Новый перевал. Глава 11: У наших друзей
Ранее:
Новый перевал. Глава 6: В путь-дорогу
Новый перевал. Глава 7: Хор - река быстрая
Новый перевал. Глава 8: Русский учитель
Новый перевал. Глава 9: Жители Хорской долины
Новый перевал. Глава 10: Небо и земля
В ожидании спада воды мы пробыли в Гвасюгах еще несколько дней. Пока шли дожди, река разлилась, и теперь в низинах около изб вода угрожающе поблескивала. Отовсюду тянуло сыростью, комары нас одолевали, мошка. Поседевший от влаги лес казался хмурым и неприветливым. Но стоило выглянуть солнцу, как все сразу ожило, воздух наполнился щебетанием, пиликаньем, свистом. Ослепительно сверкает листва на деревьях и кустарниках. Большой махаон летит над тропой, расправив свои бархатные сине-зеленые крылья. А внизу, на -листьях лабазника крошечным пламенем полыхает его дальняя родственница-—бабочка зорька.
— Вот видите, уже и махаоны появились, — говорит Нечаев.
Он был недоволен: лето в самом разгаре, а мы тут застряли. Но удэгейские лодки с шестами не годятся для большой воды. Другого транспорта у нас нет, поэтому приходится ждать, когда утихнет река.
За протокой кукует кукушка, и совсем близко поет иволга, словно кто-то на флейте играет, а то вдруг замяукает по-кошачьи, так странно чередуя разные, совсем не похожие звуки.
В один из таких дней, в самую жару я встретила у переправы тетю Полю. Только что проходила мимо знакомых окон, взглянула на цветущую герань и подумала о хозяйке: что-то не видно Полины Давыдовой, где она? И вдруг, смотрю: идет по берегу, в белом платочке, низко надвинутом на глаза, с какой-то ношей за плечами, усталая, но миловидное лицо ее приветливо, как обычно, улыбается.
— Опять на этом месте встречаемся! Вот интересно...
Мы остановились с ней под старым ильмом, напротив колхозного двора, там была густая, прохладная тень. Тетя Поля опустила свою ношу на бревна и стала поправлять мешавший ей платок.
— Вы бы хоть к нам зашли молочка попить, — заговорила она просительно-ласково: — У нас теперь коровушка есть... Может помните, я рассказывала, что колхоз мне телочку выделил? Так вот дождались мы своего молока. Радуемся. Дети же... Их четверо.
— А муж вернулся с войны?
— Пришел... Работает возчиком у Исаева, в сельпо. Сколько чего пережито было, это все, считай, позади. Сейчас надо строиться, дочерей растить... — Тетя Поля с сочувствием наблюдала, как я отмахиваюсь от паутов веткой полыни; у самой-то у нее шея, лицо и руки были в красных пятнах — мошка, комары, нет от них покоя, и вот еще пауты в жару одолевают. На одном месте не дадут постоять... — Вам на тот берег?— Она взялась за свою котомку. — Что-то ни одной лодки не видно. Вон чья-то оморочка у воды. Не хотите на оморочке? — спросила она, лукаво так усмехнувшись.
— Что вы! Я не умею. Перевернусь еще чего доброго. У меня так было... Только я занесла ногу через борт оморочки, и сразу — кувырк в воду...
Она засмеялась, но не надо мной, как я поняла потом, тетя Поля свое вспомнила. И опять сбросила с плеч котомку, прямо на траву.
— Ох, прошлым летом я натерпелась страху! Вы Шуркея-то знаете? Этого балаболку, неслуха? Говорят, он с вами в верховья идти собирается? Такой ветрогон!.. Мне пришло извещение на посылку, а получать надо было на Ходах. Самой ехать. Там у нас почта раньше была. И вечно с почтальонами что-то не ладилось. Ну, а в тот раз Шуркея, значит, направили на Ходы за письмами, за газетами. Я как узнала, что он едет, отпросилась у председателя и бегу вот сюда. Смотрю, наш почтальон уж свой бат снаряжает. Кричу ему с берега: «Шуркей! Возьмешь меня до Ходов?» Согласился. «Ладно, — говорит, — садись, давай»...
Поплыли с ним, значит, вниз по реке, молча плывем. Я сижу на самой середине бата, радуюсь: такая красота кругом, лес и горы, в траве цветов полно всяких, прямо душа заходится от счастья, что вижу это. На полдороге вдруг Шуркей засуетился, взял в руки шест и причалил к берегу. «Все, тетя Поля! Выходи!» — скомандовал мне. С чего бы это, думаю, что случилось? Вышла и стою, ожидаю, что дальше будет. Отвязал он свою оморочку, — она у него за батом сзади тащилась, — и говорит: — «Одна поплывешь. Вот тебе оморочка»... Я прямо опешила. «Да ты что, сдурел? Да я сроду на этих скорлупках не плавала одна!» Шуркей опять за свое: «Не бойся, тетя Поля! Садись. Ничего не случится. Я посмотрю, как дело пойдет, если будешь тонуть, вытащу»... Ишь ведь какой... Ему-то надо было в протоку войти, там он станет бить острогой рыбу и чтобы я, значит, не мешала ему, решил от меня избавиться. Ну, и наказанье придумал. Стою, соображаю, как быть? А Шуркей меня подбадривает: «Не бойся, тетя Поля, садись! Я подержу оморочку. Плыть надо у самого берега, совсем близко плыви...»
