Информация обновлена: 06 декабря 2017, 13:01

Во своясях. Бомнак

Ранее:

     В Бомнак мы приехали 7 июня 1930 года в тихий, солнечный и теплый день самого начала лета на пароходе «Большевик».
     Пароход остановился под разгрузку почти напротив нашего будущего дома.
     В Бомнаке не было постоянной пристани или причала. В зависимости от уровня воды в реке пароход мог останавливаться в трех местах, где были сделаны взвозы от реки на крутой берег.
     Отец еще раньше бывал в Бомнаке и вместе с помощником решили: где и как разместить семьи всех сотрудников кооператива, переезжавших из Дамбуков.
     Нам достался небольшой дом, принадлежащий «Интегралсоюзу Орочен». Это был обыкновенный сибирский бревенчатый дом с открытой верандой вдоль одной из стен, тремя окнами на южную сторону, двумя окнами на восток и одним на запад, на веранду. В доме две комнаты. Кухня не была отгорожена и занимала часть большой комнаты около входа у русской печки. Мне особенно понравился двор, огромный, как бы, в двух уровнях. Задняя часть двора, где имелись хозяйственные постройки, была выше передней, где стоял дом. Двор покрыт сплошь невысокой, мягкой и пышно- кудрявой травой с кое - где желтевшими одуванчиками. По периметру дома с двух сторон вдоль забора стояли сплошные длинные поленницы сухих лиственничных дров. На горке стояла избушка – полуземлянка. Дальше - стайка для скота с сеновалом , а в глубине усадьбы у тыльной изгороди виднелась просторная русская баня с каменкой по – черному. На пригорке между стайкой и баней - рощица стройных, белых берез.
     За тыльной изгородью вдоль всех «задов» поселка шла просека, а по ней мало наезженная дорога. Дальше, за дорогой начиналась тайга с вклинившейся в неё полоской мари, где росла голубика и жили куропатки.
     От самой тыльной изгороди параллельно двору до улицы тянулся огород. Он был уже вспахан и мать с Лииной срочно стали сажать картошку и овощи – сроки были крайние.
     Бомнак расположен не на самой реке Зея, а на ее протоке километрах в трех от ее устья. В поселке 35-40 домов. Располагались они в одну улицу на высоком берегу, примерно на полкилометра от впадения в протоку речки Бомнак. Наш дом стоял в верхнем краю поселка рядом с большим бревенчатым домом, где в одной половине его располагался магазин, а с другой контора кооператива. Около магазина стояло три амбара с товарами кооператива, а дальше большой огороженный двор с тремя кооперативными домами и конюшней.
     За этим двором стоял особняком большой хороший склад «Союззолото».
     Прииск Николаевский расположен в сорока километрах на север от Бомнака . Склад его содержался в поселке, как промежуточный для хранения прибывающих по реке грузов.
     Приисковые грузы от склада возили на лошадях по Николаевскому тракту и зимой, и летом.
     За складом построек не было, там начиналось царство тайги, где было много грибов.
     Здесь же начиналась тропа на мерзлотную станцию, до которой было километров четыре - пять. По этой тропе работники мерзлотной станции, а их там жило две – три семьи, ходили в поселок по житейским надобностям и за почтой, да изредка мы ходили туда с кем-нибудь из взрослых – там жил наш сверстник Владик Павлович.
     Нам было интересно посмотреть на разные приборы, расставленные около зданий и полюбоваться с высокого утеса на реку Зею и далекие просторы за рекой.
     На прииске жило немного рабочих. В их числе были и китайцы, застрявшие на Дальнем Востоке после закрытия границы с Маньчжурией. Для пополнения в 1930-32 годах туда через Бомнак на пароходах привезли примерно около сотни семей спецпереселенцев – раскулаченных из Белоруссии и Украины. Несколько семей переселенцев остались для работы в Бомнаке.
