Новый перевал. Глава 21: Обратный путь
Ранее:
Новый перевал. Глава 16: Тивяку
Новый перевал. Глава 17: Тайга нехоженная
Новый перевал. Глава 18: Как быть дальше?
Новый перевал. Глава 19: Пешком по тайге
Новый перевал. Глава 20: Новый перевал
Трудно передать волнение, с каким мы готовились встретить знакомый домик Ермаковых. Тот, кто бродил по тайге, надолго отрываясь от родных мест, знает, как дорого бывает видеть дымок над трубой, изгородь, а порою даже простую затеску на дереве — след человека. Еще до Тивяку оставалось километров двадцать, а мы уже заговорили о том, как выгрузим бат, какие вещи оставим на берегу.
Быстро, быстро скользят по волнам наши длинные, узкие лодки. Над рекой у берегов склоняются сизые от дождя кусты.
— Опять мерить? — испуганно спрашивал Дада в ответ на мою просьбу повернуть бат поперек реки.
Вот и Тивяку. Один-единственный дом на взгорье, но он обрадовал нас так, как будто мы входили в село. Едва наши лодки стукнулись о берег, ермаковские собаки залаяли, с визгом бросились нам навстречу.
— Иди скорее... — Дада еще сидел в лодке.— Зови помогать нам.
Я выпрыгнула на берег. По крутой тропе поднялась наверх, не взяв с собой ничего, даже рюкзак оставила в лодке. Дзябула чуть не сшибла меня с ног прыжками, завертелась волчком, заскулила.
— Багдыфи! — воскликнул Сида.
Он первый услышал лай собак и выскочил из дому. Следом за ним на тропе показался Василий.
— Приветствуем! Приветствуем! — говорил он, подавая руку, и захохотал, притронувшись пальцем к моей повязке. — Ранение есть? Да?
Я попросила Василия помочь батчикам. Сида уже был там. С берега доносился его громкий голос. Василий побежал, присвистывая.
— Наконец-то! — воскликнул Нечаев, медленно сойдя с крыльца.
Его трудно было узнать. Пока мы ходили, он отрастил бороду, стал солиднее. Значит, все здесь? Вот и Лидия Николаевна. Близким, родным теплом повеяло на меня. Мы обнялись и вместе вошли в дом.
— Това-арищи! — нараспев заговорил Ермаков. — Ну, наконец-то...
Я сняла у порога куртку, сбросила с ног сапоги, и было такое ощущение, словно перевал мне просто приснился.
В один миг все наши вещи с берега были перенесены в дом. Мария Ивановна встретила нас так, как будто уже давно готовилась к этой встрече. На железной печке в большой сковороде жарилось мясо с картофелем, на столе в тарелках горой лежали горячие пирожки. Тепло домашнего очага разливалось повсюду: гремело радио, люди без умолку говорили. Русская речь переплеталась с удэгейской. В первые минуты трудно было слушать кого-нибудь одного.
— Ребята! Топите баню! — распорядилась Мария Ивановна после того, как все собрались.
С непривычки, вместо того чтобы воспользоваться табуретками, люди сидели на пороге, на полу, сбросив с себя мокрые сапоги и куртки. Где-то на чердаке Юрий нашел несколько стеблей табака. Мелко порезав их ножиком, предложил гостям. Удэгейцы жадно затягивались дымом, смеялись. Ермаков ходил по комнате, потирая руки. Иногда он посматривал на дверь, за которой скрылся Колосовский, разбиравший нашу почту. Федор Иванович радовался за него, за всех нас.
— Вот видите, все больные выздоровели и всем здоровым стало легче.
— Ну вот вам, пожалуйста! — повеселев, сказал Колосовский, выходя из-за двери. Он протянул мне радиограммы, которые не сумел принять в тайге. — А вы волновались... Эх, женщины, женщины!..
У меня отлегло от сердца. Это были вести из дому. Действительно, чего только не передумаешь о детях в разлуке с ними! Матери всегда кажется, что без нее опасность подстерегает их на каждом шагу: то река обернется к ним жестоко, то ветер подует на них неласково, то болезнь подкрадется именно к ним. Да и можно ли матери не думать об этом!
Я с волнением перечитываю краткие строки, за которыми вижу все: дома ждут меня не дождутся. Юра следит за нашим походом по карте. Уходя, я оставила дома карту, отметив на ней свой маршрут. Я вижу: мальчик стоит перед картой, нахмурившись. С тех пор как газета напечатала информацию о том, что экспедиция двинулась к перевалу пешком, никаких известий о нас не было. Мальчик спрашивает у отца: «Почему экспедиция осталась без радиосвязи?» И отец, догадываясь, объясняет ему, что наш передатчик нести было тяжело. В классе учительница, может быть, ласковее, чем всегда, поглядывает на Юру. Светловолосая голова его склонилась над раскрытой книгой. Я все вижу. Не могу только представить себе, как наша маленькая Ольга по утрам складывает в сумку книжки и тетради. Ведь она впервые пошла в школу! Бабушка провожает ее и встречает. Дедушка, умиляясь, смотрит на ее каракули. Вот сейчас в Хабаровск полетит радиограмма. Надо сообщить, что мы благополучно достигли перевала и возвращаемся домой...
— А еще есть вот такое распоряжение. Читайте. Колосовский усмехнулся. Он сидел за столом, пока
я перечитывала домашнюю корреспонденцию, ждал, посматривая в окно.
— Опоздали, — сказал он, вставая из-за стола.
Распоряжение крайисполкома действительно запоздало. Нам предлагалось вернуться назад. Ввиду того, что лето выдалось дождливое и экспедиция медленно продвигалась по маршруту, в крайисполкоме решили, что у нас не хватит ни времени, ни сил, ни продуктов, чтобы дойти до перевала. Теперь этот документ уже утратил смысл. А тогда? Что было бы тогда, если бы мы услышали его по радио? Вернулись бы?.. Нет! Бывают такие распоряжения, которые выполнить невозможно...
Мы задержались в Тивяку на два дня. Привели в порядок все экспедиционное имущество, просушили вещи, упаковали их снова. Груз наш увеличился. В лесных трофеях прибавились шкуры лося, изюбра, чучела птиц и мелких зверушек. Пока мы с Колосовским добирались до перевала, наши товарищи вели здесь научную охоту, собирая экспонаты для музея, пополняли гербарий.
Несколько дней Нечаев лежал в постели, не поднимаясь. Но мысль о возвращении домой без нас казалась ему невероятной. Ермаков предложил свой бат, чтобы отправить Нечаева в Бичевую. Андрей Петрович отказался.
— Все пройдет. Я знаю: все пройдет, оставьте меня в покое, — просил он Ермакова, и тот, будучи покладистым человеком, чуждым всякой паники, верил, что все обойдется по-хорошему, только надо истопить баню и прогреть его как следует.
Лидия Николаевна и недовольна была ролью сиделки, и тревожилась за состояние больного. Упорство Нечаева она приняла сначала с тревогой, потом с благодарностью. Когда Андрей Петрович впервые вышел к столу, бледный, осунувшийся, Ермаков подскочил к нему, подставил табуретку, заговорил весело, сверкнув очками:
— Вот и великолепно! Вы же просто герой. Через два-три дня мы с вами на уток пойдем.
Мария Ивановна переглядывалась с Лидией Николаевной, украдкой звала ее к себе в комнату, говорила:
— Вы посмотрите на Федю. Он же мертвого плясать заставит.
