Новый перевал. Глава 23: Колхозный праздник
Ранее:
Новый перевал. Глава 18: Как быть дальше?
Новый перевал. Глава 19: Пешком по тайге
Новый перевал. Глава 20: Новый перевал
Новый перевал. Глава 21: Обратный путь
Новый перевал. Глава 22: У истоков первой удэгэйской повести
Отправляясь в клуб, мы шагали как обычно, друг за другом: Колосовский, Шишкин, Лидия Николаевна. Иначе по тропе не пройдешь, только — гуськом. Уже темнело, но редко в какой избе виден был свет, разве лишь там, где с малыми детьми оставались немощные старики да старухи.
Около клуба нас встретил Динзай. Он прохаживался взад и вперед, словно ждал кого-то, волновался и курил, но сразу бросил окурок, как только мы подошли.
— М-мне-то можно туда или нет? — спросил он, заикаясь.
— Вот чудак! Конечно! — воскликнул Колосовский и отворил дверь, пропуская его впереди себя.
В клубе было полно народу, скамеек всем не хватало, поэтому из ближних домов хозяева принесли сюда свои табуретки. От стены до стены рядами стояли столы, сколоченные из досок и покрытые белой бумагой. На них уже были расставлены кушанья: в глубоких тарелках мясо тушеное, солянка, на блюдах — жареная рыба, огурцы...
А гостей-то, гостей! За столами сидели женщины в ярких национальных одеждах, девушки нарядились в модные платья, мужчины надели вышитое мокчо, а иные были в костюмах.
Я не сразу отыскала среди них Даду, но старик следил за нами с того момента, как мы вошли.
— Вон Дада, видите? Машет нам рукой, — сказала Лидия Николаевна.
Дада был в голубой сатиновой рубахе, гладко выбритый и помолодевший. По правую сторону от него сидел широкоплечий, такой же кудрявый, как он сам, парень в белой рубашке с распахнутым воротом. Можно было и не спрашивать, кто это, — так много было сходства между ними, только сын по росту обогнал отца головы на две. Слегка откинувшись к стенке и скрестив на груди смуглые, большие руки, он молча наблюдал за музыкантами.
— Сандали это! Сын мой, — объяснил нам Дада.
Услышав свое имя, парень сразу подскочил, готовясь уступить место, но Колосовский подал ему знак, чтобы не беспокоился, и мы прошли туда, где было посвободнее.
А Зоя все-таки написала заметку «Против старого быта!», и теперь у стенной газеты, висевшей на свету, толпились читатели. Сама она в составе трио аккомпанировала на гитаре; она, учитель Вадим Григорьевич и Степан-балалаечник—все трое сидели рядом. Лучше учителя здесь никто не играл на мандолине. Зато игру на балалайке освоили многие удэгейцы. За вечер балалайка успела побывать в руках Степана, Семена Кимонко, Батули...
Занавес был распахнут, на сцене прохаживались Джанси Кимонко и Мирон Кялундзюга, одинаково одетые, в защитного цвета гимнастерках, с медалями оба. Внезапно музыка смолкла, секретарь партийной организации Семен Кимонко вышел на сцену и после краткого вступления предоставил слово председателю колхоза.
Мирон Кялундзюга не выносил шума и потому ждал, пока водворится тишина. Говорил он по-русски, с трудом подбирая слова:
— Попрошу вас внимательно быть, товарищи! — И опять помолчал, одернул гимнастерку, поправил распадавшиеся на два клина черные волосы. — Сегодня отмечаем радостное событие, товарищи. Вот! Первым делом, конечно, надо поздравить всех наших колхозников. Дружно, хорошо поработали, урожай получили неплохой, уборку закончили... Вот так! — Кто-то хлопнул в ладоши первый и вызвал шум рукоплесканий, сам оратор тоже хлопал, потом, продолжая речь, стал называть имена лучших, передовых колхозников, не преминул сказать и о том, какие были трудности, а затем, неожиданно повернувшись в нашу сторону, сказал отрывисто: — Здесь у нас сегодня гости. Экспедиция. Прошу приветствовать! Прошу поздравить экспедицию с благополучным окончанием работы. Вот так, дорогие товарищи... — Мирон стал аплодировать, удаляясь со сцены под веселый говор и хлопки сидящих за столами людей.
