Новый перевал. Глава 9: Жители Хорской долины
Ранее:
Новый перевал. Глава 4: Новые знакомые
Новый перевал. Глава 5: Сборы в экспедицию
Новый перевал. Глава 6: В путь-дорогу
Новый перевал. Глава 7: Хор - река быстрая
Новый перевал. Глава 8: Русский учитель
Рано утром пришел Василий Кялундзюга. Он помнил о нашем уговоре содействовать ему в случае, если правление колхоза откажется отпустить его с экспедицией.
— Помогайте мне! Хочу идти с вами. — Молодой удэгеец настаивал, чтобы мы решили этот вопрос как можно скорее.
— Идемте в правление, — предложил он, узнав о том, что мы собираемся в стойбище.
Впрочем, слово «стойбище» в применении к новой оседлой жизни удэгейцев звучит теперь старомодно. С ним ведь связаны временные становья кочевников, дымные балаганы и юрты — убожество полудикого обитания «лесного человека», все то, что стало историей. Гвасюги — село. Это единственное удэгейское селение в долине Хора. Ни вверх по реке, ни в низовьях больше нет удэгейцев, они все обосновались в одном месте. С тех пор как здесь организовался колхоз «Ударный охотник», прошло только полтора десятилетия. Но за это время удэгейцы шагнули в социалистический строи, оставив позади кочевой образ жизни с первобытными нравами и обычаями.
— Да здесь, оказывается, почти у всех есть огороды! — удивилась Лидия Николаевна, когда мы проходили с ней по селу.
Всю жизнь удэгейцы кочевали по горным рекам, и тайга была их колыбелью. Зимой они промышляли зверя, летом добывали панты изюбра, ловили рыбу. По берегам рек хорского бассейна вековали их деды и прадеды. Едва весеннее солнце растопит снега, вскроются реки, удэгейцы начинают переходить с места на место. Убьет сохатого охотник и не тащит мясо убитого зверя домой, а забирает всю семью и ведет ее туда, где спрятана добыча. Новая удача охотника — новое место. И так всю жизнь.
Надо только представить себе это переселение! По быстрой реке плывет длинная лодка-бат, напоминающая колоду, из какой у нас в деревнях поят лошадей. Бат непременно делался из живого тополя. Беда, если кто-нибудь воспользуется для этой цели погибшим деревом — нельзя, постигнет несчастье. В этой долбленой лодке весь убогий скарб кочевника: копье, стрелы, нарты, ловушка. Две-три собаки сидят, присмирев. Тут все: медвежьи и кабаньи шкуры, корзинки с юколой, пучки травы хайкты на стельки в улах, коробочки из бересты, где сложены побрякушки, серебряные украшения, доставшиеся в наследство от родителей, ракушки, привезенные с моря.
Баты шли у самого берега, под живыми навесами из кустарников. При этом сохранялась полнейшая тишина. Даже дети не могли кричать и, если хотели пить, молча черпали берестяной чашкой воду прямо из реки. Удэгеец боялся прогневить бога Онку, охраняющего леса и горы, боялся злых духов, но более всего — человека. От людей шли к нему тогда напасти—-от купцов, обманывавших на каждом шагу, от хунхузов, грабивших на глухих тропах.
В поисках лучшей охоты удэгейцы уходили все дальше и дальше, в глубь лесов, по таежным рекам. Их и теперь можно встретить в верховьях реки Бикин, на Анюе, в низовьях Хунгари, в Приморье на Самарге, в Тернейской бухте и в заливе Ольги. Но селения их там весьма малочисленны. Гвасюги — самое большое удэгейское село.
В жизни маленького народа совершились сказочные перемены. Никогда не знавшие сельского хозяйства, удэгейцы научились обрабатывать землю. Теперь в лесной глуши поселился украинский подсолнух, растут помидоры, кавказская фасоль, муромские огурцы. Удэгейцы знают, как обращаться с домашними животными. А ведь еще не так давно доярка в их представлении была смелой женщиной, потому что не боялась рогатого зверя. Правда, новое отвоевывает почву в столкновении с пережитками старого быта.
Достаточно заглянуть хотя бы в этот берестяной балаган, который приютился рядом с избой охотника Да-самбу. Это его балаган. Зачем он ему? Из щелей, из приоткрытой двери просачивается на улицу дым. Однажды я хотела укрыться в таком шалаше от дождя. Страшный ливень застал меня на колхозных огородах. И вот в поисках убежища я вбежала в берестяной балаган, но и пяти минут не смогла пробыть в нем и, задыхаясь от дыма, выскочила оттуда. Старухи захохотали мне вслед. По старой привычке они спасались от мошки дымом, разложив в шалаше костер. Точно так же Лидия Николаевна сейчас отпрянула назад, едва мы очутились с ней в дымном убежище Дасамбу. Хозяин сидел перед костром на берестяной подстилке и выстругивал черенок кривого охотничьего ножа (афили).
— Да как у вас хватает терпения? — воскликнула Мисюра, когда мы попросили хозяина выйти.
