Новый перевал. Глава 16: Тивяку
Ранее:
Новый перевал. Глава 11: У наших друзей
Новый перевал. Глава 12: По реке на батах
Новый перевал. Глава 13: Суктай-река
Новый перевал. Глава 14: Непредвиденный случай
Новый перевал. Глава 15: Радио приносит известия
Близилась осень — пора охоты. По ночам собаки отчаянно выли, учуяв незваного гостя. Утром удэгейцы обнаруживали следы изюбра недалеко от палаток. Мы приближались к царству зверья, давно не пуганного охотничьим выстрелом.
В падях на низких местах появилась предвестница охотской флоры — лиственница, достигающая огромной высоты. В березовых рощах путались следы сохатого, из темных ельников тянуло грибной прелью, стойким запахом багульника.
— Эх, вот тут хорошо охотиться за пантачами-изюбрами! — говорил Василий, оглядывая заводь, блеснувшую в тальниках.
Действительно, здесь было удобное место для охоты на изюбра-пантача. В июне удэгейцы отправляются на пантовку. Это особый вид промысла. Каждый год, по плану артели «Ударный охотник», они добывают панты изюбра и сдают государству как дорогое лекарственное сырье. Зверя убить не так просто. Лучше всего можно подкараулить его ночью. Охотник заранее ищет след. Он знает, что по ночам изюбр приходит купаться в тихих заводях. Там зверь лакомится стрелолистом, кувшинкой, водяным лютиком и, спасаясь от гнуса, стоит в воде. Охотник, не спавший трое-четверо суток, даже в темноте не промахнется. Он ведь ждал этого случая, сидя за кустами в своей оморочке или притаившись в траве. Комары не давали ему покоя, но он не разводил дымокура, не курил, чтобы зверь его не почуял.
На пантовку ходят только в июне, когда молодые, налитые кровью рога изюбра еще не окрепли.
— Люблю такую охоту,—заключил Василий с азартом.
Подплывая к устью Большой Хулальги, мы остановились у берега, чтобы посмотреть «священное место» удэгейцев. Когда-то, уходя на охоту, они просили здесь бога Эндури послать им удачу. На стволе высокой ели и теперь еще темнеет треугольное отверстие, закопченное дымом. В нем курилась смола во время обряда. Вокруг садились охотники и вслед за шаманом повторяли молитву. Как бы стыдясь прошлого, Дада неохотно вспоминал старинный обряд.
— Это все не так интересно, — перебил его Динзай. Указывая в сторону реки Хулальги, красноватая вода которой резко отделялась от хорской при впадении, он сказал: — Вот интересно — речка Хулальги. По нашему — красный. Рыба кета здесь много, на другой речке, совсем близко, нету. Почему так?
Динзай был без рубахи. На спине, под левой лопаткой, у него торчала воронка из бересты, прикрывающая фурункул. Он привязал ее двумя бинтами так, чтобы она не отрывалась от тела, и уверял всех, что чувствует себя хорошо.
В этот день мы преодолели опасный участок пути. Его называют здесь каменным заломом. Остатки горной породы в виде угловатых каменных глыб загораживали реку по всему руслу. Ударяясь о камни, вода кипела, брызгала. Зловещий шум реки заглушал голоса батчиков, обсуждавших, как лучше пройти. Возле самого берега, справа, оставалась узенькая полоска воды, свободная от камня. Удэгейцы решили ею воспользоваться, чтобы провести свои баты.
— Иди на берег, — сказал мне Дада, подавая шест.
С помощью шеста можно было пройти по левому каменистому склону. Едва я ступила на берег, Дада и Василий, работая веслами, пересекли реку и остановились, поджидая остальных батчиков. Один за другим подходили Батули, Динзай, Шуркей... Наконец все вместе они начали преодолевать «каменный залом». Женщины и дети шли вперед по берегу.
— Э-гей! Взяли! Оло! Оло! Га! — сквозь шум воды доносились восклицания батчиков. Все их усилия сейчас были направлены к тому, чтобы протащить лодки, не разбив о камни. Это было не так просто. Правым бортом баты касались берега, а слева к ним подкатывались высокие, грозные волны. Они разбивались о камни, торчащие над водой. С высоты река напоминала разъяренного зверя.