— А все-таки Андрей Петрович уже встает! Ему стало легче, — радовалась Лидия Николаевна.
Через два дня, и верно, Нечаев пошел в лес. Только не за утками. Он принес какой-то новый вид бересклета и вечером с увлечением рассказывал о замечательных свойствах этого растения, в коре корней которого содержится гуттаперча. Теперь бересклет был заложен в гербарную папку, и Лидия Николаевна, укладывая вещи, преподносила мне всю историю с Нечаевым, с его счастливым выздоровлением, как какую-то необыкновенную случайность.
— Вы подумайте, — говорила она, — ведь когда наш бат перевернулся на заломе, Нечаев упал в воду. Он просто вывалился за борт. Хорошо, что там было неглубоко. Но вода-то холодная. Юрий на руках поднял его и положил в бат. Как он стонал, если бы вы знали! По-моему, у него было воспаление легких. Я ставила ему компрессы, сидела возле него. Настроение было ужасное. А тут еще от вас нет никаких вестей. Меня все время мучила совесть: ведь я же не простилась с вами, когда мы расставались. Так себя ругала, вы не представляете...
Накануне нашего отъезда Федор Иванович весь вечер рассказывал смешные истории. Сида опять исполнил шаманский танец. В руках Ермакова тем временем быстро мелькали ножницы. Он резал бумагу на мелкие кусочки. Никто не знал, что он затевает. Утром, когда мы уже сидели в лодке, а с горы нам кричали: «До свиданья», — Ермаков выбежал на крайний утес и выстрелил оттуда. Белый вихрь бумажек, как снег, посыпался на воду. Мы замахали платками в ответ на ермаковский салют. А Федор Иванович уже бежал по берегу и размахивал в воздухе шляпой:
— До свиданья, друзья!
Еще минута — и за поворотом исчез высокий берег, где стояли Ермаковы. Рядом с ними был Колосовский. Он собирался выехать вслед за нами на другой день, предварительно побывав на Черинае, чтобы взять оттуда Шишкина.
Итак, мы плыли в Гвасюги. Сида сопровождал нас в оморочке до каменного залома. В пути он доставил немало веселых минут. Изображая охоту на изюбра, он то пригибался и затаивался в лодке, то вскидывал вверх ружье, ища предполагаемую цель. За каменным заломом мы с ним расстались. Промер реки вели теперь уже вместе с Лидией Николаевной; Василий, сидя в носовой части бата с веслом в руках, жестами и мимикой говорил Семену о том, что скоро будем в Гва-сюгах. Тот улыбался, как дитя, или, скорчив жалобную физиономию, показывал на фурункулы, которые в последние дни его одолели.
— С генетической и морфологической точки зрения, — говорил между тем Нечаев, — я бы разделил долину Хора на три отрезка.
И он стал пространно излагать свою точку зрения на историю образования этой долины. Я спросила, хватит ли у него материала для отчета, и увидела, как он сразу оживился:
— Безусловно. Я хочу дать полное описание растительного мира долины. Мы собрали очень интересный гербарий. Лесные богатства здесь удивительны...
Он говорил, а нас быстро уносило по широкой реке. Расстояние, на которое мы тратили недели, поднимаясь вверх по Хору, теперь проходили за один час. День был солнечный. Окутанные легкой синей дымкой, вдали быстро менялись пейзажи. Чем ниже мы спускались по реке, тем живописнее становилась тайга. В кратком торжестве осени природа проявила свою неистощимую фантазию.
— Посмотрите, какая пестрота! Сколько здесь красок! — воскликнула Лидия Николаевна, указывая на сопку.
В самом деле, сопка была разноцветной. Осень-художница прошлась по ней своей невидимой кистью. Вот среди зелени кедров вверху — красный веер. Это кусты рябины. К вееру тянется рука. Огромная фигура в пестром сарафане занимает полсопки. Островки пожелтевших берез среди хвойного леса образовали ее округлые линии. Всю сказочную пестроту наряда составляют различные деревья и кустарники. Их нетрудно узнать по цвету листвы. Клены выделяются багряными пятнами, между ними вкраплены нежно-сиреневая листва бархатного дерева, розовая пена бересклета, внизу, под темно-бордовым кизильником, по самому подолу платья идет увядшая, с коричневыми султанами, сорбария.
— Я опять возвращаюсь к той же теме, — говорит Андрей Петрович. — Вы видите, какое разнообразие растительных форм в этой долине? Сколько здесь декоративного материала! Ведь если бы наши города озеленить этими деревьями и кустами, как было бы хорошо! Я уверен, что когда-нибудь мы начнем переселять из тайги в городские парки и скверы всю эту роскошную зелень.
— Скажите, Андрей Петрович, а как будет чувствовать себя на городских улицах такое растение, как аралия?— спросила Лидия Николаевна.
— Превосходно. Только нужно учитывать индивидуальные особенности каждого вида. Ель, например, на солнцепеке нельзя высаживать. Вообще, я должен сказать, что, к сожалению, многие судят о нашей природе по тем тополям и вязам, которые растут в городах, как будто здесь больше нет ничего. А ведь отсюда в центральные города страны, даже на Украину, вывозят ясень, бархат, маньчжурский орех...
Он помолчал и опять заговорил, все более воодушевляясь:
— В самом деле, о богатствах дальневосточной природы написано много книг, но пока эти богатства еще не используются как следует. Из бересклета можно получить гуттаперчу. У нас на сотни лет хватило бы сырья для целлюлозной промышленности. В ботанических садах Ленинграда, Киева, Харькова уже растут эти чудесные переселенцы с Дальнего Востока. Вот сейчас, когда осуществляется план преобразования природы и для борьбы со стихией, с ее опустошительными ветрами, советские люди берут к себе в помощники лес, вы подумайте, какую пользу могут принести природные богатства нашего края! Это огромный фонд страны.
Да, богатства тайги поистине удивительны. Но, глядя на расцвеченные яркими пятнами сопки, на речные террасы, хотелось, чтобы в этой лесной глуши скорее заблестели крыши домов и веселые дымы из труб оживили дремлющую долину...
— Е-у-у!.. — донесся по реке знакомый голос Дады. Я оглянулась. Сзади нас шел еще один бат. Мокрые
весла сверкали под солнцем при каждом взмахе. Дада и Динзай догоняли нас, изо всей силы налегая на весла.
Они вышли из Тивяку еще вчера, погрузив на бат вещи Колосовского. Фауст Владимирович! должен спуститься до Сукпая один в оморочке. Потом все вместе они пойдут на Черинай за Шишкиным. Дада и Динзай провели эту ночь в тайге на охоте и сейчас вышли на Хор по притоку Дзюгдэ.
— Ну, теперь, Лидия Николаевна, можете обрадоваться, — сказал Василий, — будет вам еще один трофей для музея.
Не сговариваясь, Василий и Семен положили весла поперек бата, поджидая наших друзей. Они уже были близко.
— Е-у! — выдохнул Дада, хватаясь за борт нашего бата. — Багдыфиеу! — воскликнули они разом — он и Динзай. — Давай привязывай...
Баты поплыли рядом, касаясь бортами друг друга. Так делают удэгейцы часто, когда спускаются вниз по Хору, — связывают вместе по два бата и плывут.