Старик провел нас в избу. Здесь было прохладно и чисто. По белым занавескам на окнах, по фронтовым фотографиям, развешанным на стенах, по тому, как выглядел передний угол избы, где стояла железная кровать, заправленная по-солдатски, не трудно было догадаться, что этот новый порядок в доме наводился не без участия сына.
— Где же Алексей?
Говоря о сыне, Дасамбу оживился. Он стал рассказывать, что Алексей пришел с фронта и немножко болел, но теперь поправился и даже может охотиться, а сегодня ушел «в колхозную пашню». В этот день многие колхозники были заняты прополкой. Мы обошли все село.
На школьном крыльце с лопатой в руках стоял Вадим Григорьевич Андреев в сером фартуке. Это был заведующий школой, с которым мы познакомились еще во время войны. Вспомнилась зимняя дорога, мы с Байдаловым возвращаемся из Гвасюгов, а навстречу нам по узкой тропе двигаются две подводы. Лошади с трудом тащили нагруженные сани. В санях, укутанные до бровей, сидели ребятишки, рядом с ними пожилые мужчина и женщина. Мы остановились, чтобы узнать, откуда они, куда едут? Оказалось, что это новый заведующий школой Андреев и его жена — учительница переселялись в Гвасюги...
— Когда-то я сам напутствовал Анатолия, — вспоминал Андреев. — Он ведь был моим учеником. А теперь мне пришлось заменить Масленникова. Вот как бывает...
Вадим Григорьевич работал здесь уже шесть лет. За эти годы двое старших его детей окончили семилетку и уехали учиться в город, а двое меньших подросли и тоже сели за парты, светлоголовые, синеглазые, рядом со своими смуглыми сверстниками. Я спросила, сколько теперь учителей в селе.
— Шесть человек. И все-таки нам не хватает хорошего математика. — Андреев задумался, опершись на лопату. — Сейчас вот ремонт заканчиваем. Сами все делаем. Видите, сколько помощников?—он кивнул на ребят, подносивших кирпичи. — Я тут печником заделался. Печника-то нет. А кирпич у нас теперь свой. Наверное, видели завод?
Андреев сошел с крыльца и проводил нас до клуба.
— На днях будем пионерский лагерь открывать. Жаль, что вы уедете, — продолжал он на ходу. — А может быть, задержитесь здесь? Вода ведь большая.
Около кирпичного завода женщины попарно таскали на носилках кирпичи и укладывали их под дощатым навесом. Удзали, недавно демобилизованный из армии, засучив по локоть рукава, размешивал глину. От школы с ведрами бежали девушки в забрызганных известью халатах. И ребятишки, впервые за эти дни оставив в покое волейбол, помогали старшим приводить в порядок школьное здание. По дороге в детские ясли нам встретился молодой удэгеец в пограничной фуражке. Он шел к берегу, неся в руках весла. Я узнала Батули после того, как он поздоровался издалека.
— Багдыфи! Хочу с вами в экспедицию! — бросил он на ходу, не останавливаясь.
«Ну вот, — подумалось мне, — всполошили мы всех...»
Заведующая детскими яслями Зоя Кимонко, круглолицая симпатичная женщина в белом халате, с материнской нежностью наблюдала, как няня учила ходить смуглого черноволосого ребенка. Старшие дети сидели за столиками в ожидании обеда.
— Видите, какая у нас армия? — Зоя обвела всех жестом. — Игрушек маловато.
Во время войны Зоя была председателем сельсовета, потом заведовала почтовым отделением. Сама возила и носила в район посылки для фронтовиков. В посылках были красивые меховые торбаса и рукавицы тончайшей работы. Унты, обшитые сверху орнаментом в два яруса, с полоской дымчатого меха. Внутри торбасов лежали теплые меховые чулки. Рукавицы из меха выдры, легкие и мягкие, перчатки, тапочки для раненых — все это готовили удэгейские мастерицы.
Особенно много делала Хабала. Она была искусной вышивальщицей, с редким вкусом настоящего художника. Ей заказывали вышивкой удэгейские девушки-невесты, она расшивала рубашки русским учителям, ее просили рисовать узоры старые вышивальщицы. По когда ей сказали, что она и Суенка будут шить подарок Главнокомандующему, женщина заволновалась.
— Ой, это трудно! —сказала она. — Конечно, попробуем... не знаю, как получится.
В берестяной коробке Хабалы хранятся мотивы узоров. Но чаще всего она создает их, импровизируя во время работы. Из тонкой рыбьей кожи вырезает ножом узор без всякого карандаша — на глаз. Затем узор этот наклеивает на темный сатин и начинает обшивать цветной шелковой гладью. Иногда это цветы и листья, переплетающиеся в узоре, иногда можно рассмотреть в нем птиц и зверей. А в этот раз орнамент вышел особенно красочным.
Пока мастерицы были заняты работой, удэгейцы несколько раз наведывались. Когда же подарок был готов, смотреть его собрались все. Смотрели издалека — руками трогать не разрешалось.
— Очень хорошо! — восхищенно говорили молодые.