Взобравшись на базальтовый выступ, я чуть не свалилась вниз: в двух шагах от меня на камнях змея расправляла свое отвратительное тело. Это был щитомордник — небольшая желтая змея с щитовидной головой. До этого, еще в Гвасюгах, я видела кожу такой змеи, принесенную удэгейскими школьниками из тайги. Можно было бы сейчас пополнить наши экспонаты для музея, но мысль об этом пришла мне спустя несколько минут, когда я уже сбежала в распадок к небольшому ключу. В это время наши батчики благополучно миновали «каменный залом».
Направляясь к берегу, они работали веслами, стоя на коленях.
— Все! Хватит, товарищи! Отдыхаем! — скомандовал Колосовский. Он воткнул в землю шест и выпрыгнул на берег.
— Давайте закурим!—крикнул ему Василий. Колосовский развел руками:
— С удовольствием бы закурил, дорогой мой, но... нечего.
Дада сосал холодную трубку. Василий прошелся по берегу, остановился у крайней лодки, где сидел Маяда. Старик закуривал.
— Одо, дами бе? (Дед, табак есть?) — спросил Василий, наклоняясь к нему.
Маяда утвердительно закивал головой, вынул из кармана берестяную коробку в виде портсигара и насыпал Василию горсть самосада. Василий роздал табак всем курящим. Только Нечаев отказался.
— Я решил бросать, — сказал Андрей Петрович. — И вам советую.
— Правильно! — поддержал его Динзай. — Когда табаку нет, зачем курить? Я так всегда думаю. Другие люди нехорошо делают, чай курят, орешник — это все дураки, у них потом сердце болит. Верно?
— Однако вы все-таки не отказались сейчас? Динзай смутился.
— Да... В кармане нашел немножко.
Подходя к Тивяку, мы заметили впереди оморочку. Кто-то, ловко орудуя двумя шестами, переплывал реку. Дада и Василий заспорили: кто это — русский или удэгеец? Для того, чтобы так проворно ходить на этой неустойчивой, маленькой и легкой лодчонке, нужна многолетняя практика. Решив, что это какой-то охотник, они успокоились. Каково же было наше удивление, когда в этом охотнике мы узнали Федора Ивановича Ермакова. Подтащив оморочку к берегу, он вытянул ее из воды и, сняв свою выцветшую от солнца шляпу, стал размахивать ею в воздухе, приветствуя нас по-удэгейски:
— Багдыфи! Сородэ!
— О, Федя все равно охотник! — говорил Дада возбуждённо.
Наш бат первым причалил к берегу. Оказывается, Ермаков уже не раз выходил встречать нас.
Тивяку... Это был последний населенный пункт, если можно назвать так единственный дом, обитателями которого были Ермаковы.
— Тибеу! Тибеу!—напевал Дада, выгружая бат. Тибеу — значит стриж. Здесь много стрижей, оттого
и реку назвали Тибеу (позднее — Тивяку). Река Тивяку впадает в Хор справа, как раз около домика Ермаковых.
— Вот здесь я был восемь лет назад, — тихо проговорил Колосовский, когда мы, поднявшись на гору, шли по тропе к дому.
Повсюду буйно цвела золотая розга. Прямо на тропу выползали плети тыквы; уютно желтели круглые шапки подсолнухов, кое-где еще доцветали кусты картофеля, и все это после бескрайних и необжитых таежных просторов привело нас в шумный восторг.
— Маруся! Что же ты сидишь там? — крикнул Федор Иванович своей супруге, выбежавшей на крыльцо.— Посмотри, сколько гостей!
Мы вошли в просторный, светлый и чистый дом. Заботливая рука хозяйки Марии Ивановны чувствовалась здесь во всем, начиная от белоснежных скатертей, занавесок на окнах. Всего в доме было четыре комнаты, разделенных светлым коридором, дверь из которого выходила в широкую переднюю. Здесь была поставлена железная печка и стол посредине, за которым обедали. Молодая женщина любила порядок и поддерживала его так, словно сюда, за тридевять земель, постоянно могли пожаловать гости.
Нам отвели две комнаты. Но, в сущности, с нашим приездом все здесь изменилось. Членов экспедиции можно было видеть повсюду: Фауст Владимирович целые дни и вечера просиживал около рации или за научным дневником, женщины — в комнате Марии Ивановны, Нечаев и Мелешко занимали стол в передней, тут же толпились наши батчики. Впрочем, они бывали здесь только днем. Все удэгейцы остались на косе, предпочитая ночевать в палатках. Палатки стояли по ту сторону реки. Но это не мешало появляться здесь почти каждый час кому-нибудь из наших спутников.
