Новый перевал. Глава 12: По реке на батах
Ранее:
Новый перевал. Глава 7: Хор - река быстрая
Новый перевал. Глава 8: Русский учитель
Новый перевал. Глава 9: Жители Хорской долины
Новый перевал. Глава 10: Небо и земля
Новый перевал. Глава 11: У наших друзей
Из протоки Гвасюгинки, как из ворот, мы вышли на широкую хорскую воду. Подхваченные быстрым ее течением, баты сначала уклонились вправо, перерезая реку, но у левого берега, справившись с волной, стали подниматься вверх по Хору, следуя на небольшом расстоянии друг от друга. Надо было видеть, как искусно работали батчики, огибая кривупы, лавируя между камней, торчащих из воды, — то длинных, то круглых, отполированных водой.
На каждой лодке — по два батчика. Они работают размеренно и плавно, отталкиваясь шестами, гонят лодку. Один из них стоит на носу, другой — сзади, на корме, он управляет батом. Впереди у этой долбленой лодки приподнимается гребень, напоминающий не то лопату с небольшим углублением, не то широкий ковш, предохраняющий лодку от высокой волны.
Плавание на батах требует особой выучки, сноровки. Нужно хорошо знать реку, чтобы не попасть в ее опасные водовороты, не поставить бат поперек струи, и все время держать равновесие, иначе на крутом повороте окажешься за бортом.
Наш бат идет впереди. На носу стоит Василий, широко расставив ноги и с силой отталкиваясь шестом. Он изредка перебрасывается замечаниями со своим старшим напарником, стоящим на корме. Это Дада Кялунд-зюга, пожилой удэгеец, низкорослый и молчаливый. Его назначили к нам проводником в последние дни перед отъездом.
— О, Дада у нас опытный таежник! — сказал Джанси, когда я спросила, что собой представляет Дада.— Говорить много не любит. Но дело знает. Охотник замечательный.
Дада в выцветшей гимнастерке защитного цвета, подпоясан тонким ремешком из сыромятной кожи. Сбоку два ножа в чехлах. Он смугл, как и все удэгейцы, но в отличие от своих сородичей Дада кудряв. Волнистые волосы его прикрыты пилоткой. В них уже заметна седина. Он так спокойно работает шестом, что иной раз кажется: это ему не стоит усилий. Но так только кажется.
Вслед за нами движутся Нечаев и Мелешко. Они сидят посредине бата, лицом друг к другу, оба в широкополых шляпах с откинутыми назад тюлевыми сетками. Носовщнком у них Шуркей, низкорослый, щекастый парень, похожий на подростка. При каждом взмахе шестом он слегка приседает. Черная косоворотка с засученными выше локтей рукавами пузырится у пего на спине. Кормчий в голубой рубашке, глухонемой Семен, ловко работает шестом, стараясь попасть в такт движениям своего напарника.
— Э-эй! Почему отстаете, — кричит Шуркей, оглянувшись.
Из-за поворота реки выплывает третий бат, которым управляют старик Маяда и его племянница Намике. Она — впереди. Из-под красной косынки выбились длинные черные косы. Намике уже не раз бывала в экспедициях. Походы не утомляли ее. Молодая женщина охотно согласилась пойти с нами хотя бы до половины пути, пока у нас было много груза. Она взяла с собой десятилетнего сына Колю, несмотря на то, что родственники уговаривали ее оставить мальчика дома. Коля просился идти с матерью, плакал, и Намике уступила его просьбе. Усаживаясь в лодку вместе с Лидией Николаевной и Надей, мальчик положил перед собой игрушечный лук и стрелы. Теперь издали едва видна его голова, повязанная белым платочком.
Сзади всех, на четвертой лодке, плывет Батулн со своей женой Галакон. Под опрокинутой оморочкой, как под навесом, спрятавшись от жаркого солнца, сидят их маленькие сыновья Паша и Яша. Батули — бывший пограничник, недавно демобилизованный из армии, славится как хороший охотник и следопыт. На его долю выпало в нашей экспедиции везти ответственный груз — мешки с мукой. Жена ему помогает.