— Ейни ая! — подтверждали старики. Заведующая почтой Зоя отвезла подарок в район.
А там его быстро запаковали в ящик и отправили в Москву, в Кремль.
После того, как Байдалов сфотографировал вышивальщицу, случилось так, что снимки эти разошлись по всем фронтовым газетам. И вот как-то уже летом Хабала прислала письмо в редакцию. В нем была такая фраза: «Не знаю, что делать. Откуда все про меня узнали? Из всей страны получаю письма».
Я рассказала об этом Лидии Николаевне, когда мы уже вышли из детских яслей и разыскивали знаменитого сказочника Яна Кимонко. На берегу протоки меня окликнула Хабала. Она полоскала белье. На ней был халат, украшенный национальным шитьем. Медные побрякушки, нашитые на подоле, позвякивали при каждом ее движении. Женщина выпрямилась. Пряча мокрые руки, улыбнулась.
— Как в городе живете? Новости есть? Приходите к нам вечером, — заговорила она.— Ян будет дома.
Ян работал в бригаде плотников. Сегодня они заканчивали ремонт бани. С рубанком в руках он вышел из-за верстака и смущенно выслушал мою просьбу: не отказываться, когда мы придем к нему записывать удэгейские сказки.
Перед вечером я зашла в сельсовет. Надо было решить вопрос о подборе батчиков для нашей экспедиции. Колосовский сидел уже там. Без помощи председателя сельсовета вообще обойтись в этом случае было трудно. Он здесь не только представитель советской власти, он — душа колхозного села. Кто бы ни приехал в Гва-сюги — экспедиция ли, инструктор ли из райкома партии, или работник леспромхоза, — кого бы ни завела лесная тропа в эти глухие края, не обойдешь сельский Совет.
Председатель — Джанси Батовнч Кимонко, средних лет человек, смуглолицый, почти как все удэгейцы. Добрый, открытый, понимающий взгляд из-под монгольской складки век, кроткая улыбка и всегда к месту сказанное слово располагают к беседе.
Много раз мне приходилось наблюдать, как он принимает посетителей. Будь то старая колхозница или учитель, молодой охотник или няня из детского сада — с каждым из них Джанси Кимонко одинаково учтив, разрешая по-деловому любой вопрос. Иногда посетитель запаздывает с какой-нибудь просьбой или с делом, которому Джанси уже заранее дал ход. Вот и сейчас Фауст Владимирович с беспокойством заговорил о батчнках, но Джанси уже развернул перед ним список:
— Вот, пожалуйста, смотрите, кого мы выделили. Шесть батов, двенадцать человек. Хватит?
Судьба Джанси — это судьба удэгейского народа. Он родился на берегу Сукпая, под хвойной крышей шалаша, как требовал этого закон «лесного человека». Кроме юрты его отца в долине горной реки не было других жилищ. Юрта охотника Баты Кимонко стояла там, как еле приметный маяк среди бескрайнего лесного океана. Детство Джанси прошло у костров, в скитании по таежным рекам. Кочевья и снова кочевья. Что он видел? Горы и лес, звериные тропы и реки. В юрте, пропахшей дымом, долгие годы тянулась голодная, страшная жизнь. Юность пришла к Джанси не спокойно. Отблески далеких пожаров гражданской войны по ту сторону перевала «лесные люди» восприняли как несчастье. Зарево над лесами вызывало у них тревогу. Старики говорили, что это русские воюют и что, когда люди гибнут, кровь их поднимается высоко и стынет в небе. Но что бы ни говорили старики, Джанси мечтал о встрече с красными партизанами, и он ушел к ним.
О том, что он станет писателем, Джанси не знал ни тогда, ни потом, когда поехал учиться. Жители стойбища, провожая его с тревогой, опасались за судьбу молодого охотника. Он учился в Ленинградском институте народов Севера и там открыл в себе потребность слагать песни о новой жизни. Он окончил Центральные курсы советского строительства и снова приехал в Гвасюги. Джанси первым вступил в колхоз; первая изба, построенная по русскому образцу, была его изба. Много таежных тропинок исходил он за свою жизнь, был в рядах Советской Армии, служил на дальневосточной границе. Три медали украшали грудь председателя сельисполкома. Сегодня он в белом кителе. Веселость, с какою он встречал каждого нового человека, явившегося на заседание, выдавала его приподнятое настроение. Пока собирался народ, Джанси прохаживался по комнате, слушал, о чем говорили старики, вступал с ними в беседу, шутил с ребятишками, прибежавшими сюда гурьбой показывать пойманного ежа.