— Эх, закурить бы, Федор Иванович, — говорил Василий, — у кого-то, наверно, есть табак.
Василий морщился, шагал вдоль комнаты, заходил туда, где гремело радио, садился на табуретку и слушал.
В пути нам трудно было следить за событиями, так как мы не имели возможности развертывать рацию каждый день, а когда это удавалось — пользовались ручным генератором, для которого требовалось немало энергии. Зато сейчас в любое время можно было слушать радио, не прилагая никаких усилий.
Радио в тайге — вот где оно особенно дорого. На сотни километров вокруг ни дорог, ни селений. Горы, лес, река... И вдруг в таежный дом врывается шум Красной площади, бой кремлевских курантов. Москва! Родное, близкое сердцу слово, способное раздвинуть леса и горы, пройти через моря и океаны, всюду пробуждая чувство родины: где бы ты ни был, ты всегда у нее на виду.
Супруги Ермаковы живут здесь одни. Их не смущают ни трехсоткилометровый путь по реке, ни долгие дни одиночества. Федор Иванович был послан сюда организовать климатические наблюдения. В свободное время он уходит на рыбалку или охотиться, а Мария Ивановна хозяйничает. В этом году у них прибавился еще один член семьи — брат Марии Ивановны, восемнадцатилетний Юрий Мокроусов. Все трое они прекрасно ходят на батах, плавают на оморочке. Они научились выращивать здесь овощи, несмотря на то, что еще недавно мысль об этом казалась им пустой затеей. Правда, стоило немалых трудов раскорчевывать землю. Зато в прошлую осень они собрали двадцать мешков картофеля и с гордостью сообщали теперь об этом.
— Жить можно, — признался Федор Иванович. — Мне даже нравится здесь, честное слово.
Высокий, худощавый, в очках, в выцветшей от солнца шляпе, ловко сидящей на макушке, он только что пришел из лесу, держа за крыло большого серого ястреба.
— У нас тут всякой дичи хоть отбавляй, — говорил он, бросая на пол убитую птицу. — Один раз я на огороде работал и так увлекся, что не заметил, как рядом со мной очутился медведь.
— Представьте себе мой ужас! — воскликнула Мария Ивановна. — Слышу, Федя кричит, зовет меня. Выхожу на огород. Смотрю: медведь! Я так и ахнула. Пришлось бежать за ружьем.
— Да, — подтвердил Ермаков, — она тогда действительно медведя убила. Правда, я мог бы разделить участь медведя, потому что руки у нее дрожали вот так...
Федор Иванович дополнил рассказ выразительным жестом.
— Небось задрожат... — оправдывалась Мария Ивановна.
Когда зашла речь о трудностях таежной жизни, кто-то из женщин сочувственно заметил, что не всякий мог бы выдержать здешние условия. Ермаков возразил:
— Нет, знаете ли, когда понимаешь, что это нужно, никакие трудности не испугают.
— Вот в сорок третьем году здесь действительно...— Мария Ивановна зажмурилась: — Ой, трудно было!
— Не стоит вспоминать... — Федор Иванович махнул рукой. — Давайте лучше обедать, товарищи.
Днем мы с Марией Ивановной ходили по огороду. Я спросила ее, что же все-таки было в сорок третьем году. И она рассказала. Во время войны бывали перебои в снабжении продуктами. Ермаков ходил на охоту. Но вот кончились патроны. Ермаков отправился в Гва-сюги за охотничьими припасами. Мария Ивановна осталась одна. Продукты были на исходе, приходилось жить впроголодь, даже варить медвежью шкуру...
— Сейчас-то мы ожили... Вон охотник наш идет, посмотрите-ка!— Мария Ивановна взмахнула рукой.
— Сида, что ли? Как же он свою молодую жену оставил?
— Он тут временно...
Сида возвращался с охоты, обвешанный рябчиками.
— Там Надя, — указывая назад, в сторону леса, заговорил он встревоженно. — Не знаю, что такое: лежит, понимаешь, спит, что ли, никак не встает...
Это был уже не первый случай, когда во время сбора комаров и клещей Надя, нанюхавшись эфира, валилась где-нибудь в лесу и засыпала. На сей раз она дремала, прислонившись к большому пню. В руке у нее были пробирки с добычей.
