Золотая пыль. 36 - «Террорист»
Ранее:
31 - Дорогой грамм
32 - Одеколон «Наташа»
33 - Письмо жене
34 - Нашествие тварей
35 - «Вор в законе»
Тем временем в поселке старателей разыгралась драма. Рубероид захватил вездеход и намерен отправиться на нем до базы, а потом и вовсе домой. При этом никто ничего не понимает.
— Отцепите этого террориста! — энергично машет руками и ругается Блатной. Однако Рубероид держится за поручни гэтээски прочно и сдаваться не собирается.
— Володя!.. — пытается Блатной увещевать старателя, — у тебя уже сто трудодней, а бросишь все — и можешь трудаки засунуть себе в гузно. Это одно. И второе: тебе на базе никто денег не даст, и пойдешь ты оттуда, солнцем палимый и ветром гонимый, до самого участка. Ты по зиме приперся сюда в пластмассовых сандалиях да с водочкой? А теперь пойдешь без маковой росинки во рту. Хлебушка полбулки умыкнешь в столовой на базе, водички из-под крана нальешь в пластиковый баллон, и — на Далянь!
Наблюдая столь необычную картину, диву даемся. Оказывается, начальник умеет нормально разговаривать! Если, конечно, ему позарез нужен специалист. А этот Далянь… Откуда он его приплел?
Рубероид держится за наружные металлические поручни вездехода цепко, и видно: он скорее умрет, чем сдаст завоеванную позицию. Я не помню случая, чтобы уступчивый и склонный к соглашательству Рубероид в чем-либо был столь уперт.
Блатной сплюнул и скомандовал уже мне:
— Этот террорист из твоего балка. Вот я сейчас отвлеку его, а ты зайди с тыла и забери майдан.
— …Детский сад, — качает головой начальник, — детский сад для даунов! Только лыбу тянут, и хари красные. Как тут с вами не запьешь? А запьешь — все остановится, —вроде как сам с собой разговаривает начальник, когда вездеход ушел.
— …Дед, что ли… гребаный Семеныч, водку привез? — пытает начальник вечернюю смену, собравшуюся в столовой на ужин.
— Дед, дед, — закивали и те, кому досталось от щедрот, и те, кто проехал порожняком. Крайним назначили деда. Благо ему все равно, трясется где-то по марям на резвом вездеходе и не может дождаться, когда железнодорожная станция, когда буфет.
...После неудачи при самочинном захвате бронетехники Рубероид лежит на нарах и тяжко вздыхает. От него все еще несет, и всем понятно: питье, впущенное им внутрь для регулировки душевного состояния, по составу весьма сложное. Брагу на жимолости поставили в лесу в столитровой емкости, не дав ей погулять и пяти дней.
— Ну как тебе, хоть чуточку лучше? — пытаюсь завести разговор. Однако Рубероид умирает без комментария. Сейчас он напоминает мне лошадь, бесконечно уставшую таскать грузы и терпеть побои, принимающую теперь смерть как долгожданное избавление. И только когда в балок ввалилась дневная смена и Максимыч стал подначивать: осторожней, мол, не ровен час, попадете террористу Рубероиду в заложники, больной помаленьку стал оживать. Примись мужики жалеть, сочувствовать и предлагать рецепты оживления — Рубероид поболел бы. Но увидев, что жалеть никто не собирается, горевать перестал. Себе дороже. Эти дорезать могут, пожалеть — никогда. А, хренушки им всем... И встал. Для начала мазутный перевернулся на спину, мутными глазами поизучал вечный и всегда новый рисунок на досках потолка, с которого постоянно сыплется штукатурка, прекратились вздохи. А после того как смена ушла на ужин, а затем и в баню, он наконец заговорил.
— На, почитай, — протянув конверт, Рубероид сунул ноги в затасканные и отчаянно стоптанные сандалии, и вышел из балка. Я не успел даже возразить, вроде не дело читать чужие эпистолы.
Вынул почтовое отправление из конверта, и тотчас стало понятно, что пишет жена и это занятие дается ей непросто. Много выплакано и много передумано, покуда послание рождалось.
«Здравствуй, Володюшка, наконец ты нашелся. Не глядя и не злясь на слова твои, села написать ответ. Когда ты пропал, мы с детьми всякого передумали и пришли к неутешительному для нас выводу. Тут другие старатели рассказывали: если человек побыл в артели пять-семь лет, то непременно заводит себе другую женщину, поближе, значит, к работе. Я понимаю: устал ты от нас. И то правда, тебе ведь после сезона хотелось отдохнуть, а тут я докучаю своими претензиями.