     В другой стороне от нашего дома по направлению к нижнему краю поселка жили Шемелины. У них был большой дом на две половины. Там, в одной половине с большой верандой располагался райком партии и райисполком. Председателем райисполкома был орочен, но он большую часть года жил в тайге с семьей и в райисполкоме работал его заместитель- русский. Во второй половине жила семья Шемелиных ; хозяйка, две дочери и два сына. Дочери уже были взрослые, а сыновьям – подросткам было лет по 12-15. Сам Шемелин, как зажиточный приискатель был раскулачен, как и торговец Соловьев.
     Он был выслан, а семья оставалась в меньшей половине дома. Дети постепенно разъехались.
     За райисполкомом был большой двор с тремя домами. В одном вначале был магазин «Союззолото», а после ликвидации магазина, там жила семья зампредседателя райисполкома Рубцова. Во втором доме жили спецпереселенцы.
     А третий был – хороший, теплый, недавно построенный склад с большой открытой верандой во всю длину склада.. Через два-три года склад переоборудовали под школу на две классные комнаты, прорубили большие окна, поставили печи. В этой школе мне предстояло учиться в третьем и четвертом классах.
     Чуть поодаль , в маленьком домишке проживали отец с сыном Парыгины. За ними стоял дом Коломыциных, но они вскоре уехали в Зею, продав дом «Союззолоту».
     Дольше располагался дом Карелиных. Жили они втроем: хозяин с хозяйкой и их приемная дочь. Карелин был плотником, строил прекрасные лодки на любой вкус.
     Был он и хорошим рыбаком и ловил даже редких в тех краях осетров.
     Километров в двадцати выше Бомнака, недалеко от устья по реке Арги было несколько плесов, которые так и назывались - «Карелинские». Здесь он и ловил осетров. Сам он был человеком малообщительным. Впрочем, почти все таежники нелюдимы. Но Карелин был очень нелюдим, даже дом его стоял на почтительном удалении от соседей. Но мы с дедом, когда он временами жил у нас, все же бывали у Карелина – ходили точить топоры.
     Ни где в поселке не было такого хорошего точила, как у Карелина, а дед наш любил острые топоры. Все знали, что Карелин неохотно пускает к себе посторонних, но дед, взяв меня в помощники крутить ручку точила, шел на поклон к Карелину и тот не отказывал, зная что дед точило не испортит. Впрочем, мне доставалось – точило было большим, а крутить его было нелегко, а дед, как нарочно брал два-три топора да несколько ножей.
     За домом Карелиных метров сто шел мелкий лесок и густой кустарник. Такая это была чащоба, что мы, ребятишки все вокруг поселки излазившие, в эту чащобу не ходили.
     За эти леском стоял домик, где жил китаец Тим-бо, женатый на русской. У него жил брат или приятель Ян –та-бо. За этим домиком была большая поляна, на которой паслись коровы из соседних дворов, а в 1934 году там построили новую контору райинтегралсоюза и дом охотоведа.
     Недалеко, вдали от берега протоки стояла усадьба Евдокимова; большой , уже старый дом пятистенок, большой огород, амбар, сарай для скота. Евдокимов когда-то держал лошадей и занимался извозом. Надорвался на тяжелой работе, нажил большую грыжу и очень от этого страдал. Хозяйство свое ликвидировал. Его больная жена почти не показывалась на людях, а единственный сын лет двадцати где-то учился. Некоторое время спустя, когда над нашей семьей пронеслась буря невзгод, нам пришлось жить в доме Евдокимова несколько месяцев весной и летом 1935 года.
     За поляной по берегу протоки стоял одинокий дом райинтегралсоюза. Жильцы в нем менялись. Нашей семье пришлось в нем жить зиму 1933 года, когда мы вторично, после недолгого отъезда в Зею, вернулись в Бомнак. Позднее в нем жил орочен - председатель райисполкома с семьей. В этом месте, у этого дома и начинался Николаевский тракт.
     Почти в самом начале его, стояло ветхое здание старого поселкового клуба, которое через год было снесено. На этой сцене в то время ставились самодеятельные пьесы. Здесь же выступали и ученики школы. Кино в ту пору у нас не было, как не было и электричества. Позднее построили новый клуб на другом месте, а на месте старого в 1933034 годах построили пекарню с хлебным магазином и баню- прачечную. Пекарня в 1935 году начала свою работу, а прачечную переоборудовали под жилье, ввиду его нехватки в поселке.
