Новый перевал. Глава 14: Непредвиденный случай
Ранее:
Новый перевал. Глава 9: Жители Хорской долины
Новый перевал. Глава 10: Небо и земля
Новый перевал. Глава 11: У наших друзей
Новый перевал. Глава 12: По реке на батах
Новый перевал. Глава 13: Суктай-река
Еще издали мы заметили наш лагерь: на правом берегу Хора дымились костры. У воды на валежине сидел Колосовский, чистил ружье. Он только что прибыл сюда вместе с Динзаем и сегодня торопился попасть на Че-ринай.
— А где же Дима? — спросила я Колосовского, едва мы поздоровались.
— Дима? — Он помолчал, пробуя пальцем спусковой крючок. — Диму я оставил в Гвасюгах. Ему там на все лето работы хватит. Пусть занимается этнографией.
Колосовский говорил спокойно, хотя я видела, что он не в духе.
Дожди беспокоили его не на шутку. Время шло, мы продвигались по Хору медленно. Сознавая, что на его ответственности лежит судьба экспедиции, коллектива, Фауст Владимирович волновался. Между тем люди относились к нему с доверием. Он не любил навязывать свои мысли, но, если случалось обратиться к нему за советом и помощью, он охотно шел навстречу. Колосовский не был словоохотлив. Углубившись в дела, он мог во время дневок часами не выходить из палатки, по там, где он появлялся, негромкий голос его звучал решительно, твердо. Высокий, стройный, всегда подтянутый, он почти неслышно ступал по камням, проходя мимо наших палаток. Его маленькая белая палатка стояла в стороне от нашего лагеря. Я уже заметила, что Колосовского тяготит присутствие в экспедиции женщин. По этому поводу он однажды сказал:
— Как это вышло, что я оказался в тайге с женщинами, — сам поражаюсь.
— Что же в этом плохого?
— Боюсь, что не сумею быть деликатным. Не привык. Как бы то ни было, по ведь женщине гораздо труднее в тайге. Вот, скажем, так: разве я могу вас заставить работать шестом? Нет. Не могу, ибо это опасно. Когда Жданкина берет в руки топор, у меня душа уходит в пятки. Да и смешно смотреть. Вы видели, как она рубит дрова? И потом, знаете, мне просто жаль вас, честное слово. Впереди так много трудностей... Вот Лидия Николаевна все время поет. Но ведь она поет до первого залома. Серьезно!
— Не пугайте, пожалуйста.
В день приезда Колосовского по кухне дежурила Надя. Она долго возилась с тестом, стряпала лепешки. Девушка раскраснелась у костра. Следы ее усердия запечатлелись в виде мучных пятен на лице, на синем комбинезоне. Увидев это, Динзай прыснул от смеха и сказал заикаясь:
— Так, наверно, долго обед не будет, а? Все время пудришь...
Она действительно запоздала с обедом. Колосов-ский, не дождавшись, пошел в палатку Батули. Галака уже давно сварила уху, нажарила пирожков с мясом. Колосовский с Динзаем обедали там. Когда Надя пригласила всех в палатку, Фауст Владимирович уже готовился к отплытию вверх по Сукпаю. В ответ на ее предложение захватить с собой в дорогу лепешек, Колосовский нахмурился, потом вдруг рассмеялся.
— Благодарю вас. В ваших лепешках слишком много муки. — Он произнес последнее слово с ударением на первом слоге и, чтобы не обидеть девушку, добавил добродушно: — Нет, серьезно, я сыт. Спасибо. — И зашагал к реке. — А вода-то прибывает... — Он оглянулся. — Перенесите палатки подальше от берега.
С Колосовским ушел и Динзай. Охотники еще не вернулись. Мы перенесли палатки подальше от берега. Весь день Андрей Петрович и Мисюра занимались описанием поймы. Энтомологи собирали клещей в береговых кустарниках. Удэгейцы стирали белье, развешивая его на деревьях.
За ужином Василий сказал:
— Вот что, товарищи, я предлагаю идти на другое место. Все равно вода придет мочью, затопит.
— Ничего, — ответил Нечаев, — за одну ночь ничего не случится.
Мы развели большой костер и сидели в тесном кругу. Из-за гор взошла луна, прямо перед нами на воде заблестела серебристая дорожка. Вода прибывала.
— Я думаю, надо продукты, муку, главное дело, перетащить подальше от берега, — не унимался Василий.
Мы перенесли мешки с провизией подальше в лес и пристроили их в развилке большого дерева. Намике пошла отвязывать лодки. Ведь за ночь их могло унести водой! Стоя в оморочке, женщина ловко работала шестом и, удерживая равновесие, подгоняла к берегу баты.
— Посмотрите, как красиво! — сказала Надя, подавая мне бинокль. Навстречу лунному свету двигался, как на экране, темный силуэт удэгейки с длинными косами.
— Дайте, я посмотрю на луну, — попросила Нами-ке, подойдя. — О, как интересно! Вон там — старик со старухой. Поглядите, — она громко засмеялась. — У нас есть такая сказка. Один старик жил. Поругался со старухой. Ушел от нее на луну. Там ему плохо стало, Воды нигде нет. Позвал старуху. Она пришла и говорит: «На тебе воды». Видите, ковшик ему подает?
Этой ночью в нашей палатке долго горела свеча. Я дописывала очередную корреспонденцию, которую завтра надо было передать по радио в Хабаровск. Склонившись над своим дневником, Надя подбирала какую-то фразу.
— Ну почему я не умею выразить словами то, что думаю?
Она уткнула голову в рюкзак, служивший ей подушкой, и вдруг рывком приподнялась. Под ногами звякнули кастрюли. Девушка вскрикнула. Остатки ухи плеснулись на одеяло. Она виновато посмотрела на меня и звонко расхохоталась:
— Какая я все-таки неуклюжая! Хотите, я прочитаю вам свои записи? Совсем немножко. Вот послушайте...