—- Посмотрите-ка на Василия, — шепнула мне Лидия Николаевна, — какой у него бравый вид! Гвардейский значок на груди.
Василий сидел со своей женой, что-то рассказывал ей, наверное о нашем походе. Опустив ресницы, Даша слушала, кивала ему и улыбалась, а Васей, не скупясь на жесты, продолжал говорить...
Откуда-то из дальнего угла донесся звонкий смех Шуркея. Над рядами голов у двери поднялась шапка усатого Ивана, опоздавшего на торжество. Он прошел между крайними скамейками, сбросив шапку рывком, прицыкнул на подростков и сел.
— Хватит, хватит шуметь...
На сцену вышел Джанси Кимонко. Посмотрел в притихшие ряды с улыбкой, помолчал, раскладывая на столе, покрытом красной скатертью, аккуратные коробочки. Было так тихо, что на кашель старого Маяды многие обернулись с досадой.
— Дорогие товарищи! — Джанси говорил сначала по-русски, затем шагнул к переднему краю сцены и, чтобы его поняли все сидящие перед ним люди, стал перемежать русскую речь с удэгейской. Сказал, что к этому празднику приурочено еще одно радостное событие: вручение орденов «Материнская слава» многодетным матерям-удэгейкам.
Он напомнил о тяжелом прошлом своего народа, о несчастных роженицах, которых выгоняли из юрты даже зимой. По старым законам, мать, дающая жизнь человеку, должна была сама защитить от гибели его и себя. Далеко не каждой это удавалось, многие погибали.
— О старой жизни можно вспомнить немало, но это будут страшные воспоминания. Прошлое осталось позади. Какие же слова надо найти, чтобы выразить нашу благодарность советской власти за то, что она возродила малые народности! Удэгейская женщина стала равноправной...
Опять ряды всколыхнулись; в этот вечер много было аплодисментов.
Потом Джанси Батович стал читать Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении многодетных матерей. Он называл по очереди награжденных и вручал женщинам ордена. Они протягивали ему руку и на своем языке, и на русском благодарили:
— Асаса, сагды асаса! (Большое спасибо!)
Вот на сцену выходит пожилая, высокая ростом удэгейка Киди Кимонко. Старший сын ее— пограничник, второй был на фронте, воевал и с войсками Советской Армии дошел до Берлина, дочь — студентка Хабаровского педагогического института, остальные дети учатся в школе. Киди берет из рук председателя сельсовета орден и чуть слышно повторяет:
— Сагды асаса...
Я вижу, как старательно хлопают в ладоши Коло-совский и Шишкин. Лидия Николаевна просит меня обернуться на зов Джанси. Он делает знак в мою сторону. Понятно. Воспользовавшись оживлением, иду на сцену, поднимаюсь, чтобы рассказать об итогах нашей экспедиции, поблагодарить колхоз и зачитать приказ о премировании лучших лодочников, проводников, помогавших нам в походе.
Мне уже не раз приходилось выступать перед удэгейцами. Почти всех сидящих в клубе охотников я знала по имени. Многие из них бывали у меня дома. И все-таки я волнуюсь. Ожидаю, пока смолкнет шум, и слышу нетерпеливые возгласы:
— Ая! Хорошо, хорошо... Говори!
— Рассказывай, как ходили на перевал!