     В год нашего приезда был построен интернат на набережной. В нем на зиму собирались дети кочевников - орочен, где они жили и учились. Здесь же рядом стояла интернатская столовая, дома для учителей и работников интерната.
     За интернатской столовой жила большая семья Константиновых, у которых у которых было три сына. Старшего звали Генкой, а двух младших, как и нас – Толька и Колька. Старший уже был взрослым и нас, шутя, называл братишками.
     Во дворе у Константиновых стоял небольшой домик почты, где работал только один сотрудник- он и начальник , и почтальон. Рядом два домика «Союзпушнины»; в одном- магазин, в другом жила семья заведующего. Неподалеку жили несколько одиноких китайцев.
     Отсюда улица поворачивала под прямым углом направо по берегу речки Бомнак, где располагалась больница с аптекой домики для медработников. В больнице работал один врач и один фельдшер, да насколько человек младшего персонала. На самом берегу Бомнака стояло еще несколько домиков местных жителей, в их числе Киреевы и Бормотовы. Мы, ребятишки с верхнего края поселка ходили сюда редко и с ребятишками нижнего края не дружили, хотя вражды между нами не было.
     На речку Бомнак нас привлекала возможность увидеть в ней в малую воду хариусов и ленков – эту редкую и благородную рыбу. Поймать нам ее почти никогда не удавалось, не умели мы ловить на удочку. Зная, что на червя или хлеб хариусы не клюют, а хватают только плывущих по реке различных насекомых, мы, наловив кузнечиков и Паутов в коробки из под спичек, шли в жаркий день на Бомнак с удочками. В малую воду рыба держалась по глубоким местам-уловам , у подмытого берега под нависшей черемухой или тальником. Мы пробирались через кусты, зная что рыба эта осторожная. Даже если рыба не пугалась, то наши крючки с наживкой на обыкновенной белой или черной нитке (капрон в то время не знали) она не брала. В совершенно прозрачной воде под нашими крючками с наживкой спокойно и равнодушно плавали хариусы, не обращая внимания на терпеливых рыбаков. В то же время эти же хариусы хватали плывущих по воде мелких козявок, отшибая наше желание рыбачить. Но ловить у себя рядом с домом бестолковых гольянов и пескарей, которые клевали в любое время и на любой крючок, нам надоедало быстро и мы, забыв прежние неудачи и обиды, снова шли на Бомнак с надеждой поймать «харйрюзятину» или хотя бы посмотреть на этих красавцев.
     Взрослые были более удачливы в этом деле, рыбачили и на Бомнак, и других малых речках заездками, перегораживая речки от берега до берега и ставя плетенные из тальниковых прутьев корзины - мордуши. Эти запруды назывались заездками и ловили в них только в весенний или осенний ход рыбы. Ловили понемногу, так как хранить эту деликатесную, нежную рыбу было негде, а солить рыбу местные жители почему то не хотели. Кстати, ловля заездками разрешалась только по договору с райинтегралсоюзом и большая часть ее сдавалась через магазин на общественное питание в столовую, интернат и в больницу. Другую речную и озерную рыбу разрешалось любыми способами, кроме заездков. И местные жители ловили большей частью сетями. Удочки считались баловством, даже у стариков, но наш дед Асанов Николай Александрович любил удочки да и мы, ребятишки днями пропадали на реке или озере.

     Первые годы нашей бомнакской жизни оставили в памяти самые яркие воспоминания. Это были годы светлого и вольного детства на лоне природы. Мать, занятая больше нашими младшими ребятишками, огородом, коровой, домашними делами большой семьи, а часто и шитьем палаток при постоянной занятости отца служебными заботами, частыми и длительными командировками, давала нам с Николаем, а особенно мне, как старшему, много свободы. Летом мы целыми днями пропадали на реке, в лесу, не островах или просто на дворе, на улице, в поселке. Благо, что река наша была не основным руслом Зеи, а протокой, тихой и спокойной, с высокими берегами без обрывов.