Надя зашелестела тетрадкой. Симпатичное, круглое лицо девушки, освещенное пламенем свечки, стало серьезным. Она читала вполголоса:
— «Я очень довольна, что на мою долю выпал случай участвовать в этой экспедиции. Мне давно хотелось побывать в тайге, поэтому я и не раздумывала, когда наш биолог предложил мне отправиться в долину Хора. Каждый день мы ловим клещей, наполняем клещами пробирки, собираем их сачками и волокушами. Но клещей становится все меньше и меньше. Кажется, мы опоздали, клещевой сезон уже заканчивается...» Нет, это не то... — Она поморщилась. Опять перелистала дневник. — Вот что я вам прочитаю. «...Начальник нашей экспедиции Фауст Владимирович Колосовский — суровый и строгий человек. Он уже не молодой. Ему лет тридцать пять. В его внешности нет ничего выдающегося: высокий, худой, говорит всегда тихо. Но он очень симпатичный. У него умный, проницательный взгляд. Когда он молчит и слушает, кажется, что видит человека насквозь. Он со всеми одинаков и ровен. Я еще ни разу не видела, чтобы он был сердитым. Но я боюсь с ним разговаривать. Сегодня я писала протокол совещания нашей экспедиции. Когда я попросила Фауста Владимировича подписать протокол, он сказал: «Хорошо, оставьте его. Я прочитаю и подпишу». Но вечером Колосовский вызвал меня к себе и спросил: «Вы на каком курсе учитесь?» Я сказала: «На третьем...» Он помолчал и протянул мне протокол, не подписав его. Я готова была провалиться сквозь землю, когда он сказал: «Вы допустили здесь несколько грамматических ошибок. Это нехорошо. Перепишите снова...» Было ужасно неловко. Но я нисколько не обиделась на него. Потому что он прав. В самом деле, врач должен быть всесторонне грамотным, образованным человеком...»
— Я не согласна с одной твоей формулировкой, — заметила Лидия Николаевна. Оказывается, она не спала, спасаясь от мошки под одеялом, слушала и теперь, не выдержав, вступила в разговор. — Ты пишешь, что Колосовский — суровый человек и строгий. По-моему, он просто скромный...
— Ох, ох... — Надя опять захохотала.
А Лидия Николаевна уткнулась лицом в подушку; малейшее проявление несправедливости коробило ее. Она была чуткой и доброй и для каждого из нас могла бы пожертвовать всем, что имела.
На рассвете к нам в палатку хлынула вода.
— Ой, потоп! Смотрите-ка, что случилось! — кричала Надя, раскидывая одежду.
Под медвежьими шкурами хлюпала вода.
— Не кричи! — успокаивала девушку Лидия Николаевна. Она уже зажгла свечу, стала выносить из палатки вещи.
— Что у вас тут такое? — проговорил сонным голосом Андрей Петрович, прибежавший на шум. — Идемте к нам, у нас все в порядке. Как-нибудь пробудем до утра.
— Вот видите, я говорил — затопит, — сказал Василий, выходя из-под своего полога накомарника. — Давайте помогу таскать вещи.
Рано утром мы отправились вверх по Хору искать удобное пристанище.
Через два дня Колосовский разыскал нас уже в шести километрах от устья Сукпая. Кто бывал в дальневосточной тайге, тот знает, как тяжело очутиться во власти ее непокорных, капризных рек, особенно в половодье. Таежные реки быстры и коварны. Но пока они зажаты в берега, пока текут, огибая крутые горные склоны, разрезая дремучие леса, бывалые люди, таежники, легко справляются с их бурливой волной. Зато когда текущие с гор бесчисленные ключи разбухают от дождей, вода заливает поймы, выворачивает с корнями деревья, мчится с бешеной скоростью.
Весь день мы шли по узеньким протокам, едва Заметным в густых зарослях, вспугивали рябчиков, срывали черемуху, ловили рыбу. Иногда протоки встречали нас певучим журчанием, похожим на старинные удэгейские песни. В самом деле, стоит прислушаться, как звенят, булькают, плещутся струи, как в темных зарослях, почти над самой головой, перекликаются кедровки или где-нибудь справа, под сопкой, ухает филин, и невольно подумаешь: не природа ли — подсказчица — стоит за песнями «лесного человека»?
На закате широкая река понесла отражение огненных облаков, разливая вокруг золотое сияние. Как только впереди показалась удобная галечниковая коса, мы остановились для ночлега. На камнях у воды, кокетливо помахивая хвостиками, стояли трясогузки. Завидев нас, они вспорхнули и исчезли. «Инаи» — так на карте помечено озеро, неподалеку от которого мы разбили лагерь.
— Почему Инаи? Ведь это, кажется, «собака» по-удэгейски? Инаи... — еще раз повторил Колосовский, держа перед собой карту.
На карте была явная ошибка. Следовало бы написать «Иххинаи», то есть «Лиственничное», — здесь много лиственницы, и потому, очевидно, удэгейцы так назвали это озеро. Через несколько минут три костра осветили наш лагерь, раскинувшийся по всему берегу. Быстрее всех ставил палатку Батули, и как мы ни старались хоть раз опередить его, это не удавалось. Нечаев и Мелешко еще обтесывали колья для своего походного жилья, мы очищали от крупных камней место для своей двускатной палатки, Колосовский еще и не думал ставить свой белый «домик», но Батули уже сидел под полотняным шатром, и пламя костра освещало его веселое семейство. Галака стряпала пирожки. Дети играли. Я подошла к костру, чтобы взять огня для своего костра. Батули тронул за руку Шуркея, сидевшего рядом с ним:
— То илая! (Разведи костер!) — И, обратившись ко мне, жестом указал на берестяной коврик. — Садитесь. Давайте с нами ужинать. Шуркей разведет огонь, дров нарубит.