Не знаю, кто это выкрикивал. Наверное, охотники. Может быть, даже усатый Иван Кялундзюга, который больше всех пугал нас тем, что мы не дойдем до истоков Хора. Это он говорил: «Плакать будешь, продуктов мало, паек плохой, берданки старые». А теперь интересуется... Да и не один Иван. Им, побывавшим в походах с геологами, топографами, наша комплексная географическая экспедиция, разнообразная по составу и необычная по своим задачам, показалась вначале несерьезной. До сих пор никто еще не ходил дальше Саг-ды-Биосы. Охотники давно уже ограничивают свои маршруты средним течением Хора. В верховьях — лесные завалы, каменные осыпи, много речных перекатов. Зачем туда идти? Разве пройдешь? Пусть попробуют... Удэгейцы дали нам опытных проводников, пожелали удачи, хотя многие из них откровенно выражали свое недоумение: «Это что, в тайге будете рисовать картины, да?» Или: «Поглядите-ка, они берут с собой книги, стекляшки разные, зонты...» Все это их смешило. И потому, когда к концу лета в Гвасюгах появились энтомологи, потом с Чериная вернулся Высоцкий, а вслед за ним Батули, Шуркей, Галака, охотники решили, что добраться до истоков Хора мы не сможем. Но оказалось не так! И вот теперь их занимало множество вопросов:
— Зачем так далеко ходили?
— Чего искали?
— Что нашли?
Действительно, что же мы с собой принесли из похода? Вот об этом и надо было сказать.
...Охотник не может вернуться из тайги с пустыми руками. Он должен выполнить план. Поэтому всегда приносит добычу. Каждый год из экспедиций возвращаются геологи, у них в рюкзаках лежат образцы горных пород. Камни — это свидетельство открытия полезных ископаемых.
Но вот наша экспедиция. Что она дала? Зачем мы ходили так далеко? Ведь не только для того, чтобы добыть для музея шкуры сохатого, изюбра, выдры, барсука? Скажите любому из сидящих здесь, и он добудет это в одну неделю. Так вот... Мы нашли перевал из долины Хора в долину Анюя. Мы узнали, где и как рождается Хор. Мы измерили сердитый и неподатливый Хор в длину, в глубину и вширь; увидели, какими сопками огородил он себя, какими лесами окутал и что в этих лесах! Есть такие богатства, которые нельзя положить на весы, как самородок золота, нельзя унести в мешке, но они представляют ценность. Это — знания. Наука. Она помогает нашему народу строить новую жизнь. Ради этого надо преодолевать любые расстояния. Ведь хорскую долину со временем будут осваивать! И кто знает, может быть, через несколько лет на Чукен, на Сукпай мы поедем по железной дороге? Или в автобусе?
— Э-э, ниманку, однако, а? — прорвался сквозь гул чей-то голос. — Сказка, что ли!
— Нет, это не сказка. Когда-нибудь в хорской долине появятся рудники, села, города... Ну, а теперь большое вам спасибо, друзья, за то, что вы помогли нам добраться до истоков реки.
Как только я стала называть имена проводников, отличившихся в нашем походе, батчиков, и первым для получения премии вышел на сцену Батули, началось оживление. Чьи-то редкие всплески ладоней повлекли за собой целую бурю, она утихала на минуту и скова гремела.
— Э-э! Давай, давай, иди!
— Ая! Повезло тебе... — подбадривали Динзая гва-сюгинцы.
Вот и Дада идет. Он едва протолкался сквозь тесные ряды и, очутившись у стола, покрытого красной материей, оперся ладонью на него и неожиданно для всех заговорил бойко:
— Раньше я тоже экспедиции ходили. Миону был, другие люди тоже... До революции дело было. В то время к нам не спрашивалось: зачем? куда? Просто говорили это: «Тебе груз таскай, дорогу показывай...» Теперь мы знаем, где какой хороший камень есть, железо... Это все искать надо! Мы до самой вершинки Хора дошли. Тайга большая. Конечно, зверь есть, кое-чего много: сохатый, изюбря, медведи... Есть хорошие места, где можно охотить. Надо правильно делать, тогда порядок будет... Элэ! Все, хватит.