Заседание исполкома началось не сразу. Ждали самого старого колхозника Гольду, который должен был приехать из своих «дедовских владений» на оморочке. Гольду жил в Джанго, за двенадцать километров отсюда вверх по Хору. Когда-то Джанго было стойбищем. Объединяясь в колхоз, удэгейцы раздумывали: где лучше остановиться на постоянное жительство? Избрали Гвасюги. Только один старый Гольду остался на земле своего деда и жил в юрте с женой Атянгу. Старик не пожелал изменить домашнего уклада, расстояние же в двенадцать километров он не считал для себя препятствием к тому, чтобы работать в колхозе. Привязанность к юрте, к джанговской земле, где он был почти отшельником, чудесным образом сочетались в нем с передовыми взглядами на колхозную жизнь, в которой он и участвовал с похвальным усердием. Задания Гольду выполнял аккуратно, независимо от того, что требовалось: сплести сети или выделать шкуры, выстругать весла или починить бат. Несмотря на свои восемьдесят лет, он еще рыбачил, а во время войны ходил на охоту и перевыполнял план. Но самое замечательное, что отличало старика, за что так любили его удэгейцы, — это мудрость, с какой он произносил речи на собраниях или просто в кругу друзей разговаривал о жизни. Во время стрелковых соревнований он еще пробовал свою меткость в стрельбе, пускался наперегонки на оморочке и подзадоривал комсомольцев: «Вы же молодые люди, будьте смелыми. Идите вперед! Только не осуждайте меня, старика, если оглянетесь и увидите, что я немножко отстал...»
Гольду явился, когда было уже так тесно, что невозможно было протиснуться между скамейками. Некоторые охотники сидели на корточках возле двери.
— Сородэ! — громко, по-удэгейски, приветствовал он собравшихся, остановившись на пороге.
Низенький ростом, в черной рубахе — мокчо, подпоясанный кушаком, чуть сгорбленный, он оглядел собравшихся, торопливо снимая с головы белое мотулю. Кто-то из молодых удэгейцев уступил ему табуретку.
— Итак, разрешите открыть заседание сельисполкома,— спокойно сказал Джанси. — На повестке такие вопросы...
Он зачитал повестку дня. Помимо двух вопросов, касающихся подготовки к уборочной кампании и оживления культурно-массовой работы на селе, значился еще один вопрос. Интерес к нему в значительной мере объяснял сегодняшнее многолюдье. Председатель должен был вручить правительственные награды колхозникам, отличившимся во время войны. В этот вечер мне впервые открылись ораторские способности Джанси. Интересно было следить, как горячо и плавно текла его богатая интонациями речь. Джанси не испытывал затруднения перед слушателями. Позднее я неоднократно убеждалась в этом. Он всегда умел вызвать интерес к тому, о чем говорил, облекая самые сложные формулировки в живые и доступные образы. Так и сейчас, раскрывая смысл социалистического строя, силу дружбы народов, он прибегал к таким примерам, которые и объясняли и подтверждали новую быль, похожую на сказку.
Кто бы подумал, что женщины из племени удэ будут наравне с мужчинами охотиться, что они пойдут добывать пушнину, как во время воины пошли Амула, Бум-бу, Зузала? Ведь промысел вели почти одни женщины да старики. Даже Гольду с успехом перевыполнял задания. Даже школьник Юра, убивший медведя, хотел, чтобы его удача была частицей общего дела. Надо знать, как далек был «лесной человек» от мысли, что земля будет его кормилицей, тогда поймешь, отчего так изумленно смотрит иной раз бабушка Атянгу на своих внуков, которые не знают вкуса талы и предпочитают сырой рыбе овощи, выращенные около дома. Всякий раз, когда я думаю об этом, у меня перед глазами возникает образ удэгейской девушки-колхозницы. Мы повстречались с ней как-то осенью на дороге. Она шла с колхозного поля вслед за лошадью. Я поравнялась с ней и хотела поздороваться за руку. Девушка застенчиво отстранилась. Руки у нес были в земле. Она копала картофель. Прошло время, когда удэгейцы боялись прикоснуться к земле, чтобы не разгневать духов.
Вот об этом-то и говорил Джанси перед тем, как вручить награды. И как только прозвучали его слова, напоминающие о том, что награды эти пришли из Москвы, из Кремля, собрание загремело аплодисментами.
— Разрешите поздравить, — говорил Джанси, вызывая по очереди награжденных и пожимая им руки.
Когда он назвал фамилию Гольду, старик не торопясь подошел к столу. С минуту он разглядывал свою медаль, потом приколол ее на левую сторону груди и вдруг заговорил по-удэгейски, быстро, отрывисто:
— Хорошо! Очень хорошо! Большое спасибо советской власти! Много лет на свете живу. Охотился много. Никто не знал Гольду Кимонко. Теперь в Москве узнали. Буду стараться, пока глаза видят.
Он вернулся на свое место под дружные хлопки. Сел и, пока не закончилось собрание, все поглядывал на свою медаль. Расходясь по домам, удэгейцы вооружались смолистыми кедровыми лучинами, зажигали их, шли друг за другом. Факельное шествие по ночам здесь явление обычное. Многим надо было плыть на батах и оморочках через протоку.
— Ну, как добирались? — спросил меня Джанси Кимонко, укладывая бумаги в ящик стола. —Я ждал вас все время. Немного поздновато идете. Надо было чуть-чуть пораньше. Теперь дожди пойдут. Тяжело будет подниматься по Хору. Обратно когда вернетесь?
— Трудно сказать.