Батули снял свою пограничную фуражку с зеленым околышем, повесил на шест. Между тем Шуркей не торопился, шел вразвалку, заложив руки в карманы. Глядя на него, Галака усмехнулась:
— Когда будет умываться, не знаю. Вчера не умывался. Сегодня омять такой.
Костер мы разводили с Шуркеем вместе. Я сказала ему, что, если он не умеет умываться, придется его научить. После ужина я пришла в палатку Батули. В глубине шатра Пашка и Яшка перебрасывались подушками. Мать смотрела на них и радовалась. Галака была рукодельницей и вообще хорошей хозяйкой. Белые наволочки с прошивками, простыни, обшитые кружевом, в условиях нашего похода казались напрасной роскошью. А между тем Галака успевала вовремя постирать белье, переодеть ребятишек. Сама она выглядела молодо. Смуглая, без единой морщинки на лице, в светлом платье, облегавшем ее стройную гибкую фигуру, она изо дня в день ловко работала шестом, стоя в носовой части бата. Галака мало с кем разговаривала. Казалось, весь мир для нее был заключен в этом полотняном шатре, где около отца резвились черноголовые ребятишки. Иногда она проходила мимо наших палаток. В медлительной походке ее, в том, как шла она, высоко подняв голову, смешивались сознание достоинства и еще не утраченная привычка удэгейской женщины держаться особняком. Однажды, рассердившись на мужа, она отправилась вдоль берега. Долго сидела на камне. Батули принес ее оттуда на руках. Она хохотала, выбивалась из его крепких объятий, оба они были счастливы.
Батули рассказывал, как он вчера убил изюбра.
— Там, около Дзюгдэ, наверно, тигр был, — сообщил он между прочим, — есть кости кабана... — И вдруг, повысив голос, спросил меня: — Вот вы собираете сказки, а такую сказку знаете: про тигра и человека?
— Расскажите.
— Я слышал эту сказку от отца... «Давно Кутэ — тигр, значит — жил в тайге. Думал тигр: «Сильнее меня нет никого на свете, я самый сильный». Так ходил, ходил, всех зверей пугал, кругом все боялись.
Один раз, поймавши добычу, тигр наелся и отдыхал под деревом. Слышит, кто-то позвал его. На ветке сидела птица Куа. Говорит ему: «Что, ты и в самом деле думаешь — сильный? Сильнее тебя есть». Тигр сразу вставал на ноги, вверх глядел. «Кто сильнее меня, говори!» Птица говорит: «Человек сильнее тебя, вот кто!» Так сказала и улетела.
Тогда тигр, никогда не видавший человека, захотел увидеть его. Искать пошел. Ходил, ходил — навстречу сохатый попался. «Ты человек, что ли?» — спрашивает тигр. «Нет, — говорит сохатый, — человек совсем другой. Ты его зачем ищешь?» Тигр говорит: «Хочу посмотреть немножко...» Тот сохатый ему говорит: «Зря ты хочешь его посмотреть. Человек сильнее тебя, он может убить...»
Тот тигр смеяться стал. Пошел дальше. Навстречу изюбр попался. «Ты человек, что ли?» — спрашивает опять. «Нет, я изюбр. Зачем ты ищешь человека? Он сильнее тебя».
Тигр не поверил, дальше пошел. Ходил, ходил. Смотрит, кто-то на двух ногах стоит, дерево рубит. Тот тигр, притаившись, рассматривать стал. Потом поближе подкрался. Человек заметил тигра. Спрашивает: «Чего тебе нужно?» Тигр говорит: «Хочу посмотреть человека!» — «Вот как плохо ты задумал, — говорит человек. — Ты разве не знаешь, что он сильнее тебя? Смотреть на него опасно». Тот тигр не поверил опять. Тогда человек говорит: «Ладно, я тебе помогу. Только надо привязать тебя к дереву, сейчас человека увидишь...»
Так сделал, привязавши тигра к дереву, сам пошел, взял ружье, хотел выстрелить тигру прямо в глаз. Тигр реветь стал, просить стал: «Отпусти меня, теперь вижу — ТЫ; человек, сильнее меня». Человек отпустил его: «Теперь беги в тайгу. Беги подальше и человеку не попадайся». С тех пор все звери человека боятся». Вот такая сказка. Интересная, верно?
Я записала сказку и отправилась к себе в палатку. Утром опять развели костры, стали готовить завтрак. Неподалеку от костра старый Маяда обстругивал шест, напевая себе под нос какую-то песню.
— О чем он поет? — спросила Надя, помешивая ложкой закипавший в ведре суп с мясными консервами. — Маяда! О чем вы поете? — обратилась девушка к старику.
Но он не ответил ей. Маяда сердился на нее за то, что она в эти дни уже несколько раз опрокидывала бат. Ей очень хотелось научиться работать шестом. Но всякий раз она валилась за борт. Маяда пел:
Сижу па камешках близко от костра,
Делаю новый шест,
Будет хороший, гладкий шест,
Чтобы руки не болели.
Русская девушка варит суп,
Вкусно пахнут консервы...
Так бы и хлебнул этого супа.
Вкусно пахнут консервы...
В это утро мы с Галакой умывали Шуркея. Для него это было неожиданно. Шуркей сидел задумавшись, и по его скуластому смуглому лицу видно было, что он опять не умывался. Галака подтвердила это кивком головы. Она стояла сзади него и жестом дала мне понять, что неплохо бы проучить парня. В трех шагах блестела река. Как-то удачно мы сразу схватили его и потащили к воде. Он пробовал отбиваться, но у Галаки крепкие, сильные руки, она держит его за голову, пятится к реке. Я ухватилась за ноги. Вот мы уже по колено в воде.
— Отпусти, говорю тебе, отпусти давай! — кричит Шуркей, но Галака умывает его лицо холодной водой под громкий хохот собравшихся на берегу удэгейцев.