И вот тот старатель — слышала в пересказе хороших людей — говорит, будто рядом у вас там кирпичный завод, где трудятся ссыльные опустившиеся женщины. И что они вам самое первое подспорье. Но я не в обиде. Ведь, рассказывают, сезон у вас за три года идет. А жизнь проходит. А мы что, мы тут свыклись, стерпелись...
Рассада помидор нынче плохая получилась. Я два раза пересеивала. А остальное, слава Богу, все нормальное. Апрелька принесла двух телят. Один бычок с белым пятном на лбу. Назвали Володькой. Дочка так схотела. Ну да ты не знаешь никакую Апрельку, ведь в те времена ее у нас не было. Дочка обижается, что ты считаешь ее неродной. А вот ты для нее самый что ни есть родной! И ждала она тебя и сколько переплакала. Все причитывала: когда папа приедет, когда папа приедет...
Колька Халява, наш сосед, которого ты знал еще шкодным пацаненком и про которого не раз говорил, мол, у него большое уголовное будущее, опять сел. За ночь скрутил электрические провода от нас до Иннокентьевки. Расстояние такое, что на три года потянуло. Соседка и говорит: это твой накаркал. И еще дурит: тебя нету — это-де наказание мне такое, за ее Кольку. Бог тебя забрал. Но что с нее, малахольной, возьмешь? Больно крепко муж ее бил.
Учительница, про которую ты все говорил, что так и останется яловая, родила наконец мальчика, три шестьсот. Взял ее бывший наш ветврач. Что ни говори, хоть скотский, а все доктор. Теперь они уехали в город.
Мне обидные твои слова про то, что ты у меня не первый, запали в самое сердце и просто разрывают его. Хоть бы сказал когда! Да как же не первый, когда самый что ни есть первый! И единственный. Просто ты был три дня сильно пьяненькой, и откуда ж тебе видеть-то было? Я долго простыню сохраняла, да потом устыдилась, что насмеешь, на хозяйственные нужды ее и порвала. Чай, никакая не реликвия вроде фаты да бостонового костюма.
Но особенно недостает отца мальчишкам. Старший обижается на тебя, а младший говорит: вот бы папка приехал, мы бы с ним пошли петли на зайцев ставить, а то сосед со своими детьми ходит да с моих петель зайчишек снимает. А мне, говорит сын, защиты нету. Соседские пацаны еще и обзывают: сирота-де полтавская. А при чем тут Полтава, когда жизнь не заладилась, счастье ушло.
Я, конечно, понимаю, у тебя новая семья, и по-бабьи желаю тебе счастья с этой с кирпичного. Все-таки, говорят, женщины, какие были гулящие, в семье бывают очень исправные, потому как стремиться к разврату им нет надобности, они и так нахлебались его по самое по горло. Но все-таки ты мог бы приехать хоть на недельку да показать соседским ребятам, что ты есть живой. А мальчишки, думаю, тогда на тебя не будут в обиде. Они у меня понятливые».
— Ты чо написал такое, что жену рассопливил? — озадаченно, но не сурово и без вызова спросил Рубероид, вернувшись в балок.
— А ты разве не читал? — подпрыгнул я на шконке.
— А зачем читать, коли грамотной человек писал? Да и времени тогда было в обрез. Вездеход уходил, а вездеходчик орет: мне каждого ждать не в жилу!
Я не знал, что ему ответить, и предпочел на вопрос ответить вопросом:
— Но теперь ты домой поедешь?
— Да я бы и сейчас поехал, да прав Блатной: домой надо возвращаться с деньгами. На кой я там без грошей. А тут до Урала доехать сколь надо, да еще там! А гостинцы! На обутки да на одежу детям надо. Супруге опять же...
— …зубную пасту «Наташа», — ввернул я с издевкой, но спохватился: — Ладно, за подначку извини. А эпистолы надо читать. Теперь-то ты счастлив? — меня совсем уж понесло. — Ждет супруга, Володька. Ждет!
— Про счастье спроси вон у него, — кивнул Рубероид на битого хохла.
— Счастье — колы приидэшь до хаты с частью, с долею, — как на уроке обществоведения, отрапортовал тот.