Дада возвратился на свое место под одобрительный шум. Женщины стали разливать медовую брагу в стаканы и кружки. Вина никакого не было.
Перед тем, как началось веселье, Джанси еще раз поздравил всех с праздником и завершил свою речь стихами. Он читал их по-удэгейски:
Мы долго поклонялись седой старине,
Терпели нужду и страдали много,
Но старая жизнь в глухой стороне
Ушла, как уходит со льдом по весне
Тяжелая нартовая дорога.
Мы раньше не знали счастливой судьбы
И даже сказок о ней не слышали.
Одинокие юрты, как поздние грибы,
Хранили нашу горькую быль
Под своими темными крышами.
А ныне мы слушаем голос Кремля!
Над Гвасюгами — красное знамя!
Теперь и в тайге расцветают поля.
Куда ни посмотришь — родная земля!
И счастье не в сказке живет, а с нами!
Потом из переднего ряда поднялась бабушка Сиг-данка и по праву старшей пожелала всем здоровья. На ее грубоватый, низкого тембра голос многие обернулись. Она говорила по-своему, быстро, и серебряная серьга покачивалась у нее над верхней губой, но сородичи уже давно перестали замечать это нелепое «украшение» Сигданки.
И опять — веселый говор по рядам, мелькание знакомых лиц, улыбки, ободряющие возгласы...
— Интересная старушка... Честное слово, если бы я была художницей, я бы нарисовала Сигданку, — говорила Мисюра, со значением взглядывая на Шишкина.
— М-мда... Я вас понимаю, — сдержанно отозвался Алексей Васильевич. — Здесь так много интересных лиц... И в каждом что-то свое, характерное. Это только новичку может показаться, что все они похожи друг на друга.
— Да, но все-таки Сигданка особенная... Подошла Надежда Ивановна и поставила перед Ко-
лосовским тарелку с мелко нарезанной сырой рыбой, обильно посыпанной сверху зеленым луком, черным перцем.
— Может, хотите? Попробуйте. Наверно, знаете, что это такое?
— Тала? Еще бы... — произнес Колосовский с подчеркнутой осведомленностью и нацелился взглядом на излюбленное охотничье кушанье, но помедлил, подождал, пока Надежда Ивановна отошла к другому столу, и потихоньку сказал, что этого ему нельзя. — Я — пас! Не любитель...
— Нет, товарищи, надо попробовать, как же! — Алексей Васильевич подцепил на вилку один пластик, а мы с Лидией Николаевной отказались.
Шумное было застолье.
Колосовский вскоре покинул нас, сославшись на то, что через полчаса у него разговор по рации с Биче-вой.
После ужина столы были убраны, часть их вынесли на улицу, а скамейки поставили вдоль стен. Начались танцы. Для вальса не потребовалось много места, кружилось всего лишь несколько пар. Но вот музыканты заиграли краковяк, и сразу почти половина зала, разделившись на пары, двинулась в круг. Смешались пестрые платья девушек, нарядные тэги женщин, светлые рубахи черноволосых мужчин. Оказывается, здесь любят этот простой и веселый танец...
Мне захотелось узнать, отчего это Огня такая грустная, и я подошла к ней. Девушка стояла в сторонке, смотрела на танцующих. В руках у нее был атласный платок, который она легонько встряхивала перед тем, как набросить на голову.
— Вот это зря.
— Что?
— Платок. Зачем он? Без него лучше. У тебя такие косы...
— А я ухожу. Мама болеет, надо идти домой... — Лекарства не помогли?
— Немножко легче стало, но фельдшер советует в больницу.
Она повязала голову платком и, уходя, кивнула мне с улыбкой через силу.
— Откуда взялась эта красавица? Первый раз ее вижу. Кто она такая? — спросил Шишкин, как только Огня скрылась за дверью.