     Когда-то, несколько десятков лет назад поселок Бомнак строился на берегу основного русла Зеи, но после нескольких наводнений, а они бывали довольно часто, река изменила свое русло.
     Поселок Бомнак остался на большой протоке длиной в пять-шесть километров и шириной от пятидесяти до ста метров. В большую воду протока была почти такой же полной и стремительной, как и сама Зея. Но как только вода убывала, протока у своего истока почти пересыхала, течение становилось медленным, а с наступлением жары почти останавливалось. И хотя протока была большой и глубокой, вода в ней хорошо прогревалась и купаться в ней было вполне приятно. Купались мы в жаркие дни по 6-7 раз в день. В первое же лето я научился плавать. На второе лето научился и Колька. Еще через годик мы вместе переплывали протоку напротив дома, а там было метров сто. Любили мы и кататься на лодке, и удить рыбу. На лодке ездили по протоке в малую воду и научились хорошо управлять ею. Мы играли «в капитанов и матросов», отдавали друг другу команды, как это делали речники на настоящих пароходах.
     Иногда собиралась большая компания, брали несколько лодок и соревновались на – перегонки. Лодки в поселке стояли свободно, хозяева их не запрещали нам пользоваться ими, да и чаще всего плавали сами «маленькие хозяева» на своих лодках. Если и попадалась чужая лодка, то мы е ставили всегда на место и нас за это не ругали.
     За все пять лет на Бомнаке не помню случая, чтобы кто-то утонул, ни взрослые, ни дети.
     Правда, однажды я попал в переплет, когда мы играли в «бурлаков» Я был в лодке за рулем, а бурлаки по берегу узкого пролива тянули лодку бичевой против течения. Прилив этот остался в том месте, где выше поселка протока сильно сужалась и у высокого обрывистого острова, по которому шли бурлаки, к самой воде спускалось упавшее с берега дерево. Я едва успел рулем отвернуть лодку от острых сухих сучьев – так быстро тянули бурлаки – упав на дно лодки, а надо мной, поцарапав мне спину, прошумели, ударяясь об лодку, сучья. Если бы я не успел упасть в лодку, быть бы мне ободранным.
     На высоких тальниках на первом острове как-то летом на опушке мы обнаружили осиные гнезда .и стали их разорять. Почему- то ос мы считали вредными насекомыми -очень уж они жалили нас, а мы об этом знали и побаивались. Гнезда часто встречались на чердаках домов и в лесных зарослях.
     Однажды врачиха нашей поселковой больницы пошла за грибами. Зрение у нее было плоховатое и она ходила в очках. Увидев в кустах грибы, полезла за ними и наткнулась на большой серый шар осиного гнезда, который она сослепу не заметила. Осы немедленно атаковали нашу врачиху, искусав ей лицо и руки. Едва она отбилась и приплелась в поселок вся опухшая. Зашла по пути к нам домой и пожаловалась на это происшествие, чем ополчила нас – ребятишек против ос. Поэтому мы и разоряли гнезда ос в отместку, бросая в них палки и камни, не понимая в то время, что это мы вторгались в их жилище.
     На этот раз мы увидели гнезда довольно высоко на ветках, в пяти метрах от земли. Обратили внимание, что они почему –то были довольно крупные, раза в три больше обычных. Как оказалось, это было гнездо шершней. Если раньше нам удавалось после очередного нападения на ос почти без потерь убегать, на этот раз большая часть обозленных шершней ринулась на нас. Мы рванулись в бега, что было прыти, но все-таки одного из огольцов шершень атаковал в стриженый затылок. Все мы тогда ходили стрижеными под «Котовского», кепок летом не носили.