Вот я и села. Он мне шест подал в руки, да и весло там было. Не успела я дух перевести, как меня вместе с оморочкой подхватило течением и понесло. Слышу, он кричит вдогонку: «Эй! Смирно сиди, не шатайся!» Ладно, думаю, сама знаю. Если начну шевелиться, упаду. Страшно было, ей-богу! А что делать? Так и плыла. Старалась сидеть тихо, все смотрела вперед. И может оттого, что легкая, как перышко, была, вот и не перевернулась.
В Ходах у первых избенок прибилась к берегу; от радости сама в воду прыгнула: там мне по пояс было. Иду и за собой оморочку волоку. На берег вышла мокрая. Потом сушилась у сторожихи в школе.
— Ну, а Шуркей был на Ходах?
— А как же! Он раненько утром явился. Почту получил. Как раз я и пришла за своей посылкой. Увидел меня и хохочет: «Что, тетя Поля, все в порядке? Говорил тебе: не утонешь»... Мы с ним обратно по Хору на шестах поднимались целый день. Я попробовала пригрозить ему, говорю: «Ох, Шуркей, пожалуюсь я на тебя!» А он засмеялся и говорит: «Жалуйся. В другой раз никто тебя не повезет»... Ну, и все... — Она помолчала... — Вы когда в верховья-то идете? Небось, мошки там да комаров прорва...
— Здесь их тоже хватает... Отправимся па днях, как только вода начнет убывать.
Кто с нами пойдет, о составе батчиков, проводников мы еще точно не знали.
В эти дни Юрий Мелешко готовился поразить нас новейшим средством против комаров. У него был с собой американский порошок, взятый на кафедре биологии длячопытов в таежных условиях. Вчера он с, колдовским видом пересыпал его из большого флакона в маленькие, делил на части, говоря при этом, что больше нам не придется страдать от гнуса. И вот сегодня он решил произвести опыт.
— Может, и мне пойти с вами? — спросил Шишкин, видя, как Мелешко и Надя уходят, закрывая за собой
калитку.
— А что! Идемте... — Мелешко зазывно махнул ему
рукой. — Безопасность гарантирую...
Алексей Васильевич усмехнулся и пошел за ними
следом.
— Я тоже... И я с вами! — сказала Мисюра, быстро сбегая по ступенькам крыльца. — Подождите! Мне тоже интересно.
По тропинке вдоль берега Були они отправились в заросли, где из плотных кустарников и густой травы обычно поднимались тучи мошки, комарья.
Прошло не более получаса, как во дворе появился Шишкин. Отплевываясь и закрывая платком глаза, он шел к умывальнику.
— Вот это эксперимент!
Оказывается, снадобье было едучим. На комаров же оно не произвело никакого действия. Пострадал главным образом сам испытатель. Его привели из лесу под руки.
— Как же так? — виновато бормотал Мелешко.— Чи пропорцию дав не ту, чи шо? Хай ему биса...
— Да при чем тут пропорция, Юрий Дмитриевич! — спокойно заметил Шишкин. — Что за наивность? Все эти американские штучки давно известны. Реклама!
Кто знает, может быть, среди кровососущих насекомых были и такие, которые несли в себе опасность? Комарам, как переносчикам таежного энцефалита, многие из нас не придавали значения, гораздо больше заботясь о том, чтобы не упустить клеща. Но ведь и те и другие могли быть опасными. С тех пор как мы прослушали лекцию об энцефалите, а главное — насмотрелись фотографий и рисунков, на которых показаны последствия этой страшной болезни, все без исключения стали соблюдать осторожность. Возвращаясь из лесу, мы тщательно осматривали одежду, иной раз снимали с себя клещей и тут же несли их нашим сборщикам. Клещи хранились в пробирках, снабженных этикетками, на каждой из них было указано, где и когда они пойманы, в противном случае сбор их утратил бы всякое значение для науки. Энтомологам надо было представить собранный в экспедиции материал, чтобы установить в долине Хора зоны распространения клещей и комаров — переносчиков таежного энцефалита.
Что же представляет собой эта болезнь? Достаточно сказать, что один маленький клещ способен свалить великана, что укус комара может оказаться смертельным, чтобы представить, как опасен энцефалит. Болезнь беспощадна. Еще вчера совершенно здоровый человек сегодня может почувствовать внезапное потрясение центральной нервной системы, сопровождающееся параличами и нередко приводящее к смерти. Советские ученые потратили немало сил, прежде чем нашли меры и способы борьбы с энцефалитом. Но раньше всего надо было установить, почему очаги этой болезни встречаются в необжитой тайге, через каких кровососущих переносчиков происходит заражение людей и в какое время года.
— Это бывает так, — разъяснял Мелешко,—в марте, едва пробуждается природа, клещи выползают на свет. Встреча с ними в тайге опасна более всего именно в эту пору. Не думайте, что они еще не успели воспринять инфекцию и, очнувшись от зимней спячки, невинно идут на пастбище. В том-то и дело, что возбудитель в них благополучно перезимовал. Кровососы получают заразу из крови животных и передают ее своему потомству. Клещи нападают на человека не сверху, как многие думают, а с травы и низких кустарников. Они располагаются в тайге преимущественно у тропинок, где ходят люди и звери.