— Это верно. — Он засмеялся. — В тайге километры никто не считал... — И задумался. — А я без вас начал повесть, о которой мы говорили. Написал первые главы. Но времени не хватает. Приходится по ночам сидеть.
Из сельсовета мы вышли с ним, едва отыскав в темноте тропинку. Справа над протокой мерцали факелы лодочников. С берега доносились людские голоса, смех, ауканье.
— Вот наше неудобство, — вздохнул Джанси, — село на протоках. Людям приходится все время на батах, на оморочках с одного берега на другой переправляться.
— А если перенести дома на один берег?
— Нет, тут нужно другое. Я думаю ставить вопрос о том, чтобы перенести наше село поближе к колхозным полям. Берег там высокий. Удобно будет. Правда, для этого средства большие нужны.
Около школьной ограды Джанси остановился.
— Что же вы Юру так и не привезли? Просился, да? Напрасно не взяли. Мы бы с ним порыбачили. Идите здесь осторожно. Около тропы пней много. Так, значит, завтра придете?
Он повернул в сторону протоки, а я пошла на метеостанцию. Темно было вокруг, у берега Булинки в низине растекался прохладный воздух, и эта волна как бы сбивала с кустарников сладкий запах цветения.
По огороду с площадки шла девушка-радистка.
— Вы ничего не знаете? — заговорила она, открывая дверь. — Есть радиограмма. Попросите у Ивана Михайловича.
Вместо Ивана Михайловича я застала Колосовского. Он работал, углубившись в отчеты, и не сразу отозвался на мой вопрос, откуда радиограмма.
— Придется вам собираться в дорогу. Вот читайте. В радиограмме сообщалось о том, что члены нашей экспедиции, энтомологи и геоботаник, вышедшие из Би-чевой на катере, застряли в пути. Ввиду мелководья катер не смог подняться выше Ударного. И вот они сидят в шестидесяти километрах отсюда, ожидая помощи.
— Надо как можно скорее спуститься вниз по Хору и доставить их в Гвасюги.
На следующий день мы снарядили бат. С двумя удэгейцами мне пришлось отправиться на поиски товарищей. Встреча произошла на берегу, около поселка Ударный. Высокая, плечистая девушка в синем комбинезоне и белой панаме бегом спустилась к нам с крутого обрыва. Это была Надя Жданкина. Она бежала, неуклюже расставив руки и спотыкаясь о камни.
— Наконец-то! — звонко воскликнула она, здороваясь. — А мы уже хотели пешком идти, но, говорят, здесь такие глухие тропы. — Она прищурилась и вдруг рассмеялась, подбодрившись и задорно откинув назад панаму. — Вы думаете, что я не дошла бы? Будьте уверены, еще как!
Девушка говорила искренне. Она не знала, что в огромных мужских ботинках ей будет нелегко идти.
— Как же мы уместимся в одной лодке? — задумчиво продолжала Надя, оглядывая наш бат.
Удэгейцы засмеялись.
— Вы, однако, невыгодный пассажир, — сказал Василий Кялундзюга, посматривая на девушку:-—Центнера полтора, наверно, весите? Да?
— Что вы! Что вы! — Надя смутилась и замахала рукой.—'Юрий! Иди скорее! — она нетерпеливо шагнула в сторону косогора.
Оттуда уже спускался вниз ее коллега Юрий Ме-лешко, молодой человек в таком же синем комбинезоне. На голове у него была белая шляпа-накомарник с откинутой назад тюлевой сеткой. Маленький ростом, худенький, рядом с Надей, пышущей здоровьем и силой, он казался еще меньше. Оба они были студентами Хабаровского медицинского института. Прикомандированные к нашей экспедиции, они имели задание разведать, нет ли в долине реки Хор переносчиков редкой и опасной болезни — таежного энцефалита. За плечами Юрия Мелешко был некоторый опыт практической деятельности. Он пришел в институт не со школьной скамьи, как Надя. До института он уже работал фельдшером. В нашей экспедиции кроме научно-исследовательской работы он будет исполнять обязанности лечащего врача.
— Ну, как там, все у вас здоровы? — спросил он в первую минуту нашей встречи, потом заговорил о своей аптечке, о лекарствах, перемежая русские слова с украинскими.— Надо звать Андрея Петровича. Придется ведь все наши медикаменты, все имущество тащить сюда. Надя! — обратился он к девушке. — Иди, позови Нечаева. Он там наверху, за поселком, цветы собирает.
— Да вот он!
На вершине косогора показался Нечаев. Он шел с гербарной сеткой в руках. Под его сапогами со стуком разлетались мелкие камни.
— Здравствуйте! — сказал он всем сразу и положил сетку на камень. В голубой спортивной безрукавке, полинявшей от солнца, загорелый, медлительный в движениях, он казался моложе своих сорока лет.
— Кто это? — спросил меня по-удэгейски Василий Кялундзюга.
Я сказала, что это наш ботаник Андрей Петрович Нечаев.
— Крепкий человек. Наверно, может идти пешком,— сообразил Василий и стал вычерпывать воду из лодки.