Шуркей побежден. Он ни на кого не смотрит. Стоя на носу бата, со злостью отталкивается шестом, так что шест выбивает барабанную дробь о борта. Он обогнал нас, чертыхаясь, кричит «а весь лес. Кулики на отмелях вскидываются и улетают... Но гнев его недолог. Вечером на привале он уже опять смеется, поет песни и обещает каждое утро умываться.
Это лето выдалось на редкость дождливым. Наши палатки почти не просыхали за все время пути. От дождей страдали экспонаты, книги, вещи. Пока мы продвигались до Тивяку, большая вода несколько раз заставляла нас искать высокие берега. В одном месте уютный склон речной террасы, поросший березовым лесом, показался нам превосходным убежищем.
— Вот видите, — сказал Нечаев, оглядывая березовый лес, осветившийся кострами, — нам говорили, что в этой тайге не было пожаров. А на самом деле что? Смотрите, ведь береза — это первый поселенец горелой тайги. Когда-то здесь росла ель. Теперь она возобновляется. Береза скоро исчезнет, уйдет отсюда, потому что настоящая хозяйка леса — ель — не даст ей света.
Мы стояли в березовой роще целую неделю. Здесь можно было переждать, пока успокоится Хор, и, не теряя времени, вести научные наблюдения. С утра лагерь пустел. Члены экспедиции уходили в горы, в глубь тайги. Возвращались обыкновенно поодиночке, шли к костру. Студенты-энтомологи гремели пробирками, ботаник закладывал в сетку новые растения, Колосовский, изучавший реку, занимался вычислениями. Мне надо было писать очерки. Тем временем удэгейцы свежевали какого-нибудь зверька, пойманного для музея. Лидия Николаевна ревностно следила за тем, чтобы нож охотника не испортил шкурки.
По вечерам, когда переставал дождь, Колосовский развертывал нашу походную радиостанцию. Сидя верхом на скамеечке генератора, удэгейцы по очереди вертели ручку этой забавной машины. Разместившись вокруг, мы с нетерпением следили за настройкой и жадно ловили каждое слово хабаровской станции. За сотни километров двестисороковая волна приносила нам вести о событиях в мире, о возрождении разрушенных врагом городов, о строительстве новых заводов, о горячей страде на колхозных полях.
— Как вы думаете, — заговорил Василий, оторвавшись от передатчика, — здесь тоже когда-нибудь много людей будет? По-моему, все равно хорская тайга зашумит. А?
Мысль о будущих новостройках, о заселении хорских лесов уже не раз объединяла нас всех в оживленной беседе. Конечно, когда-нибудь, а может быть, и скоро, придут сюда строители и проложат дорогу, так же как во время войны они проложили дорогу от Амура через Сихотэ-Алинь к морю. Когда-нибудь люди станут обживать и эти суровые места. А пока здесь гулко плещется о берег волна и вперные в белоствольной роще, освещенной сиянием костров, гремит музыка Чайковского.
В эти дни дважды передавались по радио мои очерки об экспедиции, напечатанные в газете. Удэгейцы воспринимали это как событие необыкновенное. Они прислушивались к голосу диктора и шептались друг с другом. Василий толкал Шуркея под локоть, улыбался. Упоминание о Джанси Кимонко, о них самих казалось им настолько невероятным в эти минуты, что Дада, раскрывший от изумления рот, посмотрел на репродуктор и вдруг просиял весь.
— Как так? Почему знают, что делаем, как работаем, а?
— Тс... — взмахнул рукой Колосовский, требуя тишины.
А диктор меж тем продолжал говорить о богатствах хорской природы, о том, какие замечательные изменения произошли в жизни удэгейского народа за годы советской власти, о государственном значении нашей экспедиции, в которой удэгейцы принимают горячее участие.
Когда окончилась передача и Колосовский выключил репродуктор, люди еще долго не покидали своих мест, сидели на траве, разговаривали, делились впечатлениями.
— Это как получается? — заикаясь, обратился ко мне Динзай. — Вот вы, значит, пишете. Так? Потом радисты передают в Хабаровск. Так? Потом газета отпечатала, и опять по радио читают. Теперь все люди кругом знают, как идем. Это здорово интересно, понимаешь... Надо скорее вверх идти...
— «Скорее, скорее!» — передразнил его Дада. — Как идти! Вода совсем не пускает.
Старик сердился. Он не любил, когда Динзай говорил необдуманно. В эти дни действительно Хор был глубоким. Трехметровые шесты батчиков едва доставали дно. Двигаться на такой глубине вверх по реке было невозможно.
— Ничего, — продолжал Динзай, — еще два дня так будет, потом быстро пойдем...
Как-то рано утром на весь лес протяжно взревел бе-рестяный рожок Батули, сделанный им для охоты на изюбра. Это означало: подъем! Люди выходили из палаток, бежали к реке умываться и, наскоро позавтракав, стали грузить баты. Колосовский объявил отход. Удэгейцы погасили костры. Шуркей бегал по берегу с полотенцем в руках и громко пел «Бескозырку».
— Ехаем, ехаем! — весело говорил Дада, прикрывая пилоткой кудри. Он уже оттолкнулся от берега. — Бери кружку!
Я не успела еще допить чай и вынуждена была заканчивать завтрак в пути. Опять замелькали пестрые камни на дне реки, заросли дудника и осоки по сторонам, и слева и справа поплыли навстречу горы.
— Скоро будет Чуй, — сказал Дада, когда мы были уже в двух километрах от ее устья.
Впервые только здесь мы заметили на склонах гор интересное и редкое в условиях дальневосточной тайги явление — оползни. От вершины высокого холма и до подножия как будто кто-то нарочно прорубил просеку. Огромные деревья, опрокинутые вершинами вниз, сползли вместе с почвой, обнажив красноватый камень. Вода и здесь показала свою разрушительную силу.