Долина реки Хор в энтомологическом отношении оставалась до сих пор неисследованной. Правда, случаи заболевания здесь настолько редки, что они известны наперечет, при этом они не распространяются на местных жителей. По рассказам удэгейцев, возвращаясь из тайги, они без особого страха снимают с себя одежду, иногда сплошь усеянную клещами.
— Значит, у них есть иммунитет! И это очень интересно, товарищи, — говорил Мелешко, многозначительно подняв кверху палец.
Энтомологи работали с увлечением, хотя их занятия, опыты, сбор насекомых — все это порой казалось со стороны забавным. К тому же сам Юрий Дмитриевич, еще не приспособившийся к новым условиям, то и дело попадал впросак. Совсем недавно дежурили они с Надей по кухне, день был дождливый, Надя никак не могла растопить плиту во дворе и попросила своего помощника принести смолистых щепок.
Мелешко состроил кислую гримасу, оглядел двор, но тщетно: кроме сырых березовых поленьев и чурок не было ничего.
— Где же я возьму?
— Не знаю... Василий Николаевич где-то находит. Вон там!—девушка показала рукой в сторону кедрачей.
С неохотой взял Мелешко топор и отправился по берегу Були... Долго его не было, мужчины уже забеспокоились: время идет к полудню, у Нади лицо и руки в саже, а на «камбузе» тихо, ни огня, ни дыма, чего доброго, еще оставят без обеда... Наконец Высоцкий не выдержал и пошел разыскивать «кашевара».
— Иду на стук топора, подхожу ближе, — рассказывал он потом, — и что бы вы думали? Оседлал наш доктор валежину, колет щепочки, а дерево твердое, не поддается. «Что это вы делаете?» — спрашиваю. Он отвечает с самым серьезным видом: «Та надо ж смолья нарубать!» Вот где смех-то, ей-богу! Рубит ясень, да еще сырой, представляете? Я говорю: «Как же это вы ясень спутали с кедром, Юрий Дмитриевич? Это же ясень!» Смеется: «А бис его знает...» Бросил топор и смеется...
На следующий день Мелешко решил исправить свою оплошность и снова пошел на заготовку смолья. Вот теперь он не ошибется, уж теперь-то знает! Подошел к кедровому пню, но едва ударил топором, из дупла роем поднялись пчелы. Как они искусали его, беднягу! Чуть ли не бегом прибежал он оттуда и сразу попросил холодной воды. Ополаскивает лицо и стонет... Верхняя губа у него вздулась, один глаз наполовину прикрыт опухолью. Разглядывая себя в зеркальце, он смущенно отворачивался от нас и говорил, что, наверное, Василий Николаевич не без умысла показал ему «на ту кедру».
Но Шишкин, не любивший наветов, сразу рассеял его подозрения:
— Ну что вы... Разве такими вещами шутят?
Перед вечером Мелешко был уже на протоке, собирал кровососущих. Осторожно переставляя пробирки, он между делом объяснял Лидии Николаевне:
— А кусают нас только комариные самки. Представьте себе, за лето одна такая, с позволения сказать, особа, может дать четыре-пять поколений. Миллиарды комаров от одной самки! Это же ужас!
Глядя сбоку на его лицо, вспухшее от укусов, Ми-сюра с затаенной усмешкой спрашивала:
— Ну, а как узнать, когда летит «он», когда «она»? Вы-то небось знаете?
В ответ Мелешко хихикал...
От гнуса страдали все, но особенно доставалось художникам. Во время работы они и дымокур-то не всегда могли развести, так как дым, по словам Шишкина, был для них плохим союзником, а ведь они сидели за мольбертом часами. На некоторых этюдах комары увековечили себя тем, что попали под кисть и засохли вместе с краской.
Художники писали с натуры. Надо было еще сосредоточиться в уединении. Ребятишки бродили за ними по пятам. Алексей Васильевич смеялся:
— Отвлекают! Вопросы, вопросы без конца. Любопытный, забавный народ — ребятишки.
А то еще старый Сисана повадился вместе с ним ходить в тайгу на этюды. Придет и сядет рядом на валежину, курит трубку, разговаривает.
Как-то в дождливый день, когда Шишкин, укрывшись в зарослях на берегу Хора, с увлечением писал свой очередной этюд, к нему из-за кустов подкрался удэгеец Никита.
— Здравствуйте! — сказал он громко, так, что Алексей Васильевич вздрогнул от неожиданности. — Тебе письмо есть. Вот! Я принес.
Письмо было из Хабаровска, от жены. Алексей Васильевич удивился: как это почта разыскала его по такому адресу? На конверте всего четыре слова: «Река Хор, художнику Шишкину...»
Радостное известие словно ветром подхватило его с места. В этот день он пришел из лесу раньше обычного и объявил нам с порога:
— Можете меня поздравить, товарищи, с прибавлением семейства. Дочь родилась!
Шишкин достал из нагрудного кармана своей куртки конверт и потряс им перед нами, он был счастлив, синие глаза его сияли. Теперь он — отец двух дочерей. Усаживаясь за стол, Алексей Васильевич сказал, что по такому случаю можно было бы выпить бутылочку хорошего вина, если бы оно было... Но увы! А дочь будет Танечкой, — так они заранее решили с женой, — и этот этюд «В хорской тайге», который начат сегодня, он посвятит ей, дочери...