Наш бат тяжело нагружен. На нем — часть провианта, вещи, покрытые брезентом. Тут же весла, топор, запасные шесты, ружья в чехлах из кабаньей шкуры, две остроги, есть береста и даже сухая трава хайкта для подстилки в улы. В ногах у Дады черная лайка Мушка, Которую он зовет Муськэ. В ногах у Василия желтая собачонка Дзябула. Сзади к бату привязана омо-рочка.
Вот уже несколько часов подряд мы продвигаемся вперед, время от времени устраивая короткие передышки. Над рекой плывет туман, цепляется за береговые кусты. В зарослях темно и прохладно, все время тянутся кустарники, обвитые лианами винограда, актинидии, лимонника. Огромные тополя в три обхвата, липы и клены кое-где сменяются елью, черной березой, кедром. По берегам папоротники, вейник. Иногда вспыхнет в траве запоздалым огнем красная лилия или покажется синий вьюнок среди высокой травы, и снова медленно плывут навстречу кусты боярышника, бересклета, малины, роняющей ягоды с крутого обрыва на галечник у воды. Над самой водой по временам склоняются то ольха, то ива, то черемуха, склоняются так низко, что, проплывая под ветвями, приходится отводить их от себя в сторону. Удэгейцы на ходу умудряются срывать с веток ягоды.
Как-то на одной из стоянок Надя Жданкина, заметившая куст черемухи, усыпанный черными ягодами, принялась ощипывать их. Со всех сторон послышались предупредительные возгласы:
— Нельзя, нельзя!
— Кушать не надо! — кричали удэгейцы. Андрей Петрович Нечаев поглядел на руки девушки,
покрасневшие от яркого сока, и объяснил:
— Это черемуха Маака. Плоды ее несъедобны, хотя отличаются от обыкновенной черемухи только тем, что чуть поменьше, а на вкус горькие. Между прочим, их можно использовать в качестве красителя.
Удэгейка Намике подтвердила:
— Наши женщины раньше варили такую ягоду и красили белую материю. Красиво получается. Малиновый цвет.
Мы остановились на ночевку, выбрав для этого га-лечниковую косу, до половины заросшую тальниками, заваленную корягами. Расчистив место для палаток, стали поспешно устанавливать их. Пока обтесывали колышки, вбивали в каменистую почву шесты и обсуждали, как лучше поставить палатки, удэгейцы уже сидели под своими шатрами и ужинали. Был туманный и тихий вечер. Давно угасли последние отблески заката на воде, река потемнела, и горы в отдалении приняли таинственный вид. Костры осветили наш лагерь. Из палаток люди вышли к огню.
Послышался говор, смех, потом вдруг все обернулись на протяжный, назойливый, режущий звук, донесшийся издалека. Оказывается, Василий уже успел поохотиться. Он плыл по реке на оморочке. Берестяной свисток, сделанный для охоты на кабаргу, возвещал о его приближении. Ступив на берег, молодой удэгеец выбросил из оморочки утку и трех ленков:
— Я думаю, наверно, художники наши там, недалеко, ночуют, — сказал Василий, подходя к костру. — Собаки лают за кривуном.
Шишкин и Высоцкий вышли из Гвасюгов раньше нас. Они следовали самостоятельно. Проводником у них был Кикуса.
После ужина мы долго сидели у костра. Смешливый и шустрый парень Шуркей пел удэгейские песни, выводя однообразный мотив:
Удза, удза, лаала,
Талу гадзи лаала,
Хадза лая лаала...
Ему подпевала Намике, сидевшая на камнях рядом со своим сынишкой Колей, уже дремавшим от усталости. Мне было жаль мальчика. Я спросила Намике:
— Зачем ты взяла его с собой?