— Выходит, на этих склонах лес вырубать нельзя,— заметил Андрей Петрович. — Лес поддерживает естественное сцепление земляных масс, и это очень важно иметь в виду будущим строителям.
Чем ближе мы подходили к Чуй, тем больше стало встречаться подводных камней и заломов. За дорогу я наслушалась об этой реке немало историй. Чуй — река быстрая, порожистая. Вся она захламлена корягами, и плавание по ней связано с большим риском. Тем более странным казалось то, что при впадении в Хор река эта как будто усмиряла свой бег. Устье ее представляет собой типичную дельту, разделенную тремя рукавами. Река здесь глубокая. На быстрине наши батчики держатся осторожно и, когда пересекают Хор, становятся на колени, работая веслами. Беда, если неопытный батчик потеряет равновесие. Бешеные струи Хора понесут его с такой силой, что и опытному пловцу не справиться.
Я поняла это, когда тонула около Чуй. Все вышло очень просто. На последней стоянке Василий оставил свою собаку. После того как мы прошли вперед по реке километра четыре, я вспомнила:
— А где Дзябула? Зачем ты оставил собаку?
Василий молчал. Он был не в духе. Последнее время собака стала привыкать ко мне, и это ему не нравилось. Наконец мы с Дадой переглянулись и поняли.
— Да, — сказал Василий, — мне такая собака не нужна. Пусть пропадает.
— Но ведь это жестоко. Ты подумай, — убеждала я его, — разве можно так делать? Придется все-таки вернуться тебе, Василии.
Дада со мной согласился.
— Бери оморочку, иди вниз, мы тебя подождем. Василий сел в оморочку охотно. Было ясно, что в
душе он уже давно осудил свое необдуманное решение и теперь весело мчался вниз. Тем временем нас обогнали. Сначала прошел вперед бат Колосовского, затем проплыл Нечаев. И вот даже Маяда со своим женским экипажем проходит мимо нас.
— Ну как? — Дада посмотрел на меня вопросительно: — Идем?
— Конечно, идем.
Пришлось занять место Василия в носовой части бата.
Носовщиком быть не просто. Носовщик должен видеть опасные струи между камнями, среди карчей, торчащих в воде, и умело вести лодку навстречу волне. Благополучно переправившись к правому берегу Хора, мы вошли в протоку. Тут немало потратили силы, чтобы продвинуть тяжелый бат. Протока была всего метра четыре шириной. По всему руслу торчало множество карчей. Быстрое течение воды оглушало; стоило задержаться взглядом на воде, как начинала кружиться голова. Шест в моих руках прогибался. Едва мы выбрались из протоки, перед широким плесом я обернулась, чтобы спросить Даду, как лучше идти. По его лицу я видела, что старик был доволен успехами нового носовщика. Но в ту же минуту, потеряв равновесие, я упала.
В воде я ударилась головой о днище бата и, вынырнув, почувствовала, что произошло неприятное событие. Глубокий, быстрый поток уносит меня к большому залому. Я слышу позади чей-то отчаянный крик. Хотя бы за что-нибудь зацепиться! В тяжелых ботинках, во всем обмундировании плыть неловко. Залом уже близко. Вода с неимоверной быстротой мчит меня туда. Я понимаю, что, если не сумею удачно схватиться за какой-нибудь сучок, значит, меня потянет вниз, под залом.
На двести метров вдоль реки громоздятся голые стволы, сваленные друг на друга. Вода уже давно ободрала с них кору, высветлила их серые скелеты и глухо шумит под ними. Неужели я не сумею выбраться? Я стараюсь взять курс правее от залома, но струя упрямо поворачивает меня к левому берегу. Кусты ивняка, до половины затопленные водой, напрасно кажутся мне надежной опорой. Я хватаюсь за них руками и понимаю грустный смысл пословицы: за соломинку не удержишься. Чувствую, как пальцы левой ноги стягивает судорога. Этого еще недоставало! В ушах со звоном тукают странные молоточки. Вода меня захлестывает и тянет ко дну. В сознании обрывки мыслей. Тихая, далекая музыка... И вдруг кто-то сильно дернул меня за косы. Я ударилась о какие-то доски. Что это? Желтое небо, желтые кусты и Дада, совсем на себя не похожий. Стоит на корме, размахивает шестом. Сбоку — Батули в омороч-ке. Я лежу на дне бата. Куда мы плывем? У Дады глаза стали круглыми. В них не то испуг, не то удивление.
— Мангэ-э!.. — нараспев произносит старик и смотрит на меня с укоризной. — Еще немножко, совсем немножко — и все, букини (умирать). Под заломом...
Я попробовала приподняться на локте, но Дада сдвинул сердито брови:
— Не надо вставать! Сейчас пойдешь на берег. Батули, идущий рядом в оморочке, сказал смеясь: — А я думал: что такое? Вы все время так хорошо
управляли. Потом поглядел — вас нет. Слышу, все кричат, руками машут. Я отвязал оморочку свою и решил: обязательно догоню вас. Не помню, как дошел. Вижу, Дада впереди, торопится. Мы с ним оба тащили вас. Наверно, ушибли немножко?
Батули быстро пошел вверх по реке, туда, где нас ожидали товарищи. Дада причалил к берегу. Пока я в кустах выжимала одежду, явился Василий. Узнав о случившемся, он беспощадно ругал собаку, считая во всем виноватой ее одну. Дада пересказал ему все но порядку.
— Теперь, наверно, не будете за шест браться, — сказал мне Василий, едва я села в лодку. — Все равно будете, я же знаю!
Только теперь мне вдруг отчетливо представилось все, что произошло. Нелепый случай. Теперь друзья мои будут с опаской поглядывать, как только я снова возьму в руки шест. Над моей неловкостью даже Шуркей имеет право посмеяться. Несмотря на то, что солнце жарко палило, я чувствовала сильный озноб.