Вместо вина мужчины выпили по рюмке водки, раздобыв ее у завмага. Застенчивая девушка-радистка долго не хотела садиться за стол обедать с нами. Я вошла к ней в комнату и пригласила ее. Она замахала руками:
— Ой, нет! Я так стесняюсь... Я очень стесняюсь Шишкина. Он такой интеллигентный...
Как тут было не улыбнуться? Выходит, остальные не производили на нее такого впечатления? Эта девушка ловила каждое слово Шишкина, едва он заводил речь об искусстве. Да и разве только она? Мы все были увлечены его беседами; казалось, он мог часами без устали говорить о работах великих мастеров живописи: Репина, Сурикова, Крамского, Левитана... У него было специальное художественное образование. Он окончил Строгановское училище в Москве, затем поступил во Вхутемас (Высшие художественные мастерские) и вообще много знал и видел, но без нужды не выказывал этого, а между тем его обширным знаниям по истории западного искусства, русской классической и советской живописи можно было позавидовать.
В разные годы, после того как желание узнать свою страну заставило его путешествовать и привело к берегам Тихого океана, Шишкин призывался в армию, служил на Дальнем Востоке, и хотя Москву, где он родился и вырос, мать всех городов, с ее сокровищами искусства, музеями, выставочными залами, ему не мог заменить ни один город на свете, Алексей Васильевич обосновался вдали от нее и давно уже считал себя дальневосточником. Здесь была благодатная почва для него как для художника-пейзажиста.
Приамурье завладело его душой, и, кажется, надолго. Не зря же Шишкин говорил, что у нас всюду, как воздух, разлита романтика, что она живет в самой природе, но ярче всего проявляется в людях, с неотразимым упорством осваивающих этот богатейший край. Надо только успевать! Когда развернулось строительство Комсомольска-на-Амуре, Шишкин и Высоцкий вместе поехали туда, чтобы в карандашных рисунках и кистью запечатлеть рождение нового города. Лучшее из того, что им удалось сделать в ту зиму, демонстрировалось на республиканской выставке. После войны они стали вместе ходить на этюды в тайгу. И вот — наша экспедиция. Можно ли было отказаться от участия в ней?
Оба они — и Высоцкий, и Шишкин — считали, что им повезло, и теперь не хотели тратить попусту ни одного дня. К первым этюдам прибавились новые, весьма характерные для долины Хора пейзажи с удэгейскими постройками, с деталями старого и нового быта, натюрморты, портреты охотников...
— Что значит погода! Совсем другое освещение. Вы только посмотрите, как сразу все изменилось: избы, деревья, вода... И вон та сопка вдали. Ее очертания казались призрачными, а сейчас она господствует над этим пространством. Ну прямо как заглавие стихотворения...— Шишкин стоял посреди двора, без шляпы, заложив руки за спину и щурясь от яркого света, говорил вполголоса. — Если, конечно, иметь в виду, что все это — поэзия. А я именно так и думаю...
У него было хорошее настроение; из-за туч выглянуло солнце, теперь оно уходило на закат, и лучи его, просачиваясь сквозь листву огромных ильмов, дробились в воздухе. Синий дым от костров, зажженных около изб, не расползаясь, плыл высоко и там, наверху, становился багровым. А со стороны острова, за протокой, кто-то громко пел «Катюшу». Я сказала, что это, наверное, пастух опять поет, он любит петь на весь лес. И голос у него звонкий, чистый.
— Да, но вот только что меня перевозила на лодке с той стороны какая-то старушка, волосы у нее коротко подстриженные, а в носу — серьга. Вы бы послушали, как она пела. Басом! Представляете? — Шишкин рассмеялся. — По-моему, и слов у этой песни не было никаких, просто звуки однообразные, но ведь это песня!
Нетрудно было догадаться, что говорил он о бабушке Сигданке. Других старушек с такой серьгой здесь больше нет.
— А вы взяли бы да и нарисовали ее. Она действительно песенница, бабушка Сигданка...
Подошел Высоцкий, дымя трубкой, узнал, о чем идет речь, и сказал, что в Гвасюгах много интересного, только времени не хватает на все.
— Пожить бы тут лето, вот тогда был бы другой разговор... Я ведь был здесь перед войной. В мае сюда приехал и оставался до самой осени. Кое-что мне удалось сделать тогда. Писал в основном пейзажи. Удэгейцев тоже рисовал. Несколько портретов отсюда привез.
— Портрет матери-удэгейки очень колоритная вещь, — сказал Алексей Васильевич задумчиво, как бы про себя, припоминая живописный портрет удэгейской женщины, перед которым зрители на всех выставках останавливались подолгу. — Это — характер! Сколько достоинства в ее взгляде, во всем облике...
— Да, но она не отсюда, Алексей Васильевич, — горячо перебил его Высоцкий: — «Удэгейскую мать» я писал в Сяине, когда ездил по Бикину. Разве я не говорил? А здесь я больше всего рисовал охотников. Ну, и тайгу, ясное дело... Вон там, видите, кедры вон те, самые высокие? — он показал нам рукой: — Туда я часто ходил. Между прочим, я тогда приобрел здесь медвежонка... Забавный такой, хлопот с ним было...