— Это Огня...
— Имя такое? Ударение на последнем слоге, да? Огня... Скажите пожалуйста, имя какое...
— Вы хотите сказать, поэтичное?
— Во всяком случае... оригинальное. А что оно означает в переводе, интересно?
— Вот как раз неинтересно. По-русски это значит «худая», «тощая»...
Шишкин с сожалением покачал головой и рассмеялся добродушно:
— Ну это, знаете ли, уже из области грубой, житейской прозы.
Постепенно старики один за другим стали покидать клуб. Но молодежь наседала на музыкантов:
— Еще сыграйте вальс!
— Нет, лучше полечку!
Вытирая платком вспотевший лоб, Вадим Григорьевич отложил в сторону мандолину:
— Хватит, товарищи! Устал. Давайте споем песню. Где у нас Сандали?
Он отыскал глазами в толпе знакомую высокую фигуру юноши в белой рубахе. Сандали обернулся на зов учителя:
— Что такое?
— Запевай, Сандали!
Стоило только сыну Дады начать песню сразу множество голосов ее подхватило:
...Широка страна моя родная...
На другой день мы расставались с Гвасюгами. Правление колхоза выделило нам три бата. И вот по берегу один за другим идут удэгейцы — кто с веслом, кто с котомкой. Тут и женщины, и детвора.
Пока соберутся, я решила переехать на ту сторону, надо было проститься с семейством Джанси Кимон-ко, сам он занимался делами в сельсовете, обещал прийти на берег нас проводить. Дома я застала лишь одну мать — Яробу, она сидела на крыльце, одетая в теплую тэгу, и курила свою трубку.
— Никого нет? А гости ваши где? Миону и Яту — «мангмукэй», ила бе?
— Они там... Чауна тыги.
Вон что... Вчера Надежда Ивановна сказала мне, что из Джанго вернулись их гости — Миону и Яту. Они почти целое лето прожили в Гвасюгах, но теперь уезжают к себе на Анюй и перед отъездом еще навестили Гольду, а сейчас — у Чауны. Сидят небось за столом.
— Ну что ж, мамэй... До свиданья!
— Ая битудзэ! Ты теперь когда к нам приедешь? — Она долго не отпускала мою руку, держа в своих сухих ладонях. — Хорошо живи! Пусть тебя до старости ноги носят... Ая!
Тунсяна, высокий сухощавый старик с косо поставленными глазами, перевез меня в оморочке на тот берег. Он был стар, но легко работал шестом.
— Сколько килограмм будет? Не утонем? — спросил он шутя, когда я садился в его маленькую лодчонку.
— Ничего не случится, только быстрее. Там уже ждут...
Как только я ступила на берег, ко мне подошла Надежда Ивановна:
— О! Вот она. А мы думаем, где ты?
Джанси вручил мне пакет и сказал, что посылает письмо в райисполком по поводу закрепления охотоуго-дий за колхозом «Ударный охотник». У него, как всегда, было много забот, он думал и о том, что в Гвасюгах нужен опытный фельдшер, и о том, что охотникам пора обзавестись новым оружием, но как это все не просто было «пробивать» — ему тоже было известно.
— И вот еще какое дело, это уже моя личная просьба...— Джанси кивнул на своих гостей:-—Надо помочь Яту и Миону. Они едут с вами. Возьмите их на свое попечение. Из Хабаровска им придется на пароходе плыть до Троицкого. Пока не закончилась навигация, нужно успеть. Очень прошу и надеюсь, поможете?
— Да! Какие могут быть разговоры?
Миону в своем бордовом мокчо, подпоясанный кушаком, в черной фетровой шляпе с широкими полями, уже стоял в носовой части бата и раскуривал трубку. Яту, повязанная белым платком, устраивалась на корме. Села и заулыбалась, такая довольная.
— Иди сюда! — позвала она меня. — Будешь с нами...
«С вами так с вами», — подумала я.