     Оторвавшись от преследователей, мы остановились, увидев нашего приятеля лежащим на песке. Шершней не было видно и мы подбежали к раненому бойцу. Сам он даже не мог подняться, мы помогли ему подняться, он был странно вялый. Весь боевой дух его иссяк. Бредя по песку, он говорил, что его кто-то будто ударил по затылку камнем. На голове его вздулась большая шишка. Мы прекратили нападения и побрели вброд через протоку домой. Спустя несколько дней, мы рискнули прийти снова в царство шершней посмотреть, но рисковать атакой больше не решились. Да и взрослые объяснили, что шершни запросто могут ужалить человека до смерти.
     Как-то раз в начале лета, орочен Сашка Еремеев ездил на лодке к себе на родину на таежную речку Уркан и там поймал четырех диких маленьких гусят. Привез в поселок и двух подарил нам, а остальных соседям Шемелиным. Соседские гусята через неделю пропали, а наши прижились, привыкли и стали быстро расти. Мать наша ухаживала за ними, а мы ей в этом помогали: кормили, приносили свежей воды в корыто, ходили в лес за гусиной травой – хвощем, которую гусята охотно поедали.
     Когда гусята подросли и крылья их окрепли, они стали начинать летать с горки вниз к воротам. Мать пробовала им подрезать крылья, но гуси есть гуси , они видели речной простор и стремились на волю. Мы уговорили мать отпустить нас с гусятами покупаться на реку. Первый раз они на реке устроили такую возню, купались и ныряли, что мы напугались, боясь упустить их. Все обошлось, с большим трудом мы поймали наших маленьких пленников и принесли их домой. Так мы стали регулярно гонять их на речку с обоюдным удовольствием. Вернее, не гонять их, а отпускать – они сами бежали к реке, махая подрезанными крыльями. И вот однажды, наши гусята , разбежавшись с горки, с трудом, но впервые преодолели забор и спланировали к реке. Сели на воду и стали купаться. Мы спустили лодку и поехали за ними, но они стали отплывать от нас все дальше и дальше, а потом понемногу перелетать. Вот, было слез у нашего семейства!!
     Взрослые помогли нам поймать гусят на другом конце поселка. После этой эпопеи мать подрезала им крылья побольше и они не могли летать совсем, да и купаться их больше не водили. Глубокой осенью, гуси отяжелели, с началом морозов они пошли на мясо. Жалко было нам гусят!
     Бомнак от города Зея удален без малого на три сотни километров к северу, но разница в климате заметна резкая; там было , несомненно, суровее. Если в Зее снег тает уже в апреле, в числа 5-7 мая начинался ледоход, то в Бомнаке снегу еще 1 мая много, а ледоход начинался в середине месяца.
     Как -то в праздник 2 мая отец пошел с ружьем на разведку – нет ли где на реке уток. Он перешел Зею по льду. Полыньей на реке еще не было и он пошел на озера. На речке Дымкучи отец вышел на промоину во льду, с которой слетела пара кряквы. Он сбил селезня и вернулся домой с добычей. Так мы впоследствии и ориентировались, что на утиную охоту можно ходить уже после Первомая.
     В начале мая на реке Зея около Бомнака появляются полыньи. С каждым днем становиться теплее, снег бурно тает и в середине мая начинается ледоход. Весна идет дружная, а с середины июня начинается жаркое северное лето. Длится оно до середины августа. К 1 сентябрю становится прохладно, ночью появляются заморозки и иней убивает огородную растительность. Утки и гуси начинают улетать к югу и в конце сентября их совсем не остается. В Зее до 10 октября еще можно поохотиться на водоплавающих.
     С октября морозы набирают силу, подсохшая земля замерзает, а 15-20 октября выпадает первый снег. Можно надевать унты или валенки. Зима не за горами!
     Со снегом и морозами наступала для нас радостная пора- катание на санках. Лыжами мы не увлекались, да и было их в поселке мало. Санки были нашим любимым видом спорта. Горку устраивали у себя во дворе и большинство поселковых ребятишек приходило кататься на нашу горку. Мы ее постоянно подлаживали, подгребали снег, поливали водой, вырубали ступеньки, чтобы удобнее забираться вверх на горку с санками. Ворота открывались почти на всю зиму.