— Давайте к берегу! — резко скомандовал нам Ко-лосовский. Таким я его еще не видела. Помогая подтянуть на косу наш бат, он заговорил со злостью: — Какое легкомыслие! Не ожидал я от вас... Рисковать там, где это совершенно не требуется. Зачем? Какое вы имели право? Хорошо, что все обошлось так. А представьте себе другое... — Колосовский нахмурился, помолчал. — Думаю, что вы сделаете для себя выводы.
Было неприятно сознавать, что вся эта история наделала столько шуму. Стыдно было за свою оплошность. Я попросила Колосовского забыть все, что произошло.
— Забыть? — он повел бровями. — Ни в коем случае. Мы еще с вами приказ напишем. А сейчас будет дневка. Скажите удэгейцам...
Круто повернувшись, Колосовский зашагал вдоль косы. Навстречу ему двигались Нечаев и Мелешко, они размахивали руками, о чем-то беседуя. Лидия Николаевна с Надей подбежали ко мне одна за другой.
— Как это все получилось? — спрашивала Мисюра, заглядывая мне в глаза.
— Ой, я прямо чуть с ума не еошла!.. — расстроенно говорила Надя. Над верхней губой, на носу у нее блестели капельки пота. Она вытирала лицо панамой и торопилась высказать все, что пережила за эти минуты. — Когда я увидела, что вы плывете к левому берегу, мне стало страшно. Я вам кричу: «Плывите вправо, вправо!» Но вы ведь ничего не слышали. Да?
— Ничего не слышала. Это правда... — Мне уже не хотелось продолжать разговор на эту тему: — Давайте разведем поскорее костер.
Коса, на которой мы расположились, тянулась широкой полосой вдоль реки. За рекой слева открывалась топкая марь. С высоких берез слетали вороны и каркали на весь лес. От нагретого солнцем камня, от костра стало жарко. Была моя очередь стряпать лепешки. Я поставила на огонь сковороды. У нас уже давно иссякли запасы хлеба, сухари под дождями размокли и заплесневели. Теперь мы питались лепешками. Кислое тесто в ведре всегда стояло наготове. Надя сидела рядом со мной, подкладывала палки в огонь.
— А я сейчас отправлюсь на ту сторону! — сказала Лидия Николаевна. .— Андрей Петрович предлагает осмотреть марь.
Она побежала к берегу. Нечаев, Дннзай и Шуркей уже стояли в лодке, взявшись за шесты. Вскоре из-за реки донеслась песня. Надя обернулась, прислушалась.
— Какая Лидия Николаевна все-таки веселая! Никогда не унывает. Вы слышите, она уже поет.
Когда они вернулись из-за реки, суп в ведре остывал, румяные лепешки горой возвышались на берестяной подстилке, служившей нам скатертью. Шуркей принес немного ягод голубицы. Он собирал ее прямо в фуражку.
— Это вам. Берите. Давайте кушайте... — Шуркей протянул мне ягоду вместе с фуражкой.
— Сколько там мошки, если б вы знали! — Вытирая платком покрасневшее лицо, Лидия Николаевна заявила, что теперь понимает, почему удэгейцы всегда выбирают открытые отмели для ночевок. — Никакого сравнения нет, вы понимаете? Здесь же прямо благодать!
Колосовский подошел к костру, прикурил от головешки, встал, поморщившись. В руке он держал карандаш и листок бумаги. Очевидно, формулировка приказа давалась ему нелегко.
— Эх, чуть-чуть изюбра не убил! — воскликнул Динзай, хлопнув себя по лбу. — Совсем близко был, вот так, совсем рядом.
— Что же ты не стрелял? — спросил Колосовский.
— Как стрелять? Ружья-то не было, понимаешь... — Динзай косо посмотрел на Нечаева. Тот, уходя за речку, оказывается, из предосторожности не велел брать оружия.
— Ну вот... Ружья не было, а говоришь: чуть-чуть не убил. Чудной ты, право, Динзай! — Фауст Владимирович засмеялся. — Пойдем со мной, поможешь мне ставить антенну, Динзай...
Вечером Колосовский пригласил меня к себе в палатку.
— Вот, ознакомьтесь, — сказал он, протягивая мне приказ. — Только, пожалуйста, не защищайте Василия. Заранее вас предупреждаю: не выйдет.
— Вы хотите наказать его? За что?
— За историю с собачкой. Это ведь мальчишество. Он не имел права отлучаться без разрешения.
— Но ведь Василий не знал, что мы с Дадой пойдем без него. Тут, собственно говоря, я виновата, Фауст Владимирович...
— А вы читайте, читайте приказ...
Приказ был длинный. В нем говорилось о том, что некоторые члены экспедиции проявляют недопустимую безответственность, забывают о своих прямых обязанностях, нарушают дисциплину. Упоминалась фамилия Жданкиной, уже неоднократно подвергавшей своих товарищей опасности быть перевернутыми из лодки во время продвижения по реке. Начальник экспедиции категорически запрещал неопытным людям работать шестами. Сегодняшний случай явился подтверждением того, что это сопряжено с риском для жизни. За находчивость, за товарищескую помощь Колосовский объявил благодарность Батули и Даде. Поступок Василия он расценил как нарушение дисциплины и объявил ему выговор...
Я представила себе, как болезненно воспримет приказ Василий. Чувство гордости не позволит ему защищаться. В то же время прямой вины Василия не было в том, что произошло. Как я должна объяснить этот приказ? Ведь сейчас мне придется оглашать его перед удэгейцами! Они же знают, что весь сыр-бор загорелся из-за моей оплошности. И вдруг... Василию выговор?
— О чем вы думаете?—спросил Колосовскин, прервав мои мысли.
Откровенно говоря, меня смешил этот приказ и озабоченный вид начальника экспедиции тоже смешил. Но уж раз так оборачивается дело, надо поступать справедливо...
— Думаю, что вряд ли сумею объяснить удэгейцам это так, чтобы не признать своей вины.