— Ничего вы про счастье не знаете, — вступил в разговор Максимыч. — Помнится, батя все доставал моего старшего брата. Брат уже армию отслужил, с медалью за целину пришел, а батя его, как пацана, трунит. Я, говорит, этому балбесу сапоги дал, как путевому! Мой отец в них пять лет отходил. Передал мне. Сам я пятнадцать лет в них отшарашил, и будто новые. А он их, гляди, за пять лет уханькал! Прямо огнем сгорели! Так что счастье — это когда ни перед кем не надо держать ответ за сапоги. Заработал, купил, остальное пропил, сносил сапоги и порты, снова заработал, душевно обмыл...
Ночью опять пришла АХ, будь она неладна. И кто там на небе распределяет кадры?! Я бы вернул им, пусть больше не отправляют, мне такой ангел-хранитель не нужен. Наговорила про Сеатку, вроде как Калязин из Москвы вернулся и опять за телевизионных баб взялся. Бык-производитель, блин! А Сеатку все считают вроде как свободной, ну и… Меня колбасит, думаю о ней и ни о чем другом думать не могу, мечусь по шконке, хочу ее, как тогда, в первую ночь. Вышел на улицу, впотьмах сколько-то поискал, где притулиться. Уперся в сосну лбом, левой рукой расстегнул. Даже про змей забыл. Сунул руку, сжал, долго вызывать счастье не пришлось. Кое-как утерся о кору дерева. «Когда-то и мне начинать надо». Вернулся в балок. Полегчало, но не очень. Долго ворочаюсь. Разбудил Максимыча, он недоволен. Шконки наши рядом, всякое движение отдается соседу.
— Ну, че, Генка, опять ах?.. Да вижу, как тя коноёбит. Откуда знаю? Да у тя от ёного поцелую на лбу пятно. У меня этот ах всю жизнь почитай. Знаешь, сколько я их смолоду пере…, да и потом, как говорится, не снимая полушубка, будто всем им мстил. — Максимыч обеими руками сделал характерное движение. И все равно всю жизнь преследует этот ах. Я же слышу, как ты все время отмахиваешься от этого аха, то ли бредишь, то ли спишь. Все два месяца у тя видения, что ли. Поначалу прикидывал — от переживаний ссаться начнешь, даже шконку свою подальше посунул, так пердокорежит тебя. А че, в Якутии у нас был один такой. Тоже все переживал за бабу. Все ходил сам весь в себе, письма чёркал, ждал ответа, да все без толку. А потом дико захохотал, стал на бульдоге по полигону носиться, мониторку завалил, колоду на бок положил, за горным мастером гонялся, все хотелось ему подать того оглоёбка на промывочный стол заместо песков, чтоб хорошенько прополоскали. Так-то, брат. Я тоже скока лет выл, скулил. Потому как мы люди, оттого и воем. А были б волки, им пофигу: пришла течка, ближней засандалил и свалил. Сам себе волк, ни к чему и ни к кому не привязан. Ветеран глянул исподлобья, повернулся на бок и счастливо забылся. Действительно, счастлив тот, кто может уйти из этой жизни столь легко, хоть на несколько часов. До утра.
Тихонечко поднявшись, прошел к умывальнику и глянул в заплеванное зеркало: что уж там за пятно рассмотрел на моем лбу прохиндей Максимыч; не то чтобы повелся, но все-таки. Действительно, на лбу пятно, которое не заметить нельзя даже спросонья. Судорожно принялся сводить его рукавом тельняхи, вымарал рукав, но полного успеха не добился. Сосны вокруг балка обгорелые, и сажа злобная, въелась аж в самые поры кожи. Оттер, отмыл ее только с хозяйственным мылом. Собачьим мылом, коим в юности стирал робу после работ в трюмах подлодки. «Стыд-то какой, хорошо хоть, все спят». Я осмотрел отбившуюся почтенную публику и увидел характерное пятно любви у спящего в углу балка шныря. Рука шныря свисает с кровати и также вымазана. А на лбу погуще моего будет. Слава богу, я не один. Ему оттирать сажу утром, а я-то уже вон весь из себя огурец да красавчик. Уснул с улыбкой блаженного на губах.
Далее:
37 - Грибная болезнь
38 - Совдепия
39 - «Золотая лихорадка»
40 - «Минус пять трудаков»
41 - Курочкин
1999–2000, 2013–2015 гг.
Произведение публиковалось в:
"Сам себе волк". Роман в трёх частях. - Благовещенск, 2017 г.