Разговаривая, мы подошли к крыльцу. Высоцкий, смеясь, стал рассказывать, как приручал Мишу, кормил его, брал с собой на этюды. Сам сидел за мольбертом, а косолапый его питомец лазал по деревьям, отбивался лапами от шмелей и паутов. Осенью Василий Николаевич привез Мишу в Хабаровск, и пока вел медвежонка по улице, толпы ребятишек до самого дома бежали за ним следом.
— Ну, а потом, наверное, пришлось с ним расстаться?
— Конечно. Мишины игры стали опасными.
— Это же зверь, все-таки...
Из-за леса опять послышалось пастушье пенье. Теперь наплывала уже другая песня:
Полюшко-поле,
Полюшко, широко поле...
Так ясно выговаривались слова, что, казалось, это вот здесь, рядом. Но пастуха не было видно, коров — тоже: к селу со всех сторон подступали густые заросли.
— Голос-то какой сильный. Артист да и только!
— А вы заметили, что пастух поет, когда хорошая погода? — шутливо заговорил Колосовский. Он шел с наблюдательной площадки, остановился на минуту и уже серьезным тоном объявил нам, что скоро начнется спад воды.
Через несколько дней, когда вода пошла на убыль, все мы радовались, что скоро двинемся в путь, только художники не проявляли особого рвения, у них были свои планы.
Возвратившись с этюдов, Шишкин сидел на крыльце и, глядя перед собой, медленно, нараспев говорил:
— Интересные люди—-ученые. Вот мы с вами любовались этой сопкой, а Нечаев взял да и разложил ее на составные части. Для меня это великолепный пейзаж, а для него — какие-то останки материнской породы, орография... Когда я слушаю Нечаева, который оперирует масштабами тысячелетий, мне мой труд представляется ничтожным.
— Искусство, наука... У них разный язык. И задачи разные... А все-таки художнику или скульптору для того чтобы создать портрет, надо знать анатомию человека, вы же сами говорили об этом... Есть же взаимосвязь между ними.
— Верно. Только для творчества нужна окрылен-ность!
В сумерках под жужжание мотора мы слушали по радио последние известия. Неожиданно на пороге появился удэгеец Сида. Постоял у дверей, бросив коротко: «Багдыфн!», огляделся и протянул мне записку, ничего не объясняя.
Что за поздняя весть? Не сразу поймешь — карандашом написано. Я подошла поближе к свету, керосиновая лампа висела на оконном косяке высоко.
— Так ведь это вам, Василий Николаевич! Нате-ка... Высоцкий подхватился с места и, прочитав записку,
рассмеялся.
— На свадьбу приглашают. Меня и вас. Ну и чудеса! Без всякого предупреждения. Чего ж тут не верить? Вот, читайте, Мирон пишет.
Оказывается, Сида женится, вот что! Сам он молчит, только попросил воды напиться и опять встал у двери, ждет.
Ну что ж, надо идти... Уже стемнело, когда мы, шагая гуськом по влажной и корчеватой тропе среди кустарников, а затем вдоль проулка, дошли до берега Були, где Сида оставил свой бат. Едва переправились на ту сторону, как из-за кустов навстречу нам вышел председатель колхоза Мирон Кялундзюга. Сида был его двоюродным братом, он недавно демобилизовался из армии, но избы своей не имел и временно жил у Мирона.
— Э-э... чего-то долго вы, — заговорил Мирон укоризненно.—-Смотрите, сколько батов, оморочек... Давно люди ждут.
— Так ведь мы же не знали, Мирон Чаунович! И потом к тебе добираться-то вон как, не просто... — оправдывался Высоцкий; он был знаком с Мироном, еще перед войной, когда приезжал в Гвасюги, нарисовал его портрет.
Во всех домах было уже темно, только здесь, на самом краю села, светились окна Мироновой избы. Я думала, что мы будем последними, но тут же вслед за нами явились Джанси Кимонко и Надежда Ивановна.
— Багдыфи!
— Здравствуйте! — слышалось со всех сторон. Гостей было много, но изба у Мирона просторная,
есть где разместиться. Из кухни дверь открыта в большую комнату, тут что-то наподобие горницы, отделенной от двух комнатушек тесовой переборкой. Жена Мирона, кроткая, маленькая ростом женщина, по имени Исюнда, улыбалась гостям, велела проходить в комнату и потихоньку командовала своими помощницами, подругами невесты. Те уже несли посуду на длинный стол, покрытый светло-зеленой скатертью.
Вмиг оживились заждавшиеся хозяева и гости. С косматой медвежьей шкуры, распластанной на полу, подхватились два черноголовых мальчугана, юркнули по команде старших за дверь одной из комнат. С широкой деревянной кровати, где все заранее было убрано, кроме берестяных циновок, на которых полулежа отдыхал какой-то старец и вполголоса беседовал с матерью Мирона, тихой, приветливой старушкой, поднялся навстречу нам Чауна — отец семейства, долговязый и громогласный старик.
— Ая! Хорошо... Багдыфи! — говорил он, протягивая сразу обе руки.
А бабушка покуривала длинную трубку и улыбалась. Вначале я не разглядела ее собеседника в тусклом свете лампы, висевшей на стене, по когда Джанси Батович подошел к нему и почтительно раскланялся, тот моментально сел, весело отзываясь на его приветствие, и стало видно, кто это. Гольду! Вон это кто... Несмотря "на свой преклонный возраст, он, как и прежде, не отрывался от колхозных дел, хотя жил в Джан-го, за двенадцать километров отсюда. Завтра он будет помогать бригадиру Пимке ремонтировать баты, а сегодня решил погулять на свадьбе...