— Он всегда со мной, — отвечала удэгейка. — Дома не хочет. А что, разве страшно? Ничего, пускай привыкает...
Утром, спешно позавтракав, мы отправились дальше. На косе еще слегка дымились костры. Вдоль реки стлался густой белый пар, закрывавший берега так, что на расстоянии двадцати пяти метров не видно было ни деревьев, ни кустов.
— Держитесь правее, у берега! — кричал Василий, оглядываясь назад и никого не видя.
Постепенно туман редел, растворялся, клочьями оседал на деревья и высокие травы. Даже паутины, повисшие на ветвях, были унизаны мелкими капельками воды, как стеклянным бисером. Теперь можно было хорошо различить баты, идущие сзади.
Время от времени батчики перекликаются.
— Скоро будет Джанго, — говорит Василий, указывая на высокую сопку, вершина которой возвышается над хорской грядой. — Раньше там было стойбище. Потом все перекочевали в Гвасюги. Один Гольду остался, Долина реки здесь широкая. Левый берег Хора высокий, гористый, по правому далеко простираются пойменные леса. Подплывая к джанговской сопке и выходя на широкий плес, мы догнали художников. Вместе с ними причалили к берегу. Затем все отправились осматривать бывшее стойбище удэгейцев, где когда-то жил Джанси Кимонко.
Мы подошли к юрте Гольду, осмотрели амбарчики на сваях, затем направились по тропинке туда, где посажены овощи, картофель. Было приятно видеть этот маленький уголок сельского хозяйства, окруженный густыми зарослями. Растительность была здесь настолько пестрой и разнообразной, что мы невольно останавливались перед каким-нибудь деревом, обвитым лианами, разглядывали ползучие ветви ломоноса.
Вокруг было много спелой малины. Здесь можно было бы разбить великолепный фруктово-ягодный сад.
Когда мы возвращались к берегу, Василий остановился возле амбарчика, поставил ногу на гладкий длинный камень и крикнул:
— Вот какой, смотрите! Кто поднимет?
Он нагнулся и поднял камень, весивший, по его словам, пудов шесть. Этот валун Гольду привез сюда на счастье откуда-то с верховий Хора. В молодости старик поднимал его и прослыл силачом. Теперь около этого камня столпились участники нашей экспедиции. Старый Маяда попробовал было испытать свою силу, нагнулся, крякнул, но не смог поднять такую тяжесть, закашлялся и отступил в сторону.
— А ну-ка я... — сказал Батули. Напрягаясь, он взмахнул руками, как будто готовился прыгнуть в воду.
— Ничего, ничего, — подбадривал его Василий,— давай покажи, как, можешь, нет?
Батули приподнял камень и тут же опустил его на землю. Потом все выжидающе стали смотреть на Высоцкого, выступившего вперед. Он словно играючи взялся за камень и перенес его с места на место.
— Вот сильный! Ля! Магани... Вот это да! — одобрительно заговорили в один голос удэгейцы.
Получасовая остановка в Джанго была чем-то вроде разрядки. Через несколько минут мы стали готовиться к отплытию. Художники оставались здесь. Шишкин сфотографировал нас на прощание.
— Итак, где же мы встретимся теперь? — в раздумье спрашивал ом, поправляя свою шляпу.
— Да, может, и не встретимся вовсе, мы ведь отсюда пойдем на Черинай. И, пожалуй, этого с нас будет достаточно... — сказал Высоцкий.
Я присмотрелась к нему и заметила, что одно ухо у него было в крови, оно даже чуть-чуть припухло.
— Что это у вас такое, Василий Николаевич?
Они с Шишкиным переглянулись, оба стали смеяться, но не говорят, в чем дело, а я уже хотела позвать Мелешко — пусть посмотрит, может, надо йодом смазать, сделать перевязку? Но Высоцкий остановил меня, сказав, что ничего не нужно, пустяк, и все...
— Это Алексей Васильевич мне чуть было ухо не оторвал. — И опять они засмеялись.