— Ну что это такое? — виновато говорила Надя, вставая. — Неужели я действительно уснула? Одного клеща только нашла.
Был август, в это время клещи исчезают, хотя весной в окрестностях Тивяку их такое множество, что, по словам Ермакова, хватило бы одного дня, чтобы заполнить ими не только пробирки, но даже бутылки.
На закате солнца мы топили баню. Около бани, прямо в лесу, стеной тянулась длинная поленница. Мы брали из нее дрова.
Мария Ивановна суетилась около печки, готовила ужин. Лидия Николаевна и Надя ей помогали, стряпали пирожки.
Перед ужином собрались почти все наши спутники. Переодетые в чистые рубахи удэгейцы сидели за столом, положив перед собою карты.
— Вот сейчас поиграем! — Федор Иванович даже прищелкнул пальцами от удовольствия. — А то что за игра вдвоем с Юрием? Маруся вечно занята...
— Да, я, признаться, и не люблю играть в карты. — Мария Ивановна раскраснелась, подкладывая в печку дрова. — А Федя... — Она махнула рукой, подходя к столу.— Тоже мне игрок! Зимой вот так скучно бывало. Все время вдвоем с ним, Юрия не было. Так он уговаривает: «Ну, давай поиграем в дурака, что ли». Начнем играть. А тут, смотришь, картошка на сковороде как бы не пригорела, суп кипит. Я уйду. Он один сидит за столом, играет. Потом объявляет мне: «Вот, Маруся, ты осталась дурой». Ладно, говорю, спасибо тебе.
— Ты там меня не выдавай! — подмигнул жене Федор Иванович. — А то, чего доброго, про меня еще в газете напишут: вот, мол, Ермаков в карты играет...
— Действительно, — засмеялась Мария Ивановна, — ты думаешь, это так интересно.
За столом тем временем усаживались игроки: Дада, Василий, Шуркей. Остальные наблюдали. Я ушла в другую комнату, чтобы обдумать свой следующий очерк. Телеграмма редактора, полученная сегодня, и обрадовала меня и озадачила. Я еще раз перечитала ее: «Очерки печатаем с продолжением, не задерживайте. Читатели следят за вашим походом. Давайте больше познавательного материала, пишите о людях. Желаю успеха. Горячий привет вашим спутникам...»
На минуту я представила себе обстановку редакции. Хорошо бы сейчас взять в руки газетный лист, пахнущий типографской краской, побывать на редакционной «летучке», где по косточкам разбирают вышедшие за неделю номера. На этих «летучках» какое-то слово было сказано и о моих очерках. Критиковали, наверное... Пишутся они торопливо, на привалах, у костров, в палатке при свече, даже в лодке. Но читателю нет дела до того, что вчера я дежурила по кухне, а вечером в палатку на огонь налетело столько мошки, что невозможно было работать. Читатель не знает, как тяжело сосредоточиться, если в соседней палатке плачет маленький Яшка. Или у костра во весь голос, едва справляясь с шипящими звуками, поет Шуркей.
Если бы всегда вот так, как в этой комнате, за столом. Но через три дня мы покинем Тивяку и пойдем дальше. Хорошо бы до отхода справиться с очередным очерком и передать его по радио. Передо мной лежат три странички, исписанные карандашом. Ловлю себя на том, что вот уже четверть часа сижу за столом и не могу написать ни строчки. Думаю о своих ребятишках. За лето они подросли, наверное, загорели. Только бы не случилось никакой беды... У Юры привычка бегать через парк на утес и спускаться по угловатым каменным глыбам вниз, где сидят рыбаки с удочками, вентерями... Опасно там, можно сорваться. Но нет, не должно этого быть, успокаиваю себя. Закрываю глаза на миг и вижу, как прыгает с мячиком Оля. Светлые ее косички торчат в обе стороны. Скорей бы домой! Две недели назад мама пришла из больницы, у нее была очень сложная операция по поводу язвы желудка. Правда, меня заверил профессор Гейнац, что все будет благополучно. Судя по телеграмме, так оно и есть...
За стеной слышатся голоса удэгейцев. Ночью, когда все умолкнут, можно будет поработать. Я выхожу в переднюю и слышу:
— Давай туза козыриного! — кричит Шуркей. Он смотрит на Василия злыми глазами. — Конечно, так все время будем на дураках...