— Вот, возьмите, — Дада бросил прямо на колени Лидии Николаевне убитую выдру.
— Где нашли? — Василий потянулся за ней, разглядывая добычу.
— Под корягой нашел он, — Динзай кивнул на Даду.
Тот, едва отдышавшись, пил с весла воду. Ватная куртка стесняла его движения. Старик сбросил ее. Вчера я отдала ему свою гимнастерку, которую оставляла в Тивяку про запас. Дада был теперь в ней и уверял меня, что не мерзнет. Но через несколько минут снова надел куртку. Без весел баты шли медленно.
— Ого! Посмотрите, кто это! — воскликнул Василий.
Неподалеку от устья Чуй, на широкой открытой косе, стоял шатер. Еще издали мы узнали Маяку. Рядом с ним сидела его супруга. Они направлялись в Тивяку.
— Пристанем? — спросил меня Василий.
— Конечно.
Маяка обернулся на свист Василия, встал и замахал руками. Мы сошли на берег, шумно здороваясь.
Супруга Маяки вынесла из шатра два свертка. Один протянула Даде, другой—'Василию. Василий быстро расшил свой сверток, извлек оттуда несколько пачек папирос, конфеты и шапку. Все это ему прислала Даша. Не скрывая радости, он прочитал письмо, потом надел шапку и засмеялся.
— Вот шапка историческая. Все фронты в ней прошел. Теперь опять пригодилась. Ну что, закурим? — Василий роздал всем курящим по пачке папирос. — Давай, Динзай Мангулевич, закуривай, — подмигнул он Динзаю. — Теперь не будем прятать... Отец! — окликнул Василий Даду.
Но тот уже набил табаком трубку и сидел у самой воды на камнях, чего-то ожидая. Перед ним лежали теплые рукавицы, шапка-ушанка, два белых узелка, стянутые нитками. Я подошла к нему. В руках он вертел конверт.
— Читай мне, — сказал Дада, видя, что я оказалась с ним рядом. — Идем туда, — он указал на свой бат.
Я прочитала ему письмо. Оно было написано по-русски:
«Здравствуй, дорогой отец!
Шлет тебе привет твой сын Сандали Дадович Кя-лундзюга. Я давно приехал домой. Меня демобилизовали из армии, так что я теперь работаю в колхозе. Кета пошла хорошо. Наловили триста штук. Ловили вдвоем с братом Гагой. Картошку на своем огороде копать не кончили, а колхозную всю собрали. Получилось много. Люди не знают, куда девать. В этом году такая крупная картошка. Удивляемся: почему такая?
Ты как себя чувствуешь, отец? Как тзое здоровье? Ждем тебя домой, прямо не знаю, когда дождемся. Я тебя уже два года не видел, как тот раз приезжал на побывку, так и все.
Посылаем тебе шапку, рукавицы, табак, сахар и конфеты. Желаем самых лучших пожеланий и передаем привет всей экспедиции. До свидания. Писал Сандали Кялундзюга и еще двое твоих сыновей, Гага и Павел...»
Я отдала письмо Даде, и, когда мы снова отправились в путь, он попросил меня пересказать письмо еще раз. Старик соскучился по своим сыновьям. Глаза его увлажнились.
— Сандали дома, это хорошо! — вздохнул он с облегчением.
Баты пришлось отвязывать. Теперь нам предстояло идти поперек реки. Дада предложил мне рукавицы, хлопнув ими друг о дружку.
— Бери!
И сам засмеялся, зная, что не смогу записывать в рукавицах.
— Почему Динзай такой сердитый, как будто на медведя идет? — заметил Василий.
Динзай молча сидел в носовой части бата. В эти дни он мало разговаривал. Может быть, человек этот задумался над своей судьбой? Ведь не случайно он спросил вчера: «Когда поступают в колхоз, пишут заявление?»
Все удэгейцы торопились домой, всех ждали семьи, главное, ждали большие, общие дела, от которых люди становятся как бы сильнее друг перед другом. Но кто ждет Динзая? Детей у него нет. Жена сейчас живет у каких-то дальних родственников, и если ждет его, то разве только для того, чтобы сказать, что ей уже надоело кочевать с Хора на Бикин и обратно. Что у них есть с женой? Старый бат, берестяные подстилки, две кабаньи шкуры, имогда (коробка с нитками для шитья), облезлый чемодан, где лежит вышитая рубаха Динзая, халат жены и полотенце — вот и все. Зато младший брат его Пимка — бригадир в колхозе. У него свой дом. В доме стоят железные кровати, под кроватями чемоданы с бельем, на окнах — цветы. Пимкнна жена варит кашу на молоке, рыбу жарит на сливочном масле, из стеклянной вазы конфеты подает. Пимка не ищет себе работы. Она сама его находит. Работы много: летом на полях, зимой в тайге, на охоте. Пимка хороший охотник. Зверя видит далеко. А Динзай разве хуже стреляет? Но когда стрелять? Где охотиться? В хорской тайге он — гость.
Вот о чем мог думать сейчас Динзай. Я спросила его: почему он молчит, может быть, нездоровится? Динзай подогнал свой бат к нашему и сказал:
— Здоровится, ничего. Думаю немножко.
Перед вечером мы расстались с Дадой и Динзаем. Они свернули куда-то в протоку. Ночь застигла нас недалеко от Сукпая. Как ни спешил Василий домой, пришлось опять ставить на берегу палатку, разводить костер. Дрова плохо горели. Моросил дождь. Сыростью веяло от камня. В палатке было холодно, как в ущелье. Я сняла сапоги, надела их на колья. В улах было теплее.
Всю ночь Василий и Семен не спали, сидели у костра, варили уток, стряпали, гремели посудой. На рассвете Василий ударил ложкой о железную тарелку:
— Вставайте кушать полтавские галушки!
Он был весел. Еще бы! Таежные испытания подходили к концу. Скоро Гвасюги... Мы столкнули на воду бат, когда в небе еще догорали последние звезды. Над рекой висел густой туман. Около устья Сукпая я попросила остановиться. Было уже светло.
— Эхма! Здесь кто-то ночевал!.. — Василий пнул ногой черные головешки забытого костра.
Неподалеку от костра стоял шест с выцветшей красной лентой. Это был таежный знак Джанси Кимонко. Значит, Джанси ходил на Сукпай и слово свое исполнил. Интересно, что он успел написать за лето, какие главы! Мне захотелось поскорее попасть в Гвасюгн.
— Наверное, у нас дома кинокартины хорошие были, — говорил Василий, погружаясь в приятное раздумье. Он уже сидел в лодке.
Только теперь, шагая по камням в мягких охотничьих улах, я вспомнила, что оставила свои сапоги на кольях, там, где мы ночевали. Василий успокоил меня:
— Это ничего. Сапоги найдутся.
Улы мои очень скоро намокли, размякли. На дне бата плескалась вода, а плыть нам было еще далеко... Лидия Николаевна опускала в воду шест, я записывала цифры. Нечаев сидел посредине бата, задумавшись. Мне казалось, что он дремал. И вдруг...
— Тсс. — Нечаев взмахнул рукой. — Сохатый.
И верно, слева, у протоки, заросшей тальником, прошел большой лось. Он даже не повернул гбловы в нашу сторону. Так и скрылся в кустах. Василий схватился за ружье, выстрелил, несмотря на то, что я просила его не стрелять. У нас было разрешение только на тех лосей, которых мы убили. Этот доставил бы немало хлопот. Охотничья инспекция зорко охраняла лес. Гулкое эхо прокатилось в горах и смолкло. А лось бежал, и под его копытами ломались кусты.