Потом все-таки Шишкин потихоньку стал рассказывать мне. Прошедшей ночью они останавливались вон там, на косе... Перед тем как уснуть, говорили о своем проводнике, о его собаках... У Кикусы голодные, хитрые собаки. От них ничего не спрячешь, того и гляди сожрут весь их провиант. Ночью в палатку действительно влезла одна собака. Шишкин очнулся первым, ему почудилось, что собака тащит сало шпик, положенное в изголовье у Высоцкого, он изо всей силы рванул кусок, но... под рукой у него оказалось ухо Высоцкого...
— Случай, можно сказать, дикий прямо-таки... Каюсь, виноват... — оправдывался Алексей Васильевич.— А вообще, у нас все в порядке. Только вот... Эх, и проводник же нам достался! Он шаман, что ли... Кикуса? Вы думаете, что он сейчас делает?
Кикуса сидел на валежине у входа в юрту старого Гольду и кривым ножом выстругивал из дерева какие-то фигурки зверей, птиц... Художники решили, что старик делает игрушки для детей, но, оказывается, нет! Это — идолы. Потом он вдохнет в них «душу», когда станет молиться. Темный, отсталый человек... Что ему скажешь?
Мы прощаемся с художниками, уходим дальше вперед, а они пока останутся здесь на несколько дней. Шишкин давно хотел написать портрет Гольду, но хозяина нет дома, надо ждать... А пока его интересует вот эта юрта. Жилище старого Гольду...
— Ну, что ж, до свиданья...
Опять замелькали шесты, снова перед нами распахнулся речной простор.
...Четыре дня мы поднимались к устью Сукпая. С утра до позднего вечера шли вверх по Хору, останавливаясь лишь для обеда где-нибудь на косе. От шестов у бат-чиков на руках появились мозоли. Как-то вечером Василий спросил, нет ли у нас вазелина, и тут же объяснил для чего:
— Немножко будем ладони мазать, потом горячим камнем натирать. И порядок.
На перекатах, хотя и было мелко и не опасно, баты продвигались с трудом. Чтобы помочь удэгейцам, мы тоже стали браться за шесты.
Все чаще перед нами появлялись теперь протоки. Сокращая путь, Дада опытным глазом отыскивал эти протоки, иногда настолько узкие, что приходилось то и дело обламывать сучья деревьев, чтобы пройти под живыми навесами. В иных местах протоки были расчищены. Заметив свежий след топора, Василий восклицал:
— Э! Видите? Это Ермаков рубил. Действительно, Ермаковы двумя днями раньше здесь
проходили.
По мере нашего продвижения вперед Хор принимал все более бурный характер. Старицы, прежде встречавшиеся на пути, исчезли. Теперь то справа, то слева к реке подходили высокие, каменистые склоны гор, поросшие мхом, звенели ключи. Холодом веяло от камня, обнаженного бешеной работой воды. Берущий начало где-то в годах Сихотэ-Алиня, Хор мчится то вдоль горных складок, то поперек, давно когда-то прорвав каменные преграды. Принимая в свои воды другие реки, ключи, он удваивает силы и мчится, увлекая за собой камни и деревья.
Однажды, когда нам пришлось прорубать на пути небольшой залом, в протоке мы увидели огромное дерево, поваленное водой. На стволе его можно было троим стать в ряд. Это был тополь Максимовича, названный так по имени одного из первых исследователей Дальнего Востока. Тополя эти встречались нам, пока мы плыли к устью Чукена. Не доходя четырех-пяти километров до устья, мы остановились на обед, причалив к широкой песчаной косе.
— Будешь смотреть стойбище? — спросил меня Дада и, подозвав Василия, отвязал оморочку.
Через несколько минут мы с Василием плыли по тихой протоке, заросшей камышом и осокой. Ни звука не было слышно, и только всплески весла нарушали тишину. Василий то оглядывался по сторонам, то смотрел на воду, прозрачную, как стекло.