Хлопнув карты на стол, он бросает игру.
— Зачем так делать? — возмущается Дада, видя, что Шуркей выходит из-за стола.
— Из-за стола не выходить!—Мария Ивановна несет посуду. — Сейчас будем ужинать. Куда ты, Шуркей? Вот видите, игра не доводит до добра.
— Горячий парень, — с улыбкой говорит Василий, глядя на своего партнера. — Шуркей! Как дальше жить будешь, такой задиристый, а?
— Да ну вас! — Шуркей машет рукой и садится на пороге. Он уже смеется.
Динзай, все время наблюдавший за игроками, укоризненно качает головой.
— Не могу понять интерес. В карты играть не люблю. Так, немножко другой раз играешь подкидного. Есть которые люди сильно играют. Еще есть которые гадают там всяко, разную чепуху, это я не признаю.
— Ох, Динзай, наверно, немножко сулеси (обманываешь) есть?
Федор Иванович шутя грозит ему пальцем.
— А помнишь, как ты гадал Зине? Товарищи! Это же умора...
Ермаков расхохотался. Динзай часто-часто заморгал, заулыбался, стал, заикаясь, оправдываться:
— Ну, это какое гаданье. Надо было проучить.
— Знаете что, друзья, — вмешалась Мария Ивановна,—довольно вам, садитесь за стол, мне уже надоело вас приглашать. Федя! — обратилась она к мужу. — Перестань, пожалуйста, люди есть хотят.
Но Федор Иванович не унимался, и, когда все уселись за стол, он опять нарушил молчание:
— Нет, я все-таки расскажу. Вы знаете, товарищи, у нас была одна повариха. Звали ее Зиной. Друг Дин-зая в нее влюбился. Ну чего ты, Динзай, не про тебя ведь! Стал к ней свататься. Она говорит: «Убей трех сохатых, тогда пойду за тебя замуж». Он пошел на охоту. Убил сперва одного, да, Динзай? Потом еще двух. Идет к Зине с победой, как говорится. Да. Она засмеялась — и снова отказ. «Убей трех медведей, тогда буду твоей женой». Друг опять пошел в тайгу, убил трех медведей— и к Зине. А она стала перед ним и улыбается: «Вот, говорит, пойду за тебя замуж, когда рак на горе свистнет...» Вы понимаете? Этот друг ходил по сопкам и слушал, а потом спрашивает Динзая: «Что такое, сколько хожу, слушаю — почему рак не свистнет?» Динзай, конечно, рассказал ему, в чем дело. Тот понял и скрылся куда-то. А надо вам сказать, что эта Зина была женщиной суеверной. Я говорю ей: «Попроси Динзая, чтобы погадал тебе. Он умеет». Вот она пристала к нему: погадай да погадай. Динзай разложил на столе карты, как полагается, а потом говорит ей: «Все, что твоя башка мало-мало варит, что маленько соображает, все будет исполняться...»
— Хорошо рассказывает Федя, — кивнул Динзай Колосовскому.
—• Да. Федор Иванович — мастер повеселить...
— Это что! — возразил Ермаков. — Вот сейчас мы Сиду попросим исполнить один номер... Вот это да!
«Номер», о котором говорил Ермаков, Сида показал нам после ужина, когда женщины убрали посуду и сели за стол, а мужчины задымили трубками, козьими ножками, раскуривая табак Сиды. Невозможно было усидеть в соседней комнате, и я на минуту вышла оттуда, едва послышался топот ног, лязг железа. Сида кружился по комнате согнувшись, приговаривая: «Сок, сок, сок!» Он ударял деревянной ложкой о крышку кастрюли, приседал на иол и снова вставал. Это был шаманский танец. Сида исполнял его с серьезным лицом, но все хохотали, видя, как он передразнивает шамана. Даже Дада рассмеялся и захлопал в ладоши, когда Сида изобразил, как шаман, отправляясь в «царство теней» разыскивать пропавшую душу, находит соболиный мех и довольно солидный кусок материи...
— Здорово, здорово! — кричал Василий. — Это надо на сцене исполнять.
— Вот видите, какой талант у нас пропадает, — задорно подмигивая, говорил Федор Иванович.
Сида сидел на табуретке, обмахивал лицо платочком и улыбался.