— Э-э-э-й!— изо всей силы закричал Василий, поднимая в воздух весло, потом ударил веслом по воде. — Вот, черт возьми, обидно! — Узкие, острые буравчики-глаза его поблескивали. Он ведь был сыном Дзолодо! Джанси Кимонко говорил, что Дзолодо реки и леса насквозь видел.
— Ничего, Вася, — подбадривал молодого удэгейца Нечаев, — не расстраивайся. Надо скорее вперед идти. Мы сейчас остановимся вон там, за поворотом. Я хочу осмотреть пойму.
Через несколько минут мы остановились за поворотом реки, где пойма отодвинула сопки невесть как далеко. Все вышли на землю, только Семен, кутаясь в ватник, сидел на корме. По краю берега шелестел сухой вейник. Мы утонули в нем по самые плечи. Впереди, за кустами, темнели высокоствольные ивы, тополя. Нечаев пошел прямо, шагнув по валежине через какую-то мелкую заводь. Василий — за ним.
— Ма-ма-ма! — поманил он собаку.
— Идемте сюда...
Я повернула влево. Здесь берег был круче и реже лес. Это было место, где когда-то стояли удэгейские юрты.
— Как здесь страшно, — полушепотом сказала Лидия Николаевна, оглядываясь по сторонам. Она шла за мной, руками отводила от себя высокую траву. — Неужели здесь жили люди?.. Смотрите, вот какой-то столб, что ли...
Лидия Николаевна двинула ногой обрубок дерева. Да, здесь жили когда-то «лесные люди». Тяжелая история этого стойбища казалась теперь жуткой небылицей. Стойбище вымерло в течение нескольких суток от черной оспы. Черную оспу занесли сюда купцы и контрабандисты. Она косила удэгейцев с такой быстротой, что они не успевали опомниться. Люди умирали, сидя у костра, в юртах, валились замертво возле нарт, которые некому было сдвинуть с места. Дети, привязанные в люльках, чернели, как обуглившиеся чурбаки. Из всего стойбища остались в живых только двое: Илья Кя-лундзюга и его маленькая дочка. Они спаслись чудом, убежав в низовья реки. «Большая болезнь» — так называли удэгейцы черную оспу. Они срывались со своих гнезд, как птицы во время пожара, и прятались друг от друга.
— Так, значит, дочка Ильи —это Зоя, та самая, которая теперь заведует детскими яслями? — спросила Лидия Николаевна.
— Да. Вы представляете себе, что здесь было? Люди умерли. А собаки остались. Они отпугивали ворон и сами растаскивали кости. Джанси Кимонко говорил, что Яту как раз в это время бежала мимо стойбища и все видела.
— Нет, я дальше не хочу идти, — Лидия Николаевна поежилась. — А кто такая Яту?
Я напомнила историю «мангмукей» — женщины с Амура, о которой Джанси собирается рассказать в своей повести. Летом он не зря ходил по старым кочевьям. Смотрел, вспоминал, с болью в сердце бродил по дедовским могилам, заросшим высокой травой. И Яту — эта маленькая женщина, похожая на птичку, — недаром прилетела сюда с Анюя. Джанси позвал ее. Собирая материал для повести, он беседовал со стариками, записывал их рассказы, обдумывал...
Лидия Николаевна подошла к берегу, оглядела наш бат.
— Давайте будем вычерпывать воду. Семен! — крикнула она удэгейцу, сидевшему на корме. Глухонемой остался недвижим.
Я взяла его за руку и объяснила жестами, что надо сойти на землю. Семен заулыбался, вышел из лодки, отряхнулся и стал показывать, как мы с ним в тайге испугались медведя. По тому, как он обхватил свою ногу ниже колена обеими руками и, приподняв, сделал вид, что перешагивает через валежину, я поняла: Семен передразнивал меня, но беззлобно.
— М-м-м, — промычал он, прикладывая палец к губам, и указал им по направлению к Гвасюгам, погрозив мне.
Мы засмеялись.
— Что он хочет? — спросила Лидия Николаевна.
— Он просит не говорить об этом дома.
За кустами послышались мужские голоса. Потом белохвостая Дзябула выбежала из травы, повертелась около меня и прыгнула в бат. Нечаев и Василий, возбужденно размахивая руками, шли быстро, как будто за ними гнался медведь. Василий протянул нам шапку, доверху наполненную гроздьями синего винограда.
— Куты-мафа есть, — сказал Василий, оглянувшись назад. — Верно, верно, там тигр. Следы видели вот такие. Кости кабана видели. Не верите?
— Да, — подтвердил Андрей Петрович, — где-то здесь бродит тигр. Следы совершенно свежие. По-видимому, тигр охотится здесь за кабанами.
— Ну что? Поехали? — Василий взмахнул веслом. — Все, товарищи, поехали. Больше не будем останавливаться. Экскурсии надо кончать.
Опять широкая река понесла нас мимо сопок, поросших лесами, мимо угрюмых скал с темными неровными боками. Волна разбивалась о них и глухо шипела. Но вот скалы отступили назад, и перед глазами открылась долина. Как здесь было просторно взгляду! И опять широкие эти дали хотелось видеть, как фон, на котором поднимутся большие и красивые села, рудники, а может быть, города. Справа от нас засверкали протоки. К заливчику с тихой водой, окаймленной еще живой зеленью, вышло счастливое семейство. Заломив крутые рога, изюбр стоял, подавшись грудью вперед. Он нюхал воздух и не видел опасности. За его спиной доверчивая мать с детенышем лакомились водными растениями. Как легко было свалить выстрелом этого красавца, беззаботно повернувшего длинную шею направо! У Василия задрожали руки, он уже потянулся за ружьем.
— Не стрелять? — крикнула я так громко, что и сама испугалась своего голоса.
Изюбр метнулся в лес, обгоняя подругу. Все трое, они исчезли так же быстро, как и появились. Василий рассердился:
— Наверно, жалко стало, да?
Он прищурился, умолк и до самых Гвасюгов не разговаривал со мной. Но когда мы стали подходить к селу, он обратился с просьбой, в которой невозможно было отказать.
— Салют разрешите дать? Так полагается. Три раза в небо. Хорошо? — И опять прищурился, но уже весело.
Бат трижды качнуло. Эхо трижды отозвалось в горах, Василий радовался. Он положил ружье, взял весло в руки. Вот и первые избы. Можно себе представить, какое волнение мы испытывали, подходя к Гвасюгам, если единственный дом в Тивяку несколько дней назад показался нам селом.
Мы еще не успели пристать к берегу, но у моста и на мосту уже толпился народ.
— Эй, здравствуйте!
— Багдыфи!
— С приездом!
— Чего так долго ходили?
Удэгейцы помогли нам разгрузить лодки. По протоке с противоположного берега плыли на оморочках, на ба-тах подростки. Среди них я узнала Гагу — сына Дады. Он поздоровался со мной и спросил про отца.
— А мы все время ожидаем, — разочарованно вздохнул Гага. — Где ваши вещи? Давайте, помогу.
— Васей! — кричала бабушка Василия. Она бежала по мосту, на ходу завязывая платок. — Ила бе си? (Где ты?)