— Наверно, здесь рыба есть, — почему-то шепотом заговорил Василий.
Поставив сетку, мы сошли на берег и стали пробираться сквозь густые заросли крапивы. Подойдя к первой избушке, до крыши заросшей диким виноградом, я остановилась. Тут и там повсюду на деревьях белели медвежьи черепа.
— Идемте дальше, — сказал Василий, раздвигая кусты.
Это было заброшенное удэгейское стойбище. Здесь несколько лет назад жили охотники, именовавшие себя чукенскими. Вот изба, окруженная густой зеленью. Неподалеку — амбарчик на сваях, заросший крапивой и вейником. Ни просеки, ни тропы. Я иду вслед за Василием. Он шумно раздвигает кустарник. Все вокруг молчит, даже птиц не слыхать. Тишина такая, что весь этот дремлющий, неподвижный лес с деревьями, на которых ни один лист не шелохнется, с медвежьими черепами, белеющими на ветвях, кажется небылицей.
— Идите сюда, — тихо говорит Василий, уже стоящий на пороге избы.
Продираясь сквозь высокую крапиву у самого крыльца, я едва не споткнулась о железную мотыгу, проржавевшую от дождей. Рядом с мотыгой валялся скелет какого-то зверька, а чуть подальше — детская игрушка — маленький голубой автомобильчик. Откуда это?
Между тем все здесь имело свою историю. Стоило войти в избу и поглядеть на сваленные в кучу столы и ящики, на шкафчик, в котором лежат запыленные листки тетрадей, исписанные по-удэгейски, с отметками русского учителя, наконец на стены, еще хранящие следы от плакатов и лозунгов, чтобы ощутить то недавнее время, когда бывшие кочевники обитали здесь, впервые приобщаясь к новой жизни.
— Вот как жили раньше,— показывая на развалившуюся юрту в отдалении, сказал Василий и поморщился.
Захватив с собой несколько исписанных тетрадей, я пошла вслед за Василием. У левого берега протоки он полчаса назад забросил сетку. Мы дважды обошли се на оморочке из конца в конец, тревожа шестами илистое дно. В сетке запутались три ленка. Василий бросил их на дно оморочки, предварительно оглушив каждого ударом весла, затем направил оморочку вдоль протоки. Трава, шурша, задевала о борта нашей легкой лодчонки — настолько узок был проход.
— Ого! — воскликнула Намике, когда я стала показывать им тетради, найденные в заброшенном стойбище.— Это моя тетрадка!
Все сбежались смотреть, расспрашивали, что мы там видели. Дада, сидевший у костра, недовольно заметил:
— Так делать худо. Зачем брали? Наши вещи ничего трогать не надо.
Василий объяснил ему, что, кроме тетрадей, мы ничего там не трогали, и старик, довольный, одобрительно закивал головой. По старым обычаям удэгейцы ничего не брали на местах своих прежних стоянок. Охотник, оставивший в тайге свою вещь, все равно когда-нибудь вернется за ней и возьмет ее сам.
— Что такое? — говорил Василий, с силой отталкивая лодку. Он оглянулся назад. — Старик Маяда все время отстает. Придется, наверно, на буксир брать. Там одна Жданкина центнер весит.
— Зачем так говоришь? — сурово оборвал его Дада.— Гляди вперед. Ой-ей!..
С берега над водой навис почти горизонтально толстый ствол каменной березы. Вода отнимала у дерева последнюю почву. Казалось, что оно вот сейчас рухнет и придавит наш бат. Под батом со свистом билась вол-па. Василий* уперся шестом о каменный выступ на берегу.
— Берегитесь! — закричал он, напрягаясь изо всей силы, чтобы преодолеть быстрый поток.
Собака, лежавшая у меня в ногах, взвизгнула. Я пригнулась. Прутья хлестнули по спине.
— Гэлэ! — крикнул Дада.