— Ах, вот оно что! Я понимаю: вы боитесь испортить с ними отношения?
— Если хотите, да. Но только я беспокоюсь не о себе.
— О ком же?
— О начальнике экспедиции, который дает повод упрекнуть себя в несправедливости.
— Я вас не понимаю... — Колосовский пожал плечами.
— А вот послушайте, Фауст Владимирович. Разве Жданкина, о которой вы упомянули в приказе, не нарушала ваше указание? Нарушала. Разве сегодняшний случай не дает вам право порицать меня хотя бы за то, что я не поставила вас в известность, когда отпустила Василия за собакой? Дает право. Почему же вы решили ограничить свою власть в таком случае? Выходит, что начальник экспедиции поступает несправедливо? Это поймет даже старик Маяда, который больше всех страдает оттого, что Жданкина берется за шест. Нет, Фауст Владимирович, я не согласна с таким приказом...
— Ну, хорошо. А что вы предлагаете? — Колосовский потянулся за папиросой, закурил и отвернул левый край палатки, подперев его палкой. — Не могу же я объявить выговор вам. Зачем подрывать авторитет своего заместителя?..
— Оттого, что я получу взыскание, авторитет, о котором вы говорите, если он есть, не подорвется. А вот если все оставить так, как сейчас, будет нехорошо. Вы представьте себе мое положение: я оглашаю ваш приказ, который появился в результате того, что ведь я отпустила Василия, я стала вместо него управлять ба-том, я чуть не утонула. Кто виноват? Это же так ясно. И вдруг я осталась в стороне. Больше того: выступаю в роли судьи. Кого? За что? Почему? Нет, вы должны изменить приказ. Иначе я не смогу проводить беседу.
— М-да-а... — Колосовский задумался. — Вы как-то все усложняете.
— Нет, я просто помню, что мы сейчас поставлены в условия необычные. У нас сложный, интересный коллектив. В этом коллективе законы для всех одни. Попробуйте сказать Василию, что он не имеет никакого отношения к задачам нашей экспедиции. Он же обидится. И прав будет.
— Хорошо. Я изменю приказ. Только ведь удэгейцы сейчас начнут вам сочувствовать, я же знаю...
— Не беспокойтесь, я объясню им, что справедливость на вашей стороне. А вы проявите твердость. Это очень важно. Кто знает, какие трудности нам придется пережить! Самое главное у нас впереди.
— Да... — опять повторил Колосовский. — Я вот как подумаю, что ведь скоро у нас табаку не будет... Эти наши друзья, особенно старики, такие заядлые курильщики, тут беды не оберешься. И как это вышло? Понадеялись друг на друга.
Колосовский погасил окурок о камень и выбросил за палатку. Сколько непредвиденных мелочей вставало на пути! Из этих мелочей иногда возникали такие ситуации, над которыми надо было подумать, прежде чем что-нибудь решить. В этот вечер мне как-то вдруг ясно открылась вся сложность задачи, выпавшей на мою долю. Недописанный очерк камнем лежал на совести. Но я не могла за него взяться, потому что не имела возможности сосредоточиться. К тому же дневное происшествие давало знать о себе: болели суставы в плечах, хотелось покоя.
Приказ произвел на удэгейцев такое впечатление, как будто они уже знали о нем и ждали, что Колосовский поступит именно так. Когда я пришла к костру, Шуркей, еще бродивший около палаток, напевал:
Темная ночь,
Только пули швиштят по штепи...
Его позвали в круг. Василий стоял у костра, ничего не подозревая; поэтому, услышав свою фамилию, насторожился, а когда понял, в чем дело, склонил голову.
— Значит, Василию Кялундзюга тоже выговор? — Он рывком отбросил пряди волос, свисавшие на глаза. — Конечно, приходится отвечать. — Он опять склонил голову, задумался.
— Зачем собаку оставлял? — сердито спросил Дин-зай. Он сидел на камне. В ногах у него вертелась белая собачонка.— Сам виноват, конечно, неправильно так делать. Не годится. Начальник знает, кому что написать.
Я уже заметила, что Динзай не без гордости воспринимал в экспедиции свою роль. Он ведь второй раз был проводником у Колосовского. День ото дня они вдвоем двигали шестами свой бат. Динзай считал, что ближе всех стоит к Колосовскому, и хотя побаивался его, однако при случае не упускал возможности показать перед товарищами, что осведомлен гораздо больше других. Удэгейцы не любили его за это. Но сейчас все чувствовали, что Динзай прав. Все молчали. Наконец Василий прервал свое раздумье.
— Посмотрим, — сказал он, отходя от костра. — Увидим, как дальше дело пойдет, кто своими плечами экспедицию вывезет. — Он говорил уже на ходу. — Василий Кялундзюга еще пригодится!..
Шуркей последовал за ним, держа в карманах руки.
Как я люблю
Глубину твоих Дашковых глаз... —
пел он, удаляясь. Нечаев, сидевший на валежине рядом с Мелешко и Надей, улыбнулся:
— Вот Шуркей у нас — дисциплинированный парень. Без разрешения — никуда.
— Все равно, тоже надо крепко держать, — отозвался Батули. Он надел свою пограничную фуражку, встал, широко расставив ноги. Один по одному люди стали расходиться.
— Как чувствуете здоровье? — спросил меня Динзай, поднимаясь с большого камня, на котором сидел все время, пока шла беседа. — Наверно, болеете немножко?
— Довольно об этом, Динзай. Что было, то прошло. Вот возьмите, вы что-то потеряли.
Небольшой узелок, завернутый в красную тряпку, лежал около камня. Я подала его Динзаю.
— Ничего, — выручил меня Дада, — кто тайга ходи, все равно немножко тонет, немножко болеет. Геолога Баранова знаешь? — Он поймал мой утвердительный кивок. — Баранов на Чуй ходил. Совсем больной был. Все думали: помирать будет. Ничего. Хорошо получилось.