— Мамэи! — отозвался Василий.
Он уже стоял на берегу с ружьем через плечо и с котомкой в руке. Я подала ему чайник. Белохвостая Дзябула вертелась под ногами. Василий крикнул на нее:
— Та! — и посмотрел на меня. — Возьмете?
— Нет, Василий, не возьму. Ты с ней будешь ходить на охоту. Смотри, какая она большая стала.
— Ну ладно, — обрадовался Василий. — Я вам потом, на будущий год, другую собаку подарю. Соглашаетесь? До свиданья!
Из переулка, обгоняя друг друга, мчались к нам сыновья Батули — Пашка и Яшка.
— Вот еще участники нашей экспедиции, — сказала Лидия Николаевна, подхватив на руки малыша. — Здравствуй, Яша!
Удэгейцы засмеялись. Усатый плотник Иван Кялунд-зюга, прихрамывая, шел по мосту, держась за перила.
— Ну, как? Зачернили белое пятно? — спрашивал он еще издали, а когда приблизился, подал руку. — Здорово! — и замолчал, дымя трубкой. Он не верил, что мы дойдем до самой вершины Хора, и теперь, оглядывая нас с головы до ног, добродушно улыбался. — Я думал, совсем худые придете, вот такие, думал... — он сдавил свои щеки двумя пальцами. — Наверно, мясо много кушали?
— Чего там видели? — тоненьким голосом проговорил Дасамбу, сухощавый, с подслеповатыми глазами старик. — Зверь есть много? Кабана видали?
В шумной беседе я и не заметила, когда исчез Андрей Петрович.
Широколицая Амула положила мне на плечо руку, ласково заглянула в глаза:
— Ты так сильно загорела... Теперь скоро домой пойдешь? Как пойдешь с подбитым лицом? Смеяться будут.
Старик Чауна заставил меня присесть на мосту рядом с собой.
— Как там, тигра «е видели? — заговорил он так, что я не сразу поняла, шутит он или взаправду интересуется, но сказала, что сегодня видели свежий след тигра. Чауна хлопнул себя по колену. — О-ё-й! Ходит куты-мафа, кругом ходит. Совсем близко здесь был. Прямо корову не могу пускать в лес. Сидит в сарае. Ты как, наверно, умеешь корову доить? — Чауна засмеялся и, вставая, заговорил уже на другую тему: — Соя в колхозе хорошая получилась. Прямо не знаем, что такое.
Я разговаривала с удэгейцами, а все наши вещи тем временем уже унесли в дом. Но разве можно здесь выходить на берег равнодушным пассажиром? Столько новостей, столько вопросов! Пока мы ходили на перевал, здесь жизнь шла своим чередом: кому-то достроили избу, у кого-то родился сын или дочь, кто-то купил себе корову... Все это интересно. Но главная беседа с удэгейцами была впереди. Уходя, я сказала им об этом.
Знакомая девушка, радистка Таня, выбежала навстречу с непокрытой головой. Она по очереди трясла за плечи то меня, то Лидию Николаевну и приговаривала:
— Ой, какие вы смешные!
Иван Михайлович, одетый уже по-осеннему, шел в сопровождении своих маленьких сыновей.
— А вас уже разыскивают. Тут столько радиограмм для вас из Хабаровска! Ну, рассказывайте!
На другой день для нас истопили баню. Выходя оттуда, я увидела около предбанника знакомую фигуру Чауны.
— В чем дело, отец?
— Я тебя ожидаю. Пойдем корову доить.
Старик виновато улыбнулся и объяснил мне, что невестка Исюнда, жена Мирона, уехала на колхозные огороды. Корову доить некому.
— Идем, там оморочка есть, — торопил он, показывая на реку.
Мы переправились на тот берег и по тропинке дошли до Мироновой избы. Хромоногая бабушка обрадовалась:
— Ая! (Хорошо!)
Прыгая на одной ноге и опираясь на клюшку, она подала мне чистый подойник, полотенце и даже баночку с вазелином. Пока я доила корову, Чауна все время прохаживался около сарая. Я спросила его: зачем он здесь ходит?
— Не знаю, — ответил он. — Если не боишься, я уйду.
Корова была недавним приобретением в семье Чауны. Кроме невестки, к ней никто не подходил.
— Завтра утром придешь? — спросил Чауна, когда я собралась уходить.
— Конечно.
Через два дня явились Колосовский и Шишкин. Алексей Васильевич привез новые этюды. Среди них были великолепные пейзажи долины Сукпая, вид на гольцы, хорские ландшафты, портрет Вали Медведевой.
— А вы знаете, — говорил он вечером, сидя за столом, — я доволен тем, что побывал здесь. Все мои этюды — это, конечно, только заготовки для большого полотна, которое я задумал написать на материалах нашей экспедиции.
Алексей Васильевич выглядел усталым, он похудел и казался еще выше ростом.
Я разбирала свои дневниковые записи, когда Колосовский, приоткрыв дверь, объявил мне новость:
— Совсем забыл вам сказать, что ваши сапоги у Дады. Он привез.
— Как же он их заметил?
— А вот уж это вы у него спросите. Колосовский шагнул в комнату, закрыл за собой
дверь, сел на табуретку.
— Меня беспокоит вот что, — сказал он, мягко стукнув ладонью о край стола, — как мы отсюда выберемся? Нам нужно три бата до Бичевой, если учесть, что Андрей Петрович завтра отправляется один.
— Почему завтра? И почему один?
— Потому что завтра уходит почтовая лодка. Надо использовать такую возможность. А человек, все-таки, после белезни, чувствует себя неважно. Вы представляете, что значит для него заночевать теперь в лесу? Пусть он едет. Но когда уедем отсюда мы? Три бата — это значит шесть батчиков. Где они? Все колхозники сейчас заняты. Может быть, вы поговорите с Джанси Батови-чем? Хорошо бы денька через два отбыть отсюда. Как вы думаете?
В эти дни, пока колхозники заканчивали уборку овощей на полях, пока они рыбачили, трудно было рассчитывать на их помощь. Но я знала, что и Мирон Кялунд-зюга и Джанси Кимонко пойдут нам навстречу при первой же возможности. Оба они были теперь на полях, и я сказала Колосовскому, что утром сама к ним поеду.
Утром на берегу протоки я увидела Джанси Кимонко. Он только что выпрыгнул из своей оморочки и шел по берегу легкой, плавной, охотничьей походкой, несмотря на то, что оделся в ватную куртку, обулся в сапоги. Теплая серая шапка, сдвинутая на затылок, была еще не по сезону. Он поправлял ее на ходу, быстрым шагом сокращая расстояние между нами.
— А я к вам иду! — весело сказал он, здороваясь. — Ну, как путешествие? Понравилось? — Симпатичное, открытое скуластое лицо его озарилось такой радостью, а в твердом пожатии руки было столько дружеского участия, что я, не задумываясь, стала рассказывать ему обо всех наших неудачах и злоключениях.
Джанси слушал, улыбался, щурил правый глаз от дымившей в зубах папиросы. Ему, бывалому следопыту, сыну хорских лесов, кое-что, может быть, показалось смешным, но многое — интересным. Он ни в чем и никогда не выдавал своего превосходства над другими.
— А все-таки вы дошли до перевала? Это хорошо! — искренне сказал он, когда мы незаметно очутились перед домом сельсовета. — Жалею, что меня не было. Я ведь побывал на Сукпае. Потом в Хабаровск ездил.