Ночью Колосовский принял из Хабаровска радиограмму, в которой сообщалось о том, что студенты медицинского института Юрий Мелешко и Надя Жданки-на должны немедленно возвратиться в город, чтобы не опоздать к началу занятий. Фауст Владимирович позвал меня и сказал:
— Ну вот, теперь надо подумать, как их отправить. Придется снаряжать бат.
Мы стали обсуждать, кого из удэгейцев можно отпустить без ущерба, и решили, что пойдут Маяда и На-мике. Старик в эти дни прихварывал, и Намике уже не раз высказывала опасение, что сынишка ее опоздает в школу. Близилась осень.
С утра Мелешко и Надя стали укладывать вещи. Заботясь о том, чтобы доставить в целости свои энтомологические коллекции, они ставили пробирки, наполненные клещами, в коробочки с ватой, коробки обкладывали берестой, прежде чем поместить их в ящик. Мелешко весело насвистывал. Предстоящая дорога радовала его. В последние дни он приходил из лесу недовольный, жаловался на плохой сбор клещей.
— Ну как? Много трофеев? — спросил Федор Иванович, кивнув на ящик.
— Да порядочно. — Мелешко стоял подбоченившись, насвистывал. — Все-таки я доволен экспедицией. — Он прошелся взад и вперед по комнате и остановился, задумавшись. — Только вот не знаю — шо воно там: чи есть переносчики, чи нет?
— Ну и что вы дальше будете с ними делать? — поинтересовалась Мария Ивановна.
— А вот приедем в институт и отдадим весь материал на кафедру биологии. Там установим: может быть, среди этих клещей окажутся такие, которых надо было опасаться.
— Я прямо-таки не знаю, — оживляясь, заговорила Мария Ивановна, — как это получается, что удэгейцы всю жизнь ходят по тайге, клещей этих снимают с себя ужас сколько — и ничего, не болеют.
— Не болеют? — переспросил Федор Иванович. — А в прошлом году в Гвасюгах, помнишь, клещ укусил Дуню? Куда он ее укусил, в ухо, что ли? Как ее в больницу-то направляли, помнишь? Она же была тогда красная как рак. Температура у нее повысилась.
— Ну и что же? — возразила Мария Ивановна. — И все-таки через несколько дней она ведь выздоровела. Никаких последствий энцефалит у нее не оставил. Чем объяснить?
— Насчет Дуни, — Мелешко кивнул головой, — мы с Надей уже знаем. Вообще я должен вам сказать, товарищи, что это очень интересно. У удэгейцев, по-видимому, есть иммунитет против энцефалита. Кое-какие интересные наблюдения мы, конечно, представим на кафедру. Откровенно говоря, меня сейчас так тянет в институт, в лабораторию, — мечтательно заключил он.
В полдень мы провожали Мелешко и Жданкину. Все вышли на берег. Удэгейцы торопились передать свои многочисленные просьбы. Некоторые из них написали домой письма. Надя складывала белые треугольники-конверты в карманы своего комбинезона и говорила, чуть не плача:
— Ой, товарищи! Как не хочется расставаться! Я думала, что дойду с вами до перевала. Интересно, какой он, этот перевал. Мне почему-то кажется, что на нем должны быть ступеньки. Ну как вы пойдете? Никаких медикаментов нет у вас, ничего. И как это вышло, что мы не сумели сохранить аптечку?..
— В тайге порошками не спасешься, — заметил Василий. — Садись, Надя!
Он и Шуркей приготовились столкнуть на воду бат. Со всех сторон уже слышатся напутствия. Маяда и Намике берут в руки весла — вниз по реке им будет легко плыть, не надо работать шестами. Я сфотографировала отъезжающих. Надя подходит прощаться. Она обнимает нас с Лидией Николаевной и, стыдясь своих слез, прикрывает лицо панамой.
— Как я привыкла к вам, если б вы знали! Теперь буду все время думать о вас. Когда же мы увидимся? Как только доберусь до Хабаровска, обязательно проведаю ваших ребятишек. Ну, до свиданья, товарищи!
Она садится на бат, прислонившись к ящику. Бат покачивается на воде. Маяда и Намике взмахнули веслами. Мелешко держится за борта лодки, что-то кричит, но никто уже не слышит его. Надя уткнула лицо в колени. Белая шапочка ее вместе с лодкой уходит все дальше и дальше.
— Вот, понимаешь, опять плачет, — смеется Шуркей.—Надя! Возьми банку, слезы черпать, а то бат утонет.