— Что же, к нашим услугам единственная лодка? Бат, что ли, как вы ее называете? — заговорил ботаник, раскладывая на песке только что сорванные растения с таким видом, словно был у себя дома. — В этой лодке мы все, разумеется, не сможем подниматься. Так ведь? Лично я не претендую. Могу идти пешком. Главное, надо разместить вещи. Что вы думаете по этому поводу? — спросил он, не отрываясь от своего занятия.
Я сказала, что могу предоставить свой бат в распоряжение студентов. Нечаев поднял на меня вопросительный взгляд.
— Значит, нам с вами идти пешком? Ну что же, давайте будем собираться.
Вместе с ботаником мы отправились в путь через тайгу, оставив позади лодку, медленно поднимавшуюся навстречу течению. Андрей Петрович показал в ходьбе завидную выносливость. За время пути, углубившись в лес, мы несколько раз теряли из виду наших лодочников, но, когда прибрежная тропа приводила нас к реке, мы снова встречались с ними, вместе разводили костер на берегу, а потом двигались дальше, мокли под дождем, изнемогали от жары и опять мокли. Иногда, остановившись на отдых где-нибудь в тени, Нечаев заводил беседу на свои излюбленные ботанические темы. Он свободно оперировал латинскими названиями, знал поименно каждую травку и безошибочно мог определить, к какому виду или семейству относится то или иное растение. Андрей Петрович был научным сотрудником Дальневосточной базы Академии наук. Участие в нашей экспедиции представлялось ему делом интересным и важным, так как растительность хорской долины еще не имела научного описания.
Когда мы подходили к Гвасюгам, грянула гроза. Лодочники отстали от нас где-то за колхозными огородами. Над лесом гремел гром. Потом ударил такой ливень, что с маньчжурского ореха полетели листья.
— Сколько же нам еще идти? — спросил Нечаев. Я оглянулась. Он шагал сзади, укрывшись зеленым
плащом. Под сапогами хлюпала вода. Когда я сказала, что осталось совсем немного — всего километра три, Андрей Петрович попятился назад, к большому кедру.
— Идите сюда! — он махнул рукой.
— Нет, я побегу. А вы потом прямо по тропинке идите, никуда не сворачивайте.
Я побежала, захлебываясь от бьющих в лицо потоков. Дождь хлестал по спине. Мокрая одежда прилипла к телу, вода чавкала в ботинках. Останавливаться было уже бессмысленно. Вскоре за лесом мелькнула изгородь. Вот и дом Джанси Кимонко. Совсем близко. Я открыла знакомую дверь, переступила через порог и остановилась, не решаясь пройти дальше. По рукавам куртки, по брюкам на чисто вымытый крашеный пол стекала вода.
— Кто там?
Из комнаты вышла хозяйка, моя давнишняя знакомая, Надежда Ивановна, невысокая, полная симпатичная женщина с лучистыми искорками в глазах, полуприкрытых монгольскими веками. Увидев меня, звонко расхохоталась.
— Ой, что такое? Откуда ты? — И засуетилась, захлопотала, помогая мне развязать головное покрывало.— Иди-ка сюда! — крикнула она кому-то в комнату, приподымая цветастую занавеску на двери.
Выбежала Дуня — жена Санчи Батовича, младшего брата Джанси Кимонко. Принесла ситцевый халат, комнатные туфли из лосиной кожи, расшитые цветными узорами. Надежда Ивановна протянула мне полотенце.
— Скорее идите с нами обедать! — торопил Джанси. В просторной комнате за столом собралась большая
семья: три брата Джанси с женами и детьми. Старенькая мать Яроба обхватила мою руку своими худенькими руками с серебряными браслетами выше запястья и долго трясла, приговаривая:
— Багдыфи... Багдыфи, аджига! (Здравствуй, дочка!)
Рядом с Джанси, вертясь на стуле, сидел его племянник Максимка, черноголовый, забавный мальчуган в черных трусиках и голубой майке. Джанси не имел детей. Неистраченную отцовскую нежность отдавал он Максимке. Тот сновал за ним всюду, называя Джанси «одо» (дедушка). Усаживая племянника на колени, Джанси сказал, подмигнув:
— Ну-ка, Максим, рассказывай тете, как ты цыплят острогой бьешь...
Максим надулся, глядя в тарелку, молчал. Надежда Ивановна заступилась:
— Он уже дал слово. Больше не будет так делать. Верно, Максим?
— Знаете, что он устроил? Я сделал ему острогу. Он вышел во двор, там цыплята, совсем маленькие, бегают, пищат. Он нацелился, бросил острогу прямо в цыпленка. Попал и смеется. Еще раз бросил и опять в цыпленка попал. Хорошо, что Надя увидела, отняла у него острогу, — рассказывал Джанси.
— Плохо сделал! — проговорил старик в темно-красном мокчо.
Я видела этого старика первый раз и спросила Джанси, кто он?
— Надо познакомиться! — живо отозвался Джанси.— Это Миону. А это его жена Яту. Наши гости, приехали с Анюя.