— Когда?
— Да вот в том месяце. Меня в крайисполком вызывали. Решали вопрос насчет границ охотоугодий нашего колхоза.
— Ну и как?
— Границы большие. Потом покажу на карте. — Джанси помолчал, затягиваясь дымом папиросы. — Соскучились о Хабаровске, наверно? Не беспокойтесь. Дома у вас все в порядке, — сказал он, бросив папиросу, и вдруг звонко рассмеялся. — С Юрой долго беседовали. Интересуется, понимаете? Спрашивал: можно ли убить стрелой сохатого? Я ему лук сделал.—Джанси умолк, и лицо его стало серьезным. — Не знаю, как у вас дома узнали, что с вами случилось там, около Чуй. Наверно, кто-то из наших женщин поспешил рассказать. А знак мой на Сукпае видели? — спросил он, доставая из кармана ватника ключ. Сельсовет был еще на замке. По утрам Джанси приходил сюда раньше всех, чтобы в тишине поработать.
Я вспомнила погасшее кострище около Сукпая, шест с красной ленточкой и сказала, что ленточка полиняла от дождя и солнца. Джанси стал рассказывать, как он поднимался вверх по Сукпаю, потом спускался вниз, и уже в пути, по ночам, на привалах, писал у костра, а когда вернулся домой и прочитал, все зачеркнул и стал писать снова.
— Вы когда собираетесь домой? — спросил он, шагнув на нижнюю ступеньку крыльца. — Когда экспедиция собирается? Мне сегодня надо подготовиться к партийному собранию. На днях думаем собрание провести.
Мне предстояло задержаться здесь так или иначе. Я еще не знала, какие главы повести Джанси Батович написал за лето. Надо было прочесть их вместе, прежде чем работать над переводом. Но Фауст Владимирович торопился. Я сказала Джанси Батовичу о шести батчи-ках для нашей экспедиции. Он покачал головой:
— Нет, такое дело не пойдет. Вы понимаете, уборку в колхозе мы сегодня заканчиваем. Но неужели нельзя подождать три дня? В воскресенье у нас будет праздник урожая. Мы просим вашу экспедицию принять участие. Приглашаем. Понимаете? Я сейчас сам пойду к Колосовскому.
Не заходя в сельсовет, Джанси Кимонко направился по тропе к Колосовскому. Я повернула обратно к берегу, сказав, что хочу взять у Дады свои сапоги, которые забыла на стоянке около Сукпая.
Джанси посмотрел на мои улы, покоробленные от неправильной сушки, и засмеялся.
— Постойте! Вот какое дело, — серьезно сказал он. — Дада у нас такой человек интересный. Никогда в клуб не ходит. Поговорите с ним. Пусть обязательно придет на праздник. Как он у вас в экспедиции работал?
— Дада? Замечательно...
Старик словно чувствовал, что я иду к нему. Он уже переправлялся через протоку в оморочке. Дом его стоял на той стороне. Вытаскивая на берег свою легкую лодочку, Дада подал мне сапоги.
— Бери. Зачем так забываешь? Я спросила, как он увидел их.
— Так увидел. Спускались по Хору. Слышим, кто-то плачет, все время так: «ы-ы-ы...» Я поглядел, вижу — сапоги плачут: «Бери нас». Я взял. Чего, не веришь?
Я сказала, что не верю, и спросила старика, что у него дома, как дела. Русские слова, смешиваясь с удэгейскими, текли от самого сердца Дады.
— Сандали что делает? — спросила я.
— Огород копает. Картошку достает, — ответил Дада.
— Он в клуб ходит?
— Имса бе. (Не знаю.) А что?
— В воскресенье в клубе праздник будет.
— Чего там такое? Гунэ ми... (Говори...)
— Праздник урожая. Придете вместе с Сандали?
— Он придет. Я — не знаю.
— Почему?
— Никогда не люблю ходить ночью. Спать хочу. Утром рано-рано вставать надо, картошку чистить, рыбу, мясо варить. Хозяйки нет. Манг-э! (Плохо!)
— А может быть, в этот раз придете?
— Зачем?
— Так. Посидим. Поговорим. Послушаем, что про нас скажут. Колосовский приказ написал: кто как работал в экспедиции. Разве не интересно?
— Собрание будет, что ли?
— Сначала собрание. Потом песни, музыка.
— На собрание всегда хожу. Ладно. Приду! — сказал он решительно. — Рыбы свежей хочешь? Я поймал.
— Нет, отец, спасибо! Лучше перевези меня на тот берег. Я пойду в поле.
Дада перевез меня на левый берег Гвасюгинки, и я пошла по тропе через лес туда, где удэгейцы заканчивали уборку урожая.
Мне хотелось посмотреть, как они работают на полях. Это были не те поля, какие обычно возникают в представлении, когда заходит речь о колхозных землях. Вместо открытых, нескончаемо широких, неохватных далей, по которым с гулом плывут степные корабли, здесь — квадраты чистой земли, отгороженные живыми стволами, высоким дремучим лесом. Тайгу эту еще очень мало потревожили. Не прошло и двух десятилетий с тех пор, как удэгейцы впервые прикоснулись к земле. Это здесь русский учитель Масленников учил их сажать картофель и овощи. «Лесные люди» стали заниматься сельским хозяйством. И хотя оно несет в их жизни подсобную роль, уступая главное место охоте и рыбной ловле, но коллективный труд на полях объединил их в одну дружную семью.
Я прошла мимо участков, с которых уже давно убрали картофель. На пустой, взрыхленной земле чернели головешки тут и там. Это колхозники во время работы спасались от мошки дымокуром. Сквозь заросли впереди я и сейчас увидела синий дымок. Но это ребятишки грелись у костра, пекли на огне орехи. Рядом с ними сидела бабушка Сигданка. Я подошла к ним.
— Багдыфи!
Старуха протянула мне руку, приподымаясь. Это была знаменитая сказочница Сигданка. Память ее не утратила и до сих пор тягучих, нескончаемо длинных сказок и песен, рассчитанных на долгие зимние ночи в юрте. Сигданка умела складывать песни. Голос у нее был звонкий, грубоватый. Джанси Кимонко часто ходил слушать ее сказки. Он знал Сигданку с детства. Единственная из всех хорских удэгеек, Сигданка носила серебряную серьгу в носу. Эту серьгу отец надел на счастье дочери, когда ей исполнилось двенадцать лет и она стала невестой. С тех пор Сигданка не расставалась с ней, хотя счастье пришло к ней очень не скоро и серьга тут была ни при чем.
Я спросила Сигданку, что она здесь делает, зачем пришла.
— Сын работает, — она кивнула в сторону полей, — невестка тоже работает. Все люди работают. Как я буду сидеть дома? Нехорошо! Пришла поглядела, какие хорошие бобы выросли. Никогда не видала. Внуки вот тут...
Старуха щелкнула шутя востроглазого мальчонку по шапке и тут же приласкала его, говоря:
— Хватит кушать орехи! Жадный живот человека набок валит. Вставай!
Ребятишки лакомились орехами. От золы зубы у них почернели. Плоды маньчжурского ореха по величине и форме напоминают грецкий орех, только скорлупа у них темнее и крепче. На жарком огне плод сам раскрывает по шву свой корявый футляр. И это нравится ребятишкам.