Лидия Николаевна тем временем укладывала на лодку «лесные трофеи», и Шишкин, давным-давно погрузивший туда же свое походное имущество и теперь помогавший ей, заметил с усмешкой, что для полного комплекта недостает лишь тигровой шкуры.
Шуточки... Где же мой рюкзак, постель и чемоданчик с книгами? Спрашиваю Лидию Николаевну, она пожимает плечами, а Яту говорит, что старик унес...
— Какой старик?
— Тут ваша корзина... Берите.
Ах, вот оно что! Дада подошел ко мне, взял у меня из рук корзину, в которой сидел живой еж, и жестом дал понять, где мои вещи. По молчаливому и сосредоточенному лицу старика видно было, что он сердился.
— Садись! — повелительно сказал Дада, указывая на свой бат. — Надо вместе до конца ходи. Бакпэй?
Ну, молодец старик! Я посмотрела, как он аккуратно разместил на днище бата мои вещички, приставил к ним еще корзину с ежиком и все это укрыл брезентом, и шагнула через борт.
— Бакпэй, бакпэй, Дада... Асаса!
Он весело хмыкнул, покосившись на меня, и вся напускная строгость его улетучилась.
Опять тот же бат, черная собака Мушка лежит у моих ног, свернувшись калачиком. Наверное, боялась, что ее не возьмут. А теперь спокойно дремлет в предчувствии долгого пути.
Мы уже простились со всеми, но на берегу еще суета. Кто-то кричит: «Подождите!» Оказывается, это мать Мирона, бабушка Гуня, у которой я доила корову. Она приплыла из дому на лодке и спешит к нам, идет, прихрамывая и опираясь на клюку, бормочет что-то...
Мужчины смеются:
— Молока вам принесла бабушка!
Ну, что тут делать? Не возьмешь — обидится. Улыбчивая и румяная Амула натолкала в карманы наших ватников еще горячей, только что сваренной кукурузы. Бабушка Василия тоже пришла с гостинцами: у нее в руках полная чашка соленых огурцов. Летом они нам только снились. Попробуйте отказаться! Василий с нами уже не идет, ему нездоровится. Вместо него — Митыга.
Пришлось опять перешагивать через борт. Расставание— это рукопожатия, добрые слова, напутствия и улыбки.
— Ну, товарищи, так мы до вечера не выберемся отсюда, — сказал Шишкин. — Пора, пора закругляться.
Он устроился в лодке, которой будет править Миону, сидел посредине бата, основательно загрузив кормовую часть своими картинами. Оберегал их, хотя под тентом ничто им не угрожало. Это был летний «улов» Алексея Васильевича, стоивший ему больших трудов и волнений. Но мытарства не кончены, впереди еще путь по реке, он не близкий. Между тем погода менялась.
Тускло поблескивала вода, солнца не было, и оттого, что по обеим сторонам протоки между избами чернели стволы и ветви оголенных деревьев, а в небе кружились вороны, оглашая воздух над Гвасюгами своим карканьем, берег казался унылым.
Наконец Колосовский подал команду к отплытию, и все мы заняли свои места. Миону первым оттолкнулся от берега.
Прощайте, Гвасюги! А может, до свидания?
Дада сидел впереди с веслом в руках. Быстрая река понесла нас, покачивая на холодных серых волнах. Митыга, одинокая и беспечная женщина, сидевшая на корме, всю дорогу пела песни. Высокий, дрожащий голос ее перекликался с осенней природой, и, когда мы проходили мимо скал, звонкое эхо возвращало нам каждый звук. День был холодный, в воздухе пахло снегом. Горы уже надели серебряные шапки, хотя по берегам еще зеленела трава. Осень догорала в лесу разноцветным пожаром.
— О-е-е... гунэми, гунэми... — пела Митыга.