Три дня мы пробыли в Тивяку. За это время просушили и рассортировали вещи: освобождаясь от лишнего груза, оставили здесь одну палатку, звериные шкуры, часть инструмента, книги, оморочку, ненужную посуду. Я дописала свой шестой очерк и перед самым отъездом вручила его Ермакову для передачи по радио.
Накануне отъезда удэгейцы поймали большого тайменя.
— Видали такую рыбу? — кричал Василий еще издали, идя по тропе рядом с Динзаем. Они несли на палке тайменя в полтора метра длиной. — Это Батули поймал.
— Вот что! — заговорил Динзай у крыльца, освобождаясь от ноши. — Плохо дело получается. Батули хочет домой. Дада тоже ногой разболелся. Надо разобраться, как дальше пойдем...
Я решила узнать, в чем дело, и переправилась на косу. Все собрались в палатке Батули. Дада, сидевший у костра, поднялся. Очевидно, желая пошутить, он нахмурился и плаксивым голосом сказал:
— Нгала унини, багды унини... (Руки болят, ноги болят...) — он показал забинтованные пальцы на ноге. — Как дальше пойду?
Батули сидел в палатке, изобретая для своих ребятишек очередную игрушку из бересты. Он умел делать маленькие лодочки из коры бархатного дерева, из жасмина. Пашка и Яшка пускали их на воду или привязывали к бату и наблюдали, как тащатся следом игрушечные оморочки. В продолжение всего пути я часто с восторгом следила за этой семьей. Батули был превосходным охотником, одним из самых смелых и опытных батчиков. На трудных и опасных поворотах он обгонял нас. Его пограничная фуражка не раз служила нам ориентиром, когда, подойдя к узким протокам, мы выбирали: по какой идти? И хотя сейчас нелегко было с ним расстаться, тем более что вместе с женой они тащили на лодке значительную часть груза, однако никто не решился бы заставить Батули следовать дальше с детишками. Мы только что говорили об этом с Коло-совским.
— Что же, — сказал Фауст Владимирович, — отпустим его, если будет настаивать. А жаль. Я вот тут приказ написал...
Как только я прочитала удэгейцам приказ начальника экспедиции, в котором говорилось о премировании лучших батчиков, Батули задумался. Значит, и его с женой тоже премировали? Динзай и Дада заговорили о значении экспедиции. Они отлично представляли себе, что сейчас-то, как никогда, нужна их помощь. Батули посмотрел на жену. Лицо ее было спокойно — ни тени тревоги. Муж прочел глубокое доверие в ее взгляде и объявил о своей готовности идти с нами дальше.
— Еще две недели могу идти. Потом обратно.
— Ая! Хорошо!—засмеялся Дада, поправляя головешки догорающего костра. Уж он-то, конечно, не раздумывал над тем, как быть. Забинтованные пальцы на ноге не считал болезнью: — Два-три дня — все, кончай болезнь...
— Дальше трудновато пойдет путь. — Динзай со свойственной ему горячностью стал говорить о том, что в пути надо помогать друг другу, что экспедиция — государственное дело. — А вот Вася имеет такую привычку — бежать вперед. Куда гонит свой бат — сам не знает. Надо оглядываться, смотреть, как другие товарищи идут.
— Правильно! — согласился Василий.
А Шуркей чертыхался по адресу Динзая и еле слышно буркнул:
— На кого оглядываться, черт тебя возьмет с твоим табаком! — но тут же спохватился и умолк.
Рано утром все палатки на косе были спущены. Четыре бата, нагруженные до отказа, двинулись вверх по реке. Так как Фауст Колосовский еще и раньше имел намерение взять с собой помощника, чтобы проводить метеорологические наблюдения, то теперь у нас прибавился еще один человек — Юрий. Ермаковы стояли на берегу и смотрели, как, медленно огибая кривун, наши баты пошли навстречу волне. В воздухе мелькнул белый платочек Марии Ивановны. Федор Иванович размахивал фетровой шляпой и кричал: — Возвращайтесь с победой!
Далее:
Новый перевал. Глава 17: Тайга нехоженная
Новый перевал. Глава 18: Как быть дальше?
Новый перевал. Глава 19: Пешком по тайге
Новый перевал. Глава 20: Новый перевал
Новый перевал. Глава 21: Обратный путь
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".