Бат с трудом подался вперед. Оглядываясь на идущих следом за нами лодочников, я видела, как прошел бат Нечаева, потом проследовали Батули с Галакой и, наконец, старик Маяда со своим «экипажем». Белая панама Нади Жданкиной мелькнула в воздухе. Девушка размахивала ею в знак благополучия.
Все было хорошо. Но к вечеру, идя по узким протокам, мы потеряли из виду последний бат.
— Ничего, — успокаивал меня Дада, посасывая трубку, — Маяда знает дорогу.
Мы причалили к берегу. Василий отвязал от нашего бата оморочку и без всякого предупреждения отправился вверх, захватив с собой острогу и сетку. Уже запылал костер. А Маяды все не было. Я натянула палатку у самой воды, очистив для нее место от крупного камня. Нечаев с Мелешко рубили дрова.
— Где Василий?— спросила я у Дады.
— Имсабе. (Не знаю.) Наверно, рыбачить пошел, — щурясь от яркого огня, отвечал старик.
Он варил кашу, сидя перед костром на корточках. Глухонемой удэгеец Семен чистил картошку. Шуркей стоял рядом, опустив по швам руки, ухмылялся. Я попросила его спуститься вниз по Хору на поиски отставших товарищей.
— Как пойду? Оморочки-то нет. — Он почесал затылок.
— Бат возьми.
— С кем пойду?
— С Семеном.
— Зачем идти? Сами найдутся.
Шуркей зевнул, потягиваясь. Ему не хотелось двигаться с места. Между тем время шло, сумерки сгущались все более, а Маяды не было.
— А ну-ка, Шуркей, без разговоров, быстро лети вниз, стрелой! Га!
Я столкнула на воду пустой бат, положила два шеста. Шуркей чертыхнулся, но пошел к берегу, увлекая за собой и Семена. Тот скорчил удивленную гримасу, развел руками, словно говоря: «Кто же будет чистить картошку?» Я взяла у него нож и подвинула к себе мешок с картофелем.
Через полчаса за поворотом реки, из-за кустов, послышались женские голоса, потом явственный стук шестов. В темноте пристали к берегу, женщины торопливо сбрасывали мешки и рюкзаки прямо на камни, разговаривая вполголоса.
— Все в порядке, товарищ начальник, — отрапортовал Шуркей, приложив руку к виску. — Была небольшая авария...
Он круто повернулся кругом и зашагал к палатке. Одна штанина у него была засучена выше колена, другая, совершенно мокрая, облепила ногу.
Удза, удза лаала,
Талуга дзи лаала... —
пел Шуркей, удаляясь.
— Надя все дело нам портит, — сказала усталым голосом Намнке, подходя к костру.
— А что такое?
— Берется шестом работать. Прямо не знаю, как дальше будем. Чуть не утонули... Старик Маяда сердится.
Надя переодевалась в палатке, сбрасывала мокрые ботинки и виновато улыбнулась, когда я вошла туда, чтобы узнать, что случилось. Лидия Николаевна стояла у входа со свечой в руке.
— Ой, что я наделала!.. — сказала девушка, приподымаясь, и тут же изменила тон: — Но, честное слово, у меня уже не хватает терпения. Мы так медленно продвигаемся вперед, что я просто не могу. Ничего особенного не случилось. Ну, упала в воду. Ну, бат покачнулся, немножко воды набрали. Подумаешь, какая авария... Все равно я должна научиться работать шестом.
Я вполне понимала желание Нади и сказала ей, что ничего не вижу плохого в том, чтобы научиться управлять батом. Но не надо это делать на глубоких плесах, где шесты не достают дна. Лучше учиться на мелких протоках и, конечно, днем, а не в сумерки.
В эту ночь мы долго не могли уснуть. После ужина, пока в палатке горела свеча, я записывала в полевой дневник события за день. Лидия Николаевна и Надя полушепотом о чем-то беседовали. Когда свеча, растаяв, поплыла на камень, Надя зевнула.