Расставшись с Сигданкой, я пошла по широкой до роге, укатанной колесами телег. Над дорогой, переплетаясь ветвями, шелестели деревья. Разноцветные листья покрыли желтыми, красными, коричневыми пятнами дорогу, держались на кустах, на папоротниках. По лесу катилось эхо. Кто-то аукал, звал, откликался. Лаяли собаки. Где-то стучал топор. Я свернула налево по тропе, к соевому полю, и вдруг услышала знакомый голос:
... Бешкозырка,
Ты подруга моя боевая...
Ну, конечно, это был Шуркей. Он ехал с возом по дороге. Услышав, что его зовут, оглянулся, снял фуражку, помахал:
— Пиривет! Пиривет! — Смуглое щекастое лицо его расплылось в улыбке от радости: вот, мол, смотрите, не каждому доверят править лошадью. — Н-но! — кричит он, натягивая вожжи. — Но, ты, медведь белый, иди, что ли.
Участок, на котором удэгейцы впервые в тот год посеяли сою, занимал всего лишь восемь гектаров. Сеяли для опыта, не знали, что получится. Полеводческий бригадир Пимка Пиянка — брат Динзая — только еще осваивал агротехнику, но старался делать как учили в районе: проводил рыхление и прополку два раза. Соя уродилась хорошая. Теперь колхозники дожинали последний гектар.
Пимка шагал по краю поля с записной книжкой в руках. Я догнала его и вижу: за ухом у Пимки торчит карандаш. Понятно, бригадиру надо вести учет, он все записывает, кто сколько сделал, это уж как водится, по именам. Фамилий мало, раз-два и обчелся... Насчет урожая он может сказать только приблизительно. Пимка подхватил сноп, лежавший у тропы:
— Так считаем, центнеров восемнадцать с гектара будет. — Он выдернул из снопа несколько стеблей, густо облепленных коричневыми стручками. — Видите, спелые совсем... Соя хорошая. Вот такая вся. В других-то колхозах, может, больше возьмут, как думаете?
— Не знаю... Там, где мы были сейчас, никто не пахал и не сеял...
Глаза у Пимки округлились, понял шутку и захохотал.
— А-а... Ну, да! Верно, верно...
Потом я сказала, что соя не везде растет одинаково, урожаи разные бывают: и по десять центнеров, и по двенадцать. А восемнадцать — это совсем хорошо для начала. Тайга ведь... Со всех сторон к полям подступают деревья, на такой земле трудно бороться с сорняками... Ветер рассеивает семена диких трав.
Пока мы разговаривали, я думала, что Пимка спросит про своего брата. Но он не спросил. Такой же высокий ростом, как Динзай, и такой же легкий в движениях, Пимка был другим человеком. Жизнь у него сложилась иначе; будучи взрослым парнем, он окончил гвасюгинскую школу-семилетку и не раздумывал: быть ему в колхозе или не быть? Вступил сразу и в артельных делах никогда не считался отстающим. Началась война, его призвали в армию, потом он демобилизовался и теперь вот уже второй год бригадирствует. Каждую зиму Пимка на охоте, а летом — на полях.
— Пимка! — кричала женщина, приближаясь к нам по тропе. — Тебя председатель звал. Иди скорее.
Я узнала се по голосу, прежде чем она вышла из-за кустов и отбросила назад длинные косы.
— Здравствуй, Намнке! Ну, как ты?
— Да ничего, работаем. Капусту срубили. Теперь солить будем. Ой, смотри, какие руки стали нехорошие,— жаловалась женщина, шагая рядом с нами. — Когда в экспедиции была, мозоли прямо вот какие сидели на руках. Потом все прошло. И вот опять... Ой, знаешь, мы тогда, тот раз-то, ушли от вас, помнишь? Надя Жданкина так плакала, всю дорогу ревела. Знаешь, чего говорила? «Их, наверное, звери утащат». Ой, прям так смешно было! Ну ладно, я побегу... — сказала На-мике, исчезая за кустами.
Мы подошли к большой избе. Это была летняя контора колхоза, полевой стан. Рядом аккуратный домик, детские ясли, а в стороне между стволами деревьев два берестяных балагана. Приезжая на полевые работы, люди прячутся в них от дождя и гнуса.
— Где же Мирон Чаунович? — Пимка огляделся по сторонам и пошел прямо по тропе.
Откуда-то выскочила рыжая Дзябула, замахала белым хвостом, кинулась к моим ногам. Значит, хозяин тоже здесь? Конечно, Василий уже прибежал сюда, вон он стоит под навесом рядом с женой Дашей, весело разводит руками, что-то доказывает ей. Она — у весов. На весах зеленой горой лежат вилки капусты. Даша записывает. Она вместо Василия оставалась завхозом-кладовщиком, пока он ходил с экспедицией.
В конторе сидел Хохоли, выпускал очередной номер стенной газеты. Когда я отворила дверь, он поднял голову.
— О-о-х! Вы уже здесь? Вот хорошо. Проходите, пожалуйста. У меня тут вопросы есть... — И заговорил, медленно подбирая слова: — Как думаете, ничего, если один заголовок таким шрифтом, другой будет таким? Прочитайте заметки, правильно или нет?
Хохоли делал все с большим старанием. Заголовки, написанные крупно, призывали: «Сохраним богатый урожай!», «Взять пример с лучших!», «Работайте так, как Пимка Пиянка».
— Послушайте, Хохоли... Вот в этой заметке «Сану проспал» вы пишете о факте, который произошел десять дней назад. Ну, а теперь Сану как работает?
— Теперь ничего, хорошо стал работать. Знаете, как Мирон Чаунович с ним крепко разговаривал? Можно сказать, очень даже крепко.
— Значит, Сану исправился, а газета сейчас стукнет его по голове. Как же так?
— Ладно. Сниму эту заметку, — подумав, сказал редактор. — А что поставлю?
— Не знаю. Может, надо побеседовать с колхозниками, пройтись по полям? Все равно сегодня вы уже не успеете вывесить газету. Идемте.
Мы вышли с ним из конторы, и тут я увидела Мирона Чауновича. Председатель колхоза стоял у соседнего дома, где помещались детские ясли. Он был не в духе. По тому, как горячо он разговаривал с заведующей яслями Зоей и как она отвечала ему, указывая то на балаган в стороне, то на ясли, нетрудно было догадаться, что дело касалось именно этого учреждения.
— Живем при советской власти столько лет, кругом людей грамотных полно. И такой факт? Стыдно кому-нибудь рассказывать, — горячился Мирон. Звонкий голос его прерывался на высоких нотах. — Куда такое дело годится?
— А что я могу? — оправдывалась Зоя. — Человек сказал, что идет домой. Я не буду бегать проверять. Верно?
Я подошла к ним. Мирон, еще не остывший от гнева, не без усилия понизил голос:
— Будем обсуждать это дело. Так нельзя,,. Зоя поднялась на крыльцо.
— Подумайте, — заговорил снова Мирон, когда мы уже пошли с ним к овощехранилищу, — разве так детей воспитаем?