Весь день мы плыли по реке, нигде не отдыхая. Иногда, чтобы согреться, я брала в руки весло. Баты шли на большом расстоянии друг от друга, поэтому место для ночлега пришлось выбирать идущим впереди. Остановились в лесу где-то перед Антунью; на га-лечниковых косах в такую пору не заночуешь — холодно. Последним вышел на берег Колосовский.
—. А ведь я рассчитывал сегодня быть в Бичевой,— сказал он, потирая озябшие руки.
— Тымана, — отозвался Дада. — Завтра утром Би-чевая...
Смешно прямо-таки. Сказал так, как будто речь шла о поезде, который приходит по расписанию.
Дада уже срубил тальник для рогатины. Вскоре в лесу запылал костер. Дров натаскали много. Варили в ведре картошку, жарили рыбу. После ужина мы с Лидией Николаевной приготовили себе постель. У ствола большой сучковатой ели растянули медвежью шкуру, но под легкими одеялами спать было холодно даже в ватниках и в сапогах. Рядом трещал огонь.
Неподалеку от нас, шагах в двадцати, удэгейцы поставили палатку, как обычно, двускатную, перед открытой ее стороной развели тихий, но жаркий костер пз сухого ильма. Оттуда долго слышались их возбужденные голоса. Кажется, они проговорили всю ночь. В беседе, которая текла между ними, выделялся звучный бас Миону. Он что-то рассказывал, а Дада заразительно смеялся.
— Вы заметили, Динзай стал молчаливым? Просто удивительно, что с ним... — сказала Лидия Николаевна.
— Думает, наверное. Он же недавно говорил, что будет немножко думать.
— Сколько же лет Миону? Он в самом деле похож на индейца. Верно?
— Ну если Арсеньев, описывая встречу с ним, назвал Миону пожилым человеком, а это было давно, значит, ему уже много лет. Сам он годы свои не считает, но Джанси говорил, что около восьмидесяти...
На рассвете мы проснулись от визга и лая собак. Оказывается, еж, которого я везла домой, совершил побег. Еще с вечера я подвесила его в корзине на еловый сук. Но колючий этот путешественник каким-то образом выбрался оттуда. Плюх на землю! И побежал... Тут его заметили собаки, погнались за ним, окружили. Но увы! Схватить его не могут. Иголки-то колючие. Собаки злятся, визжат. И все-таки не отпускают ежика. Так они гоняли его до тех пор, пока я не вернула беглеца на место.
Утром мы были в Бичевой. Здесь нам пришлось ожидать машину, чтобы ехать в Хабаровск. Как-то странно было сознавать, что еще недавно мы, находясь отсюда почти в полутысяче километров, с таким волнением ловили в эфире каждое слово «Венеры». И вот эта «Венера» в образе Джиудичи.
Он все такой же приветливый, начальник метеостанции, и так же гостеприимно встретил нас, как в июне, когда мы ввалились в этот дом всем составом нашей экспедиции и надолго заполнили его.
— Значит, вы рацию не брали на перевал? А я в эти дни искал вас в эфире. Хотел передать одно распоряжение.
— Какое? — спросил Колосовский, не отрываясь от телеграмм, которые только что вручил ему Джиудичи.
— А вот смотрите. Распоряжение о том, чтобы вы по ночам выставляли караул. Говорят, в тайге опять появились тигры. Вы там не встречались с ними?
«Шутит, что ли, Джиудичи?» — думала я, глядя на него. Потом мне вдруг вспомнилось, как во время нашего передвижения вверх по Хору мы остановились около старого, заброшенного стойбища удэгейцев и пошли его осматривать и как Василий Кялундзюга, выбежавший из густого высокого вейника с ножом в руках, уверял нас, что видел следы тигра...
— Нет, медведей видели много. То они от нас убегали, то мы от них...
— Трудно было бы выполнить такое распоряжение, — Колосовский улыбнулся, — к тому же наши костры горели достаточно ярко.