Так вот оно что! Я вспомнила, что Миону Кимонко был когда-то проводником у Арсеньева. Джанси подтвердил это. Он тут же взял с этажерки книгу Арсеньева «В горах Сихотэ-Алиня» и отыскал знакомые страницы.
В 1909 году Владимир Клавдиевич Арсеньев, автор книги «Дерсу Узала», путешествовал по реке Сальму. Река привела его в долину Хора, где жил тогда Миону. Они встретились в верховьях Садомабирани. Миому ходил на соболевку, но тигры испортили ему охоту.
«Миону был мужчина лет тридцати восьми, — писал Арсеньев, — невысокого роста, бедно одетый. Обветренное и загорелое лицо его и заскорузлые руки говорили о том, каким тяжелым трудом он добывал себе средства к жизни. В глазах его можно было прочитать тревогу и заботу, а в глазах жены — покорность судьбе...»
Это было почти сорок лет назад. Арсеньев хотел воспользоваться тем, что Миону прекрасно знал здешние леса и мог провести его к скалам Мэка. Но Миону был напуган злыми духами. Он спешно погрузил на нарты свой скарб и исчез, оставив в жертву тигру привязанного к дереву щенка.
Я спросила Миону: знает ли он, что стрелки Ар-сеньева отвязали тогда щенка, накормили его кашей и оставили у себя?
Старик засмеялся:
— Давно, давно был такой случай. Щенка оставлял. Потом не знаю, что получилось.
Миону был теперь уже стар, но силы не изменили ему до сих пор. Он еще плавал на оморочке, мог провести бат с грузом и ходил бодрой походкой. Безусое, гладко бритое лицо его запоминалось с первого взгляда своими необычными чертами: нос с горбинкой, выдающийся вперед подбородок, крутой взлет бровей. Миону был похож на индейца. Говорил он густым басом и смеялся заразительно весело. Маленькая племянница Джанси, краснощекая Юлька, сидевшая на руках у матери, смотрела на незнакомого дедушку с трубкой удивленными, округлившимися глазами. Старик вспоминал, как. в другой раз шел с Арсеньевым через хребты Сихотэ-Алиня в Хабаровск:
— Арсеньев большой человек был. Все знал. Он не любил продукты в мешках таскать. Мука, крупа, сахар — все в железных банках. Я помню, так дело было. Через перевал шли в Хабаровск. Около реки встретили военных. Это, наверно, которые хозяева границы, да? Они говорят: «Стой! Куда ходи?» Они думали, что мы контрабанка таскай. Арсеньев говорит нам: «Давайте, ребята, покажите военным, что тащим». Они все-таки посмотрели. Потом Арсеньев свои бумаги показал. Он веселый был. Так говорил им: «Моя всегда такой контрабанка таскай». Тогда военные руку ему крепко давали: «Ходи, капитана!..»
— Вот вам, пожалуйста, живая история, — сказал мне один из братьев Джанси, учитель Удзюлю, кивая в сторону рассказчика.
— А как вы теперь живете, Миону?
— Живем на Анюе, в колхозе, — с достоинством ответил удэгеец, отхлебывая из стакана кисель. — Вот пришли сюда, немножко соскучились. Она сильно соскучилась... — Миону посмотрел на жену.
Яту улыбнулась. Это была маленькая и кроткая женщина лет пятидесяти. С ней у Джанси были связаны тяжелые воспоминания детства.
— Я вот как раз недавно главу про нее написал,— сказал Джанси, поднимаясь со стула. — Потом прочитаю.
— А может быть, лучше сейчас? Пусть послушают все.
— Надо пообедать сначала, — вмешалась хозяйка. — Потом будем читать, слушать...
Надежда Ивановна поставила на стол пельмени в фарфоровом блюде, принесла салат из свежих огурцов, жареную рыбу с зеленым луком, яичницу, творог со сметаной. В стаканах остывал брусничный кисель. Хозяйка умела готовить и любила угощать. За этим столом частенько собирались родственники, друзья. У Джанси всегда кто-нибудь гостил. Приходили старики и старухи, годами жили племянники, приезжали приморские удэгейцы с Самарги, из Тернейской бухты.
Сегодня был выходной день. Потому-то и оказались здесь руководитель бригады плотников Санчи Батович, колхозный бухгалтер Семен со своей женой Зоей, заведующей детскими яслями, учитель Удзюлю. Все братья были коммунистами, все во время войны служили в армии, а вернувшись домой, стали работать. Я взглянула на их мать Яробу. Она молча курила трубку, посматривая то на одного, то на другого сына. Эта старая женщина, видевшая немало горя под сводами дымной юрты, теперь была счастливой матерью...
— Я прочитаю вам главу про нее, — Джанси посмотрел на Яту и улыбнулся. — «Мангмукэй»...