— Ой, как я устала, товарищи! — И натянула на себя одеяло. — Руки болят от шеста.
В соседней палатке заплакал младший сынишка Ба-тули Яша. Лидия Николаевна вздохнула.
— Такая меня тоска охватила сегодня. Вы знаете, все время думаю о своем сыне. Ужасно тоскую. Он ведь остался с бабушкой. Как они там?..
— Не волнуйтесь: вот дойдем до устья Сукпая, развернем рацию, и можете дать домой радиограмму. Спите спокойно. Вы завтра дежурите по кухне. Что будете готовить? Люди жалуются на однообразие пищи. Говорят, что консервы надоели. Может быть, ленков поджарите? Василий сегодня поймал штук десять хороших ленков.
— Ох, этот Василий какой гордый! — полусонно заговорила Надя, поворачиваясь на другой бок. — Гордый и насмешливый. Иногда я даже не знаю, как с ним заговорить.
— Нет, Вася — молодец, — возразила Лидия Николаевна. — Вы посмотрите, какой он старательный. Он же совсем мало отдыхает. Ну скажите, кто его просил сегодня за рыбой идти? Он так устал за день. И все-таки вечером рыбачить пошел. Вот с Шуркеем действительно трудно разговаривать. — Лидия Николаевна приподнялась на локте. — Вы бы послушали, как Шуркей сегодня ругался, когда пришел к нам на помощь. Он же сам опрокинулся вместе с батом. Злой был... ужасно.
Шуркей воспитывался без родителей. Жил у старшего брата, у дяди. В школе не доучился — бросил, стал рыбачить, ходил на охоту вместе со взрослыми охотниками. Батули приютил его как племянника. Галака относилась к нему с материнской нежностью, хотя нередко встречала его угрюмый, недоверчивый взгляд. Но сердце у него было отходчивое, и в ответ на доброе слово он мог быть послушным. В экспедицию он пошел весьма охотно, так как представлял себе наш поход чем-то вроде развлечения: беседы у костра, охота на зверей для научной цели, радиопередачи, наконец, новые люди, с которыми просто интересно побыть вместе, понаблюдать за ними со стороны. Шуркей не сразу понял, что был в экспедиции не просто лодочником, батчиком, но членом коллектива.
Однажды, рано утром, после того как мы свернули палатки и стали укладывать вещи, чтобы двигаться дальше, на берегу разыгралась неприятная сцена. Старик Маяда, сидевший у костра, возбужденно разговаривал с Шуркеем. Тот в запальчивости кричал изо всей силы, размахивал руками, стоя перед костром и лихо отплевываясь.
Лидия Николаевна подошла ко мне встревоженная.
— Идите, пожалуйста, узнайте, что там Маяда с Шуркеем не поделили.— Она рассмеялась. — Вот, действительно, старый и малый связались друг с другом... Надо же собираться, а Маяда никого не слушает. Поговорите с ним, узнайте, чего он хочет.
Маяда сидел у костра, скрестив ноги. Всклокоченная голова его была опущена вниз; руками он обшаривал высохшую за ночь траву под берестяным ковриком.
— Трубку потерял, — сказал Шуркей, усмехнувшись.— Потерял и говорит, что я взял. На черта мне его трубка!
— Стыдно так делать, — заговорил на своем языке Маяда. —Ты сидел тут рядом, трубка на камне лежала. Ты ушел, трубки не стало. Зачем взял? В кусты забросил, наверно?
— Не брал я, — решительно сказал Шуркей, шагнув ко мне навстречу. — Садза, садза! (Правда, правда!) — уверял он, приложив руку к груди. Плутоватое скуластое лицо его расплывалось в улыбке.
— Хорошо, мы тебе верим, Шуркей. Но зачем ты кричал? Нельзя так грубо разговаривать со старшими. Это нехорошо. Понимаешь?
— Он всегда такой, — безнадежно махнув рукой, сказал Маяда.