     Забравшись с санками наверх к избушке и, усевшись по одному - двое на санки мы летели с криком вниз. Пролетали двор, пересекали улицу, попадали на второй уклон, набирая скорость и неслись по крутому склону берега прямо на реку. Далековато было потом возвращаться с санками назад, да ничего не поделаешь - надо!. «Любишь кататься, люби и саночки возить!» Уж больно заманчиво лететь на санках вниз, навстречу ветру и солнцу.
     Санок фабричных у нас не было в то время. Делали самодельные салазки.
     Две досочки, поставленные на ребро, затесывались с одного конца, скреплялись меду собой перекладинами и санки почти готовы. Если, где-либо, удавалось найти узкую ленту или полоску железа от ящиков, то полозья оковывались и тогда сани на ходу были не хуже, чем фабричные. Правда, они были недолговечны и требовали частого ремонта, но зато сделаны своими руками! Еще проще делали самокаты. На широкую и короткую доску намазывали теплую коровью лепешку, посыпали ее ровным слоем снега, ставили на мороз и через несколько часов самокат готов. Для надежности его еще несколько раз поливали водой и он летал быстрее санок, жаль, что плохо управлялся. Он во время движения крутился и вертелся, мог слететь в сугроб, но ощущение скорости и быстрой езды с лихвой возмещали все его недостатки.
     Иногда наши забавы привлекали и взрослых. Тут, бывало, в ход пускались и оленьи нарты. На них садилось 5- 6 человек, а то и больше, и с шумом, визгом и смехом – «куча – мала», мчалась вниз, иногда по дороге сваливаясь в сугроб. Катались обычно до старого Нового года.
     В феврале до апреля дни становились длиннее, светлее, а морозы мягче . Зимой морозы держались обычно 30 – 35 градусов, иногда зашкаливая под пятьдесят. На таком морозе с ветерком часто приходилось отмораживать себе нос и щеки.
     Бывало, кричит кто - нибудь из друзей: «Три нос – побелел!» Оттирали щеки варежкой или снегом, иногда – опаздывали и приходилось ходить с коростой на носу или щеке. Мать часто мазала нас гусиным жиром – это хорошо помогало и раны заживали быстрее., но были чувствительны к холоду.
     Однажды братишка Николай с приятелем были на горке и замыслили проехать на нартах. Зимой орочены постоянно бывавшие в поселке, своих оленей отправляли в тайгу на пастбище, а сами делали свои домашние дела. Нарты обычно стояли по дворам или на улице. Парнишки утащили нарты на горку, улеглись на них и покатились с горки.
     На нартах обычно у орочен всегда был привязан топор. Колька имел дурную привычку высовывать язык от удовольствия, когда что-то делал приятное. Видимо, наслаждаясь от скорости он высунул язык и когда нарты попали на повороте в сугроб, колькин язык прилип к лезвию топора. Он рванулся и оставил на топоре кусочек языка своего.
     С ревом, окровавленный прибежал домой. Мы его окружили, а мать то начинала его ругать, то жалеть, то смеяться. Помочь ему было почти невозможно и было жалко и смешно. Нам всем было преподан практический урок «топорного» коварства и мы его запомнили надолго.
     Первого сентября 1931 года я пошел в первый класс. Школа тогда располагалась в нижнем краю поселка и ходить мне было далековато. В школе было четыре класса и три десятка учеников. Занимались мы все в одной большой классной комнате, занимавшей половину дома. В другой половине была квартира школьного учителя. В классе стояло четыре ряда парт, по ряду не каждый класс. Учитель был один и звали его Юлиан Филлипович, кажется, по фамилии Ходонович. Правда, ученики между собой называли его Миллион Филиппович. Мне учиться было легко, я уже умел читать, писать и считать.
     Брат Колька тоже хотел ходить в школу со мной. Как его не отговаривала мать, не пускала его, но он убегал каждый день в школу. Учитель его не прогонял, говоря матери:
     «Пусть ходит. Если дело пойдет- будет учиться, а не будет получаться - ему самому надоест.» Так и вышло. С осени Колька походил две недели , а потом ему надоело.