Я спросила, в чем дело. Оказалось, что Даленка — пожилая женщина — взяла своего ребенка из яслей и заявила, что идет домой. На самом деле осталась здесь собирать кукурузу, которую для себя сажала. Ну, в этом беды нет. Пусть бы собирала. Так ведь она ребенка своего привязала к люльке и оставила одного в балагане. А люлька? Если бы это была люлька! Это же стульчик без ножек. Ребенок сидит в ней, спеленутый, привязанный поясами, скованный по рукам и ногам. И это еще не все! Люлька легко может перевернуться. Вот и перевернулась. Хорошо, что Мирон проходил мимо и услышал, как ребенок плачет. Мирон поднял его вместе с люлькой и понес в ясли. Отдал ребенка няне, а люльку забросил в кусты. Но это не выход! Надо воспитывать людей, чтобы они сами боролись с пережитками старины.
Хохоли подвернулся как раз вовремя. Он шел прихрамывающей походкой и улыбался чему-то как всегда... Можно было подумать, что он возвращается с богатым «уловом».
— Ну как? Есть заметка? Хохоли безнадежно развел руками:
— Ничего нету. Все заняты. Кто напишет? Мы с Мироном переглянулись.
— Зоя! Вот кто! У Зои есть интересный материал для заметки. Поговорите с ней. Пусть сама напишет, она сумеет.
— Верно, верно! — поддержал Мирон. — Так хорошенько пишите, с перцем. Другие будут знать.
Хохоли, ободренный, заспешил в детские ясли, а мы с Мироном повернули к овощехранилищу. Раньше удэгейцы не знали, что такое картошка, шаман говорил: «Это чёртовы орехи»... Боялись есть. А теперь без нее ни одна семья не обходится. Отсеки овощехранилища заполнены крупным, отборным картофелем. Но помещение устарело, да и тесно в нем, надо строить новое. Строить... Не так просто это. В колхозе лишнего гвоздя
не найдешь.
Мирона одолевали заботы, можно было его понять: о чем только не болит душа у председателя колхоза? Людей надо устраивать с жильем, редкая изба не нуждается в ремонте, — и кирпич нужен, и стекло... Пока мы осматривали с ним соевый участок, потом шли на берег, где женщины солили помидоры, он жаловался: того не хватает, другого. Сельхозинвентарь? «Ну, что-о это! — протянул он нараспев. — Два плуга, две бороны... — и, махнув рукой, засмеялся. — Вот бочек тоже мало. Где взять? В сельпо у Исаева, говорите? Там уже все. Нету!»
Конечно, Мирону теперь не до нас. Как подступиться к нему с просьбой? Колосовский поручил мне узнать насчет транспорта... Надо же выбираться отсюда.
Слушаю председателя, стараюсь понять главное, о чем он тревожится, и сочувствую ему, а в уши мне вливаются голоса ребятишек, резвящихся на берегу и за кустами у костров, и я ловлю себя на том, что думаю о своих детях. Хочется поскорее попасть домой... Только что завмаг отправился в Бичевую. Бат совсем пустой, с ним можно было бы уехать, если бы... Но зачем распалять себя мыслью о доме? У нас дела еще не закончены. Сегодня вечером Джанси Кимонко будет ждать меня, договорились с ним, надо послушать новые главы его повести. Успею ли сделать подстрочник? Времени мало.
— Вот что, Мирон Чаунович, дело такое... Нам три бата нужно. Бакпэй — ину? (Понимаете?)
Мирон вдруг вспомнил о своей погасшей трубке. Чиркнул спичкой и, пока раскуривал трубку, спрашивал отрывисто:
— Чего уезжаете? Скоро, что ли? Когда думаете ехать?
— Да ведь как удастся. Вообще-то послезавтра надо...
Мирон сердито сдвинул брови:
— Чего-чего такое делается, а? Неужели не останетесь на колхозный праздник? Это неправильно будет. Надо остаться! Колосовскому скажите: мы все просим. Вот так! Раньше все равно баты не дадим! На чем поедете? — И захохотал, довольный тем, что смог найти убедительный довод. — Отправим! Чего беспокоитесь?
Возвращалась я по той же лесной дороге, но уже не слышала песен Шуркея. Он еще не выехал с возом.
В лесу было тихо, все изменилось от листопада. Сквозь оголенный кустарник теперь просматривались стволы больших деревьев, меж ними виноградные лианы с красными листьями «а весу, они еще не опали. И было тут светлее, чем летом бывает, но лес пригорюнился. Скоро зима.
На повороте еще издали я увидела знакомую фигуру Динзая. Поравнявшись со мной, он вежливо раскланялся, до смешного смиренно вытянув руки по швам.
— Куда это вы?
— Давно не видел брата. Иду посмотреть, — сказал Динзай и потупил взгляд Что-то с приездом в Гвасюги он стал задумчивым, как этот лес перед снегом. Работа в экспедиции закончилась, завтра он получит расчет, а дальше что?
— Какие планы? Динзай, заикаясь, выдохнул:
— Н-не знаю... — Но, подумав, заговорил другим тоном. — А чё такое? Разве Динзай с-себе работы не найдет? Сколько хочешь найду. Везде можно работать. 3-золотой приска людей требуется...
Мне вспомнилось, как Мирон Кялундзюга отозвался о нем, когда я спросила: что если Динзай подаст заявление в колхоз, примете? «Он любит бегать туда-сюда,— сказал Мирон, — сегодня Хор, завтра Бикин, еще есть другие речки... Дисциплину не признает. Посмотрим, как правление колхоза решит, общее собрание»...
— А может, все-таки лучше остаться в Гвасюгах? Можно ведь охотиться и от сельпо... — сказала я, видя, что Динзаю ненадолго хватило пыла, с которым он заговорил о своих планах.
— Конечно, могу! — согласился он быстро. — В общем, это... я вам скажу так: надо немножко обдумать-ся. Верно?
Он опять раскланялся и зашагал по дороге. Как сложится его дальнейшая судьба, кто знает? Он привык сопровождать экспедиции. Дисциплину не признает? А так ли это? Пока мы ходили в верховья, не было случая, чтобы Динзай увильнул от тяжелой ноши, отступил или струсил. Колосовский взял его в проводники не зря. Нет, как видно, походы увлекали Динзая тем, что всякий раз были новыми, в них он находил радость. Это была его стихия...
Вернувшись на метеостанцию, я сказала Колосовскому, что Мирон просит нас задержаться.
— У них ведь будет колхозный праздник, Фауст Владимирович!
Колосовский сидел в комнате у рации за рабочим столом, похожим на верстак, и не сразу оторвался от своих графленых тетрадей.
— Ну так что? — спросил он с легкой усмешкой. — Как быть? Остаемся? Я вообще-то знаю, видел Джан-си недавно, разговаривал с ним.
— Остаться надо.
— Конечно! — Он потянулся за листом бумаги, взял карандаш. — Не возражаю... Нам еще придется свое собрание проводить. Я вот набросал тут приказ. Давайте-ка подумаем вместе, как лучше сделать. Люди разбрелись кто куда. Не соберешь их...
Об этом приказе еще с утра договаривались. Дело в том, что наша экспедиция подошла к концу, по крайней мере для удэгейцев она закончилась. Деньги, отпущенные нам, полностью не израсходованы, не на что их было тратить и негде. Решили премировать наших проводников, батчиков.
— А если так: будет колхозный праздник, и все это совместить?
— Да, пожалуй... только вот что. Приказ будете читать вы. Вам ведь все равно придется выступать... — просительно сказал Колосовский.
Далее:
Новый перевал. Глава 22: У истоков первой удэгэйской повести
Новый перевал. Глава 23: Колхозный праздник
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".