— Правильно, дедушка. Сам-то небось и забыл уж, как женился... — шутливым тоном заговорил Ермаков.— Я и то не помню. А ты, Маруся, помнишь, как мы женились с тобой?
— Да будет тебе, Федя. Ну, чего ты? — оборвала его Мария Ивановна, видя, что все смеются.
— А че, пускай Федор Иванович говорит, — вступился за него Матвей. — Он веселый! Другой человек так не скажет. Верно же?
Хозяева тем временем заканчивали последние приготовления. К большому столу поставили маленький. Наконец начали рассаживаться по местам. Здесь были родственники жениха и невесты, друзья, соседи, знакомые. На самом видном месте, в переднем углу, торжественно восседали Сида и его невеста Анябу. Она была одета в розовое шелковое платье и казалась совсем юной. При каждом упоминании ее имени девушка стыдливо опускала ресницы.
— Анябу! — крикнул ей через стол Федор Иванович Ермаков. — Ты должна контролировать Сиду, пусть много не пьет. Слышишь? Иначе он завтра не сможет ехать с нами.
Супруги Ермаковы завтра намечали отправиться домой, и вместе с ними в качестве батчика шел Сида.
Федор Иванович уселся рядом с Гольду и время от времени что-то шептал старику на ухо, отчего тот смеялся, потряхивая седенькой бородкой.
На столе появились разнообразные кушанья, начиная от зеленых огурцов в сметане, с луком и петрушкой, от жареной рыбы, пельменей, яичницы и кончая национальным блюдом соулима (отваренным, мелко изрубленным мясом, политым сохатиным жиром).
Первые слова произнес Гольду. Все поднялись с протянутыми кверху стаканами и ждали, что скажет старик. Он говорил на родном языке:
— Выпьем за новую жизнь! Раньше удэ не знали, что такое свадьба. Раньше женились так: если есть в моем доме парень, а в твоем девочка, менялись, продавали. У кого не хватит калыма, железного котла нет в придачу, тот остается без невесты. Сейчас другая жизнь. Сейчас молодые люди грамоту знают, сами находят один другого, котла не надо. Вот Сида пришел из армии и выбрал Анябу. Пусть живут счастливо. Выпьем за новую жизнь!
За столом стало шумно, молодых поздравляли, по русскому обычаю кто-то кричал им «горько!». Снова звенели стаканы.
Джанси Кимонко поднялся из-за стола и, взмахнув рукой, попросил тишины.
— Я предлагаю тост за дружбу народов! — начал он и, вплетая в русскую речь удэгейские слова, заговорил о счастье, которое дала удэгейцам советская власть.
Он закончил свою речь стихами. Все захлопали в ладоши. Брат невесты Матвей взял в руки балалайку и заиграл.
Тем временем Гольду подозвал к себе жениха и невесту. Те встали перед ним, склонив головы.
— Живите дружно, — говорил старик. — Работайте. Самое главное — трудиться надо. Смотрите, какой я старый. Но я работаю, помогаю. Будете хорошо работать — все вас будут уважать. Не ссорьтесь. Не смотрите друг на друга косыми глазами. Живите весело. Пусть будут дети у вас. Желаю вам счастья.
Он поцеловал их три раза и отпустил.
В этот вечер мы услышали много удэгейских песен. Сначала заставили петь Мирона. Он долго отказывался, смущался. Затем, уступая желанию гостей, запел старинную удэгейскую песню с придыханиями и подголосками:
Чайка, чайка! Возьми меня с собой,
Унеси на крыльях отсюда.
Я хочу попасть на море.
Там есть девушка хорошая...
Птица, птица! Возьми меня с собой,
У меня есть лук и стрелы.
Я могу стрелять хорошо,
Если кто-нибудь погонится...
В гортанных звуках слышалось подражание птицам, завыванию ветра, звону ручья. Древние песни «лесных людей» раскрывали их прошлое, когда полудикие, кочующие племена учились языку у природы. Мирон был чем-то похож на индейца. На смуглом, как бронза, лице без морщин выделялись длинный, чуть-чуть приплюснутый нос, резко очерченная линия губ, опущенных вниз уголками. Он пел тоненьким голосом, закрыв глаза. Две пряди густых черных волос все время спадали ему на лоб. Он поправлял их рукой и пел:
Чайка, чайка! Не бойся ни огня, ни воды,
Унеси меня скорее...
Голос его звучал нежно. Это как-то не вязалось с тем, что Мирон вообще говорил всегда громко, даже грубовато. Некоторые удэгейцы его побаивались, считали, что председатель колхоза слишком резок и требователен. В тех случаях, когда люди были недовольны каким-нибудь решением Мирона, искали Джанси Кимон-ко. И хотя после беседы с Джанси Батовичем решение это часто не менялось, удэгейцы уходили от него успокоенные, без всякой обиды. Рассчитывать на душевные разговоры с Мироном было трудно. Он считал свою холодную строгость началом порядка в колхозе. В 1939 году колхоз «Ударный охотник» был участником Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Удэгейцы добились высокого урожая картофеля. А ведь каких трудов стоило их научить обрабатывать землю! Мирон вначале и сам не верил, что они станут хорошими хозяевами.