— А вы, Маяда, поищите трубку хорошенько. Давайте быстрее все поищем. Может быть, она где-нибудь тут лежит? Надо посмотреть как следует.
— Вот, действительно, потеря... — заметил Нечаев, подошедший к нам. — Небось лежит у него где-нибудь в кармане... Смотрите, солнце-то как высоко поднялось. Что же мы из-за трубки будем здесь до обеда
стоять?
— Не могу идти без трубки. Пусть отдаст, — настаивал между тем старик, косо поглядывая на Шуркея.
Тот уже молча обстругивал шест, еле сдерживаясь от гнева. Я наклонилась к старику:
— Так вот, Маяда, вы знаете, что Шуркей не брал вашу трубку? Зря вы на него сердитесь.
— Почему так ручаешься за него? — спросил Маяда, приподымаясь на колено.
— Если человек говорит: «Не брал»,—• надо ему поверить. Мы должны верить друг другу. Иначе в экспедиции нельзя. Понимаете?
— Как можно верить этому парню? — возмущался старик, видя, что Шуркей улыбается.
— Нашли! — закричала вдруг Намике, стоявшая у самой воды. Она взяла трубку из рук своего сына Коли и в три прыжка добежала до Маяды. — Вот возьми,— сказала женщина ласково. — Совсем плохая память стала у тебя, одо (дедушка)...
— Где нашли? — встрепенулся Маяда, обрадованный как ребенок. Выслушав Колю, он закивал головой.— Правильно, там оставил, на камне. Рубаху стирал. Совсем забыл.
Вид у старика был растерянный, виноватый. Значит, он сам себе стирает белье? Я отозвала Намике в сторонку и спросила у нее: почему она не поможет старику в таком деле?
— Вы же здоровая женщина. Вам ведь нетрудно было выстирать ему рубаху.
Она пожала плечами:
— Просто я как-то не подумала. Теперь буду так делать.
Лидия Николаевна, стоявшая рядом, тронула меня за плечо:
— Посмотрите на Шуркея...
Шуркей сидел, обняв руками колени, и задумчиво уставился взглядом куда-то в одну точку.
— Все время, если плохое дело, — значит, Шуркей виноват. Да? — говорил он с обидой. — Почему так?
— Потому что, наверно, ты когда-нибудь сказал неправду. Один раз обманул, и тебе перестали верить,— заметила Лидия Николаевна, подходя к нему. — Ничего, ты не обижайся. Это дело поправимое.
В тот день Шуркей был молчаливым. По реке ни разу не пронеслась его песня. Обычно он стоял в носовой части бата, весело взмахивал шестом, пел или насвистывал, оглядываясь по сторонам, дразнил идущих сзади, хохотал. И вдруг присмирел...
— Сердится немножко, — сказал про него Василий, видя, как Шуркей изо всей силы налегает на шест, стараясь обогнать наш бат во что бы то ни стало. — Смотрите, как хорошо работает, когда сердитый. Эй, Шуркей! Закурим давай!
— Ладно, ладно, — угрюмо отозвался Шуркей, — до Чукена дойдем, тогда покурим.
Наши баты выровнялись, пошли рядом, потом Шуркей оказался впереди нас. Глухонемой Семен подмигнул Василию: вот-де мы какие! Василий не любил, когда кто-нибудь его обгонял. В таких случаях он горячился, просил нас с Дадой приналечь на шесты и сам подпрыгивал при каждом взмахе. На этот раз я положила свой шест у правого борта и достала полевой дневник, усаживаясь так, чтобы удобнее было писать.
— Опять будете записывать, да? — разочарованно спросил Василий. — Эх-ма!
— Ничего, ничего... Пусть Шуркей идет впереди.
Далее:
Новый перевал. Глава 13: Суктай-река
Новый перевал. Глава 14: Непредвиденный случай
Новый перевал. Глава 15: Радио приносит известия
Новый перевал. Глава 16: Тивяку
Новый перевал. Глава 17: Тайга нехоженная
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".