     Дети орочен жили в интернате. Первый и второй классы жили в интернате, где изучали и русский язык, а третий и четвертый классы ходили в нашу школу вместе с нами. Конечно, некоторых их родители забирали в тайгу. Учились они на русском языке, так как эвенкийской письменности еще не было. Где-то в 1932 году привезли учебники для начальных классов на эвенкийском языке на латинице. Вскоре и мы стали изучать эвенкийский язык. Пришло указание, что название народности орочены – неверное и стали называть их эвенками. Орочены – старое дореволюционное название группы оленных эвенков, живущих к востоку от Байкала, в том числе и на серере Амурской области. Слово «орочен» происходит от эвенкийского «орон», что значит – олень. Сами орочены с энтузиазмом восприняли свое новое название народности и с 1932 года они зовутся эвенками.
     Позднее, уже в 1937 году эвенкийская письменность с латиницы была переведена на кириллицу. Эвенки - взрослые и дети , быстро усваивали русский язык и все хорошо говорили по - русски.
     После начальной школы наиболее способные эвенки по желанию детей и родителей направляли на учебу в Ленинград в институт народов севера. Первым из Бомнака в Ленинград уехал Михаил Романов. Он был уже достаточно взрослым и, вернувшись после института, стал работать заместителем районного прокурора. Позднее почти ежегодно на учебу направляли одному- двух учеников, имевшим студенческий возраст. Уехал мой хороший приятель Санька Яковлев, Ганя Дьяконова, Сидор и Николай Романовы, и другие.
     Несмотря на то, что часть учеников – эвенков была старше нас по возрасту раза в два, мы этого не замечали. Они нас не обижали, как и мы.
     Каждый год, летом на полтора-два месяца из поселка в тайгу к эвенкам с проводниками на оленях уезжали немногочисленные работники районных учреждений: отец наш, как председатель райинтегралсоюза, его заместитель по заготовке, все охотоведы, работник бухгалтерии, секретарь райкома комсомола, секретарь райкома партии, заместитель председателя райисполкома, врач или фельдшер больницы, учителя из школы и интерната. Это были, так называемые, культпоходы.
     В районе в то время жило около полутора сот семей эвенков. На территории тайги от Енисея до Охотского побережья с запада на восток и от лесотундры до Амура с севера на юг всего проживало около 25 тысяч эвенков. Наши эвенки Зейско-Учурского района (с 1932 года район стал называться Сугджаро-Токским ?) вели кочевой образ жизни. Но они кочевали не беспорядочно, а группировались семьями и родами по богатым охотничьим угодьям, чаще всего по бассейнам рек и речушек: верховья Зеи и Маи, Купури, Тока, Ирокана, Сивачкана, Сугджара, Брянты, Унахи и Мульмуги, Арги, Уньи, Уркана, озера Огорон и других мест. Северной границей был Становой хребет, за которой была Якутия.
     «Культпоходовцы» ткаже разделялись по группам и ехали или шли по этим местностям, вели культ- просвет работу среди эвенков, медицинские осмотры, лечение, особенно, детей. Проводились занятия по ликвидации неграмотности, уточнялось число детей школьного возраста, которых необходимо было направлять в интернат к началу школьных занятий, о чем велась разъяснительная работа с родителями. Изучались запасы промыслового зверя, особенно пушного, запасы кормовиков для оленей, запасы ягод и орехов., учет численности кочующих семей и наличие у них оленей . Велась агитация в пользу кооперации и объединения в колхозы. Впоследствии были созданы колхозы: Пионер, Ударник, Северный Луч, Огорон. Эвенки охотно откликались на предлагаемые новшества в их кочевой жизни. Это был прекрасный, добрый, честный, бескорыстный и доверчивый народ. С кооперацией их кочевой образ жизни не менялся коренным образом. Их не принуждали к оседлой жизни. Однако, они объединялись вокруг своих ближайших центров, где создавались базы