— А кто такой Баранов? — поинтересовалась Надя,
когда мы пришли с ней в палатку.
Она развернула постель, Лидия Николаевна уже спала.
— Мне все-таки ужасно неловко, — заговорила Надя, понизив голос. — Я так оскандалилась. Скажите, об этом приказе будет известно у нас в институте?
— Это зависит от того, как вы дальше будете вести себя.
— Придется учесть... — Надя с размаху плюхнулась на постель. — А что, геолог Баранов действительно чуть не умер? И это было здесь, вот тут, на Чуй?
— Да.
История была такова. Еще в первый год войны по Хору прошел геолог Степан Допиро. В долине мы видели его затески на деревьях, среди мхов— пустые консервные банки. Он шел здесь как первый разведчик горных богатств, проводя мелкомасштабную геологическую съемку. В шлихах, которые привез он с Чуй, оказался металл. Надо было детально разведать долину реки. И вот весной 1944 года пошел на Чуй Александр Федорович Баранов.
Баранову уже не раз приходилось бывать в экспедициях, подниматься на лодках по рекам, но Чуй оказалась коварной. Несколько дней геолог и его проводники преодолевали расстояние в тридцать пять километров, иногда часами стояли в холодной воде, разбирали заломы топорами, руками. Наконец, достигнув места слияния правой и левой Чуй, они остановились, чтобы устроить здесь базу.
Через неделю на берегу появились амбар на сваях, баня и даже пекарня с печкой из камня. Отсюда, с этой базы, совершались маршруты в глубь тайги.
Однажды помощник Баранова, геолог Степан Яковлевич Николаев, ходивший по правой Чуй, принес около шестидесяти интересных шлихов. Разглядывая шлихи под микроскопом, Баранов не мог не выразить радости.
— Вот что, — сказал он Николаеву, — я подсчитал запасы продовольствия и нахожу, что их хватит нам в лучшем случае на полтора месяца. Но мы не должны прекращать работу. Надо кому-то идти вниз за продуктами. Пойдете вы. Тем временем я поднимусь по ключам до самых вершинок и как следует разведаю этот район.
На другой день Александр Федорович проводил своего помощника. Оставшись с двумя коллекторами и рабочими, он сделал несколько маршрутов вверх по Чуй. Особенно много радости принес ему последний маршрут. В двадцати километрах от базы он обнаружил богатые залежи металла. Геолог решил вернуться на базу, взять рабочих и начинать поисковые работы. Не раздумывая, на следующий же день Баранов с двумя рабочими и коллектором отправился в тайгу. Шли трое суток. Шагали через густой лес, пробирались без тропы. В пути геолог почувствовал головную боль.
— Что-то мне нездоровится, — сказал он, присаживаясь на поваленное дерево.
— Может быть, вернемся? — предложил кто-то.
— Что вы! — возразил Баранов. — Скоро ведь дойдем до ключа, там отлежусь.
Но в тот же вечер у костра он свалился в тяжелом бреду. Он даже не успел сделать никаких указаний рабочим. Его положили в накомарник под брезентовым тентом в лесу. Шли дожди. Шуршали о брезент потоки воды. Товарищи посменно дежурили, склоняясь над его изголовьем. Они уже успели несколько раз сходить на базу за продуктами, прорубили просеку, протоптали тропу. А геолог все еще лежал без сознания. У него оказался брюшной тиф.
— Где капитан парохода? Найдите капитана. Он должен взять наш груз... — шептал он запекшимися губами.
— Здесь нет капитана. Мы в тайге, Александр Федорович, — услышал он знакомый голос коллектора и открыл глаза.
Был солнечный день. Желтый лист березы упал к
нему на руку.
— Какое сегодня число, товарищи? — спросил Баранов.
— Двадцать пятое августа.
— Неужели?
Он снова закрыл глаза. Почти целый месяц прошел с тех пор, как он слег здесь, потеряв силы. Ему захотелось встать поскорее и пойти, но при первой же попытке он вынужден был отказаться от своего желания. Так прошло еще несколько дней. За это время рабочие прокопали несколько канав, коллектор собрал образцы. По настоянию геолога они решили выбираться отсюда. Погода стояла ненастная. Идти было тяжело. Подхватив геолога под руки, рабочие повели его, тяжело ступая через валежины. Достигнув базы, они узнали, что Николаев все еще не вернулся. Было решено идти вниз. Но как идти? На чем? Один старый бат мог вместить только трех человек. Остальные шли по берегу. Через каждые три километра бат останавливался. Люди выходили на берег, ждали идущих пешком товарищей, так как они ведь могли заблудиться.
Едва оправившись от тяжелой болезни, Баранов еще испытал немало невзгод. На заломе бат разбило в щепки. Все имущество и остатки продовольствия пошли ко дну. Впоследствии геолог удивлялся, вспоминая, как ловко юный рабочий Коля Газизов нырял в воду, чтобы достать инструмент.
Много дней шли они по тайге, сооружали плоты, делили крупу по ложкам, конопатили какую-то старую оморочку, найденную в лесу, разорвав на себе рубахи, и все-таки шли. Навстречу им уже плыли удэгейцы на батах, нагруженных продовольствием. Шел и сам Николаев с продуктами. А через несколько дней, несмотря на все пережитое, Баранов снова вернулся на Чуй.
— Да, у Чуинского месторождения есть будущее, — говорил он, — может быть, даже большое будущее.
Утром, отправляясь в путь, я опять вспомнила о Баранове. Позади нас над лесом зубцами синели чуинские горы. Сколько еще неизведанных богатств откроет тайга человеку!
Далее:
Новый перевал. Глава 15: Радио приносит известия
Новый перевал. Глава 16: Тивяку
Новый перевал. Глава 17: Тайга нехоженная
Новый перевал. Глава 18: Как быть дальше?
Новый перевал. Глава 19: Пешком по тайге
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".