В тот же день я почувствовала головную боль и в жарком бреду свалилась. Четверо суток пролежать с гриппом! И где? В восьми часах езды от Хабаровска. Из соседней комнаты доносились знакомые голоса. Там были члены нашей экспедиции. По-видимому, обсуждался вопрос о том, когда мы выберемся отсюда. Дожди основательно испортили дорогу. Мне хотелось видеть Даду, и я позвала его. Старик жалостливо поглядел на меня, но заговорил весело:
— Э, ничего, ничего! Вставай! Через минуту явился Динзай.
— Вот, понимаешь, плохое дело получилось, — участливо заметил он, как только закрыл за собою дверь. — Мы, понимаешь, домой едем. Пришли немного прощаться.
Они присели на скамейку. Динзай вертел в руках шапку. Дада с любопытством оглядывал стены комнаты. В узких глазах его светились добрые искорки. Так прошла минута-другая. Динзай первым нарушил молчание:
— Наш занге (начальник экспедиции) подарил свою палатку ему, — он кивнул на соседа. — А у меня, понимаешь, такое дело. Решил в колхоз идти, — заявил Динзай скороговоркой.— Буду, наверное, заявление подавать, что ли. Не знаю, может, не примут...
Дада прищурился, как бы говоря: «Что же ты молчал все время? А мы и не догадывались...» Но тут же по лицу старика пробежала тень. Он спросил по-удэгейски:
— А на Бикин не пойдешь?
— Нет. Сейчас не думаю кочевать туда-сюда. Надо работать. И я покажу всем, что именно Динзай умеет работать.
Он надел шапку. Дада поднялся, подавая на прощание руку. Ему было нелегко расставаться с нами.
— До свиданья! Приезжайте к нам. Я твоим ребятишкам медвежонка поймаю. — Глаза его стали влажными. — Будем ленков жарить. Ты зачем плачешь? У-у-у! Зачем такое дело? Э-э... Хагза! (Стыдно!)—Он махнул рукой и скрылся за дверью.
Я представила себе, как Дада подойдет сейчас к берегу, столкнет на воду наш длинный бат, как возьмется за шест и пойдет вверх по реке, преодолевая сердитый напор осенней воды.
Через несколько дней мы покинули Бичевую. Перед отъездом кто-то сообщил, что в сельпо привезли шкуру тигра, убитого удэгейцами. Лидия Николаевна подошла к Колосовскому с просьбой:
— А что, если взять эту шкуру для музея?
— Попробуйте договоритесь, — отозвался Фауст Владимирович.
И вот в широком кузове автомобиля мы разместились, уложив свои вещи, музейные экспонаты, картины, все наше походное имущество.
Встречный ветер хлестнул в лицо. Миону заботливо укрыл шалью свою супругу. Яту повеселела и что-то защебетала ему на ухо. Шишкин закутался в плащ.
Хмурый осенний лес побежал нам навстречу, а знакомые сопки уходили все дальше и дальше.
— Ну, вот и все, — сказал Колосовский, посматривая вперед. — Недельки через две у меня уже будет другой маршрут. Пойду, наверное, на Хинган или в долину Кура. Давно я там не бывал.
Что значит привычка к таежным странствиям. Он уже думал о новых дорогах.
Глубокой ночью мы въезжали в город. Огни, огни... Сколько их! Никогда еще город наш не казался мне таким огромным...
Да, возвращаться домой из походов — это счастье! Ничего, что дома уже все спят. Сейчас я постучусь в дверь и увижу детей...
Здравствуйте, мои дорогие!
Через два месяца я уезжала в Ленинград на Всесоюзный съезд географов делегатом от нашей экспедиции.
Хорская долина с ее дремучими лесами и синими сопками осталась где-то далеко позади. Но теперь она уже не казалась такой недоступной. Ведь мы проложили туда тропинку. Там горели наши костры. А из тропинок всегда вырастают дороги. А огни всегда манят...
Далее:
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".