке во время чая в шестнадцать часов. — Ну выпили бы в этот раз мы. В другой раз литра — той смене. Чай, не в последний раз два кила накопытили, а? — неэкспансивно осуждает меня Рубероид, прихлебывая из грязной кружки чифирок. — Правильно про вас, драматургов, говорят: хошь узнать человека, дай ему власть хоть на минуту. Вот и дал Блатной власть. Был Генка душа-человек, да весь вышел. Как теперя прикажешь к тебе относиться, а? Опять же Максимыч грозился выселить из балка. Максимыч — тот же Блатной. Только гнусавей. А ить мы привыкли и к тебе, и к Дианке, и к сорванцам, к Диогену этому, чертенку бестолковому. — Рубероид болтает и болтает, тон его увещевания смягчается, и я как-то обнаружил вдруг, что по щеке покатилась предательская слеза раскаяния. Откуда? От хлопот последних дней? От моего душевного расположения к этим косноязычным и странным людям? А кто не странный? От присутствия моих псюх, крутившихся около и бросавшихся в шумовую атаку на захватчиков? От общения с женой… «У тебя всё?».
— Ну во-от, пробила совесть, Генка. Пробила, видать. И ладно. Я похлопочу перед Максимычем, чобы не отселял тя. Пропадешь без нас. Как есть сгинешь, — потрепал чумазый Рубероид в очередь по холке меня, Диану, Диогена и вышел, по склону террикона отправившись к бульдозеру, постепенно сползая по отсыпке, посунув подошвой галечник впереди себя.
Я живо представил себе, как Сеата будет пытать меня, подначивать: мол, что-то ты, дружок, стал к водочке равнодушнее, что ли, нет прежнего огня в глазах при виде изумрудной бутылочки с белой головкой. Может, что с потенцией?
Пока не верю, что с потенцией что-то сделается. Это едва ли. Еще сколько-то помучаюсь через нее. Но всякий раз — до веку — буду вспоминать битву за две старательские премиальные бутылки — в картинках, в красках, в запахах, среди которых наотмашь бьющий в ноздри дух разгоряченных потных тел и промасленных рабочих курток да мордяки ополоумевших. И эта лютая ярость в борьбе за попранные басурманом, то бишь мной, справедливость и честь старательского розлива.
…Еще вчера горный мастер Берков, скабрезный тип, философствовал на тему, что нужно называть дыркой, а что отверстием. А сегодня «Акела промахнулся», почти по Киплингу. Дважды. Кто бы мог подумать. Блатной погнал тяжелые бульдозеры на вскрышу полигона, который ему провидчески «нарисовал» пару месяцев назад приехавший осчастливить нас швыдкий дедок. Собственно, Семеныч ткнул пальцем и укатил в свой Хабаровск, а карту рисовал сам начальник участка. Акела, то бишь горный мастер участка Берков, самочинно начал вскрышу на сто метров в стороне от заданного: «Я без недоучки Блатного знаю, что рыжье именно здесь, мне мое чуйло подсказало». И поплатился за пробуксовку чуйла месячной зарплатой. Мы гадаем: сколько же Блатной слупил бы с него, отработай бульдозеры не день, а скажем, недельку.
«Борисыч легко зарыл бы его в торфа», — рассуждаем вечером за игрой в карты.
Итак, Беркова не жалко. Теперь середина дня, я полощу пески и вижу, как, сосредоточенно жуя, приближается репрессированный горнила. Как живой. Спрашиваю: отколь бредешь ты, умная голова, и чего такое черное «точишь», уж не битума ли с горя решил нажраться да штиблеты откинуть? Еще не знаю, что он там столь вкусно и тщательно перемалывает вставными зубами, а уже слюну погнало...
Продолжая сосредоточенно жевать, совершенно счастливо, раскованно, с всхлипами чавкая, будто подсвинок над корытом, Берков сообщил:
— Чугунок из лазарета приехал, по моей просьбе ходил в анатомку да наковырял в кишках жмурика-висельника чего-то, не могу разобрать по вкусу — чего, — сообщил Берков и принялся совсем уж смачно обсасывать кусок своими желтого металла протезами. Бросив треклятую жлыгу, едва убравшись за мониторку, в пять минут я наблевался до головной боли...
Затем, успокоив желудок крепким чаем, услышал от горняка чистую правду: жевал-то он до черноты запеченное паяльной лампой ухо прирезанной поутру свиньи. Вот он, неистребимый оптимизм Беркова! Счастливо и разумно устроенное существо. Завидно? Еще как!
— Слышь, — заговорщицки придвинулся ближе горный мастер. — Чугунок вернулся на участок, соскочил с наливника и — шасть к Надьке в столовку! Наверно, хотел осчастливить прямо на мешках с сахаром да крупами. Глядя на этот, мля, плэйбой, у меня, веришь ли, непроизвольно рука в штаны потянулась. А Надька возьми да шугани благоверного! Потом пошла в вагончик, а Чугун за ней. А она ему — вот облом-то! — выставила узел с барахлом. Ну и дает баба! Интересно, чем это Блатной ее очаровал?..
Далее:
54 - Золотая голова
55 - На Желтуге
56 - Уцененные подачки
57 - Власть негодует
58 - «Дракон»
1999–2000, 2013–2015 гг.
Произведение публиковалось в:
"Сам себе волк". Роман в трёх частях. - Благовещенск, 2017 г.