До недавних лет многим из них не приходилось видеть домашних животных — лошадей и коров. Когда в Гвасюги из района впервые доставили двух лошадей и несколько коров, все стойбище выбежало смотреть на них, как на диковину. Ухаживала за коровами вначале русская женщина. До поры, пока не появились сараи, скот оставался под открытым небом, и доить коров приходилось на улице. В это время собиралась такая толпа, что доярке невозможно было повернуться. Одни заглядывали, как льется в ведро молоко, другие щупали корове рога, хохотали... Доярка однажды не выдержала и попросила председателя выставлять на это время дежурных.
Правление колхоза решило выделить двух доярок, которые учились бы у русской женщины. Когда она уехала, доить коров стали удэгейки. Один раз корова переступила с ноги на ногу и опрокинула ведро с молоком. Новая доярка Дуся Кялундзюга испугалась, бросила все и побежала домой с криком: «Не буду больше доить, не буду!»
Случай этот обсуждался на общем колхозном собрании. Мирон Кялундзюга и доярке хотел сделать внушение, и сам толком не знал, что предпринять. «Черт знает, как быть? Чего боимся? Наверное, надо привязывать к дереву, что ли?» — говорил он, разводя руками.
Тетя Поля приехала в Гвасюги позднее, когда уже война шла. Удивлялась, что доярка — жена охотника Пулины ео время доения коров по ногам связывала. Покачала головой, улыбнулась и сказала: «Так дело не пойдет». Потом наглядно показывала, как нужно готовить корову к дойке, подходить к ней с ласковым словом и садиться, ничего не боясь. Гвасюгин-ские женщины стали перенимать у тети Поли всякую работу — и дома, и на огородах.
А до этого шли всегда советоваться к русскому учителю. Без него ни одно дело не начиналось. Когда охотники раскорчевали тайгу и первый раз выехали в поле, Масленников сам шел за плугом, а они смотрели на него и смеялись как дети. Но он терпеливо учил их и пахать, и сажать овощи. Теперь все знают, как это делается. В любой избе вам подадут па стол мясо с картошкой, приправленное луком и перцем. Непременным продуктом питания стало молоко, любят его не одни только дети, взрослым тоже нравится вкус творога, сметаны. Некоторые хозяйки уже обзавелись коровами.
В первые годы войны, пока Мирона еще не призвали в армию, он оставался на посту председателя колхоза. Он и Джанси Кимонко вели большую работу. В правлении колхоза на видном месте до сих пор висит в рамочке под стеклом благодарственная телеграмма из Кремля, адресованная Мирону Кялундзюга и Джанси Кимонко. Удэгейские колхозники тоже отдавали в фонд обороны свои трудовые сбережения...
Мирон, потянувшись к тарелке, сказал:
— Почему так плохо кушаете, товарищи! Русская пословица как говорит: песнями нельзя накушаться? Правильно?
— Пословиц много, Мирон, — заговорил вдруг Федор Иванович Ермаков, блеснув очками. — Говорят еще так: «Не единым хлебом сыт человек». Понимаешь?
— Это верно! — поддержал Джанси, расхохотавшись.
Надежда Ивановна, сидевшая рядом со мной, посмотрела на Ермакова долгим, удивленным взглядом и шепнула мне:
— Федя никогда за словом не лезет в карман. Вот веселый человек, прямо не знаю, откуда чего берет.
— ...Поэтому, — продолжал Федор Иванович, — следующим номером нашей программы будут песни Джанси Батовича. Просим! — и захлопал изо всей силы.
— Просим! Просим! — закричали все сразу.
Джанси поднялся, смущенно оглядываясь по сторонам. Мирон встретил его восторженными глазами, продолжая аплодировать. Мирон и Джанси, как братья, любили друг друга. В старину не было такой дружбы между мужчинами из рода Кялундзюга и из рода Кимонко. По внешнему виду и по характеру они были не похожи один на другого, как не схожи между собой угловатая и волнистая линии.
— Ну, хорошо, хорошо... Я спою вам. Это будет про охотника. Только надо сперва, наверно, по-русски? — он взглянул в мою сторону: — Расскажите, чтобы всем понятно было.
Я только недавно перевела эту песню и наизусть ее не помнила, пришлось пересказать содержание. А Джанси пел ее по-своему:
От села до колхозного поля
Тропа ведет по тайге...
От села до колхозного поля
Ходят девушки удэге...
Еххания, девушки удэге,
Еххания, идут по тайге.
Над тропой наклоняются кедры,
Шумит вверху тополя.
Далеко от села убежала
Ты, родная земля.
Смуглый парень из лесу выходит,
Ружье у него за спиной.
Этот парень ищет невесту
И торопится к ней одной.
У нее за плечами косы,
В глазах играют лучи.
У нее такая улыбка,
Что гляди, страдай и молчи.
Про нее говорят на собраньях
Хорошо всегда, как назло...
А вот парию беда: на охоте
Хоть бы раз повезло!
Он подходит к ней осторожно.
Берет се за плечо,
Говорит, что давно искал ее
И что любит так горячо...
А она лукаво смеется.
— Не стой, — говорит, — не трещи,
Если любишь меня хоть немножко,
Лучше белок в лесу поищи.