Он отодвинулся от стола и вместе со стулом сел ближе к окну. Удэгейская речь полилась певуче и мягко. Перед слушателями встали картины далекого прошлого. Сукпайские горы, покрытые горелыми лесами. Одинокая дырявая юрта на берегу Сукпая. Охотничьи тропы, быстрые реки, по которым бежало детство Джанси. Как хорошо он помнил мудрые сказки бабушки, простые, незатейливые песни Яту! «Мангму-кэй» — Амурская, так называли Яту в семье Кимонко. Она ведь была нанайкой, а нанайцы звали Амур — Мангму. Яту привезли с Амура в обмен на девочку Аджигу, бабушкину дочку, которую украл нанайский торговец Пуга. Яту стала женой дяди Ангирчу, а потом овдовела. Ангирчу погубили маньчжурские купцы в страшную морозную ночь. Тогда, спасаясь от смерти, вся семья Кимонко бежала подальше в тайгу. Шли в темноте друг за другом, увязая по колено в снегу. Мать несла маленького Санчи. Джанси бежал следом за бабушкой. В лесу, под большой елью, ночевали. Костер разводить было нельзя. Боялись, как бы купцы не заметили. Яту набросила на всех одеяло. Сама дрожала от страха и холода так, что медные бляшки, нашитые у нее на халате, звенели. Бабушка заставила убрать эти бляшки. Яту отрывала их, отгрызала зубами. Страшная это была ночь.
Джанси читал, держа перед собой тетрадь. В комнате было тихо. По временам, когда ребятишки подавали голос, женщины успокаивали их шепотом. По старой привычке мать Яроба сидела на пороге. С виду она казалась безучастной, покуривала длинную трубку, молчала. Но протяжные и глубокие вздохи ее тревожили душу. Я посмотрела на Яту. Она потупила взгляд. И снова подняла на Джансн свои черные, удлиненные в разрезе глаза, полные удивления и нежности. В детстве Яту называла Джанси просто — бата (сын, мальчик). Она шила ему одежду, подавала еду, учила держаться в лодке, пела для него песни, поправляла ему острогу... Теперь бата был большим человеком. Он пишет книгу о жизни своего народа. И и этой книге даже о ней, «мангмукэй», есть хорошее слово. Как он заметил тогда, что она тяжело страдала, потеряв Ангирчу?.. Лесной закон не защищал вдову. Но в семье Кимонко ее не обижали. Потому ей и не хотелось покидать эту семью, когда старый Чингиса посватал «мангмукэй» за своего сына. За нее, безродную женщину с Амура, не надо было платить калым. Яту со слезами ушла в юрту Чннгисы. Шли годы. И вот Джанси встретил ее однажды. Несчастная «мангмукэй» была голодна и оборванна. Над ней издевались в семье Чингисы, ей не давали есть, ее избивали палками. Джанси боялся, что Яту бросится в Хор, после того как свекор избил ее и выгнал из юрты. Яту исчезла. Вместе с матерью Джанси пошел искать ее. Ночью они нашли Яту в лесу, привели домой и приняли в свою семью...
Когда Джанси кончил читать, Яту закрыла лицо руками. Под красной шелковой кофточкой затряслись ее плечи.
— Манга... (тяжело...)—пробасил Миону.
Мужчины потянулись за табаком. Надежда Ивановна распахнула окна. Дождь давно перестал. На цветах в палисаднике сверкали под солнцем росинки. Солнце уже скрывалось за ближним лесом. Я попросила Джанси отложить нашу беседу до завтра, хотя и не хотелось покидать этот дом. Яту уже успокоилась, вышла на крыльцо. Джанси и Надежда Ивановна проводили меня до протоки. Максимка выбежал следом за нами. Я взяла его на руки и понесла, не обращая внимания на то, что мальчик вырывался, размахивая ручонками.
— Скучаешь о своих ребятишках? Да? — спросила Надежда Ивановна и понимающе кивнула мне.
Я отдала ей Максимку. Мы сели с Джанси в омо-рочку и переправились на тот берег.
— Не знаю, что получится, — заговорил он, едва мы сошли на землю. — Пишу про свою жизнь. Разве будет интересно читать?
— Очень интересно.
Я старалась убедить его, что в своей повести он будет рассказывать не только про себя. Читатель увидит в ней историю возрождения удэгейского народа. И личная судьба Джанси Кимонко явится как бы отражением этой истории...
Когда я вернулась в дом экспедиции, там было особенно оживленно. Приехали художники. Свежие, еще не просохшие этюды, пейзажи, привезенные ими, украсили стены. Шишкин ходил вдоль комнаты и рассказывал, как они с Высоцким по целым дням просиживали за мольбертами, работали, оставались без обеда и по вечерам, забравшись в палатку, жевали хлеб. Мелешко и Надя, раскладывая свои вещи, звенели флаконами, пробирками. Нечаев сидел возле печки, сушил промокший рюкзак. Теперь все были в сборе. Можно было продолжать путешествие, но дожди сделали свое дело. Уровень воды в реках поднялся настолько, что нам пришлось задержаться в Гвасюгах дольше, чем мы рассчитывали.
Далее:
Новый перевал. Глава 10: Небо и земля
Новый перевал. Глава 11: У наших друзей
Новый перевал. Глава 12: По реке на батах
Новый перевал. Глава 13: Суктай-река
Новый перевал. Глава 14: Непредвиденный случай
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".