От села до колхозного поля
Тропа ведет по тайге.
На работу с веселой песней
Ходят девушки удэге...
Еххания, удэге,
Еххания, поют в тайге...
— Ая!—крикнул старый Гольду. — Хорошо!
— Вот видите! — воскликнул Федор Иванович, когда Джанси под одобрительный гул сел на свое место. — Теперь такому парню котел не поможет, наверно, а? Ты слышишь, Сида? Учти это дело.
— Да... — подтвердила Надежда Ивановна. — Теперь наши девушки смотрят, как парень — хорошо работает в колхозе или плохо? Совсем другое дело. Котел ни при чем.
Темной ночью мы переправились через протоку на оморочках. Держа в руках факелы из кедровой лучины, шли по тропинке. Колосовского застали за работой.
— Только что передали в редакцию ваш очерк, — сказал он мне. — Можете быть спокойны. — Он оторвался от бумаг. — Ну, как свадьба?
— Зря вы не пошли с нами, Фауст Владимирович.
— Интересно было, да? По старому обряду или как, по новому?
— Видите ли, свадьбы как таковой, с обрядами, раньше ведь не было у них. Но дело не в этом. Послушали бы вы, как поют песни Мирон и Джанси! Вот это было интересно...
— Да? — Колосовский задумался, подперев рукой подбородок, облокотился на стол.
Мне показалось, что он чем-то встревожен, и я спросила его об этом.
— Думаю вот о чем, — сказал он, когда Высоцкий скрылся за дверью, — как нам поступить с художниками? Они хотят двигаться самостоятельно до Чериная. С остановками, разумеется, в тех местах, которые им покажутся интересными.
— Надо предоставить им эту возможность. Пусть берут бат, лодочников и отправляются вверх. Зачем их удерживать?
— Хорошо. Завтра мы с вами напишем приказ. Ну, как вы договорились с Мироном относительно Василия Кялундзюга? Отпустят его с нами?
— Да. Он уже знает об этом и очень рад. Собирается. Я была у них дома. Бабушка шьет ему накомарник.
— Итак, завтра начнем собираться в путь-дорогу. Мне придется задержаться здесь еще денька на два. Догоню вас около Сукпая.
Когда наступил день отъезда, все засуетились, стали укладывать вещи, носить их на берег. Бабушка Василия сделала мне удобную сумку из бересты для книг. «Камизи» — так назвала она этот необычный предмет. На лицевой стороне красовался узор, выдавленный костяной палочкой. Удэгейские женщины умеют делать из бересты великолепные непромокаемые коробки для спичек и соли, дорожные саквояжи, футляры для стеклянной посуды. Они украшают свои изделия узорами. «Камизи» раньше можно было встретить в каждой юрте. В такую сумку складывали мелкую тальниковую стружку для новорожденного. Стружка употреблялась вместо пеленок. Молодые удэгейцы с удивлением теперь рассматривали сумку, называя ее портфелем, чемоданчиком. Что такое «камизи», они уже не знали.
— Хорошая сумка? Нравится? — спрашивал меня Василий, погружая мои вещи на бат.
У моста на протоке уже выстроились баты. Возбужденные, смуглолицые наши спутники всех возрастов суетились на берегу, укладывали груз и готовились к отплытию. Родственники и друзья помогали. Собралось много народу.
— Ждите меня около устья Сукпая! — еще раз напомнил Колосовский.
— Хорошо ходи! — кричали со всех сторон удэгейцы.
Пожилой усатый Иван Кялундзюга, много раз уверявший меня в том, что нам не удастся достигнуть истоков Хора («Там комар кусает шибко, плакать будешь»), на прощание пожелал удачи.
Джанси пришел в последнюю минуту, когда батчикп уже взялись за шесты.
— Подождите!
Он попросил меня снова сойти на берег.
— Вам это нужно обязательно взять. Берите. Надя велела.
— Зачем?
— Как зачем? — Видя, что я не понимаю, для чего этот кусок медвежьей шкуры, он сам положил его на мою лодку. — Будет холодно, сыро будет в тайге, пригодится...
Ему очень хотелось идти вместе с нами. Я это знала. Он даже готов был пожертвовать своим отпуском. Но до отпуска оставалось долго ждать, к тому же за лето он должен был написать несколько глав повести.
— Все равно успею на Сукпай сходить. Нужно кое-что посмотреть там,—-говорил он, затягиваясь дымом папиросы. — Когда обратно пойдете, около устья Сукпая увидите мой знак. Я поставлю шест с красной лентой. Ая битуза! (До свиданья!) — весело проговорил он и снял шляпу.
— Счастливого пути!
Мы уплывали, а бабушка Василия шла за нами по берегу и кричала: «Васей! Васей!..» Так ей хотелось, чтобы внук оглянулся.
Там была еще Даша — его жена, круглолицая, румяная, с толстой косой, уложенной на голове в виде короны. Она все стояла на берегу, все смотрела, пока мы не скрылись из виду. Но Василию некогда было оглядываться...
Далее:
Новый перевал. Глава 12: По реке на батах
Новый перевал. Глава 13: Суктай-река
Новый перевал. Глава 14: Непредвиденный случай
Новый перевал. Глава 15: Радио приносит известия
Новый перевал. Глава 16: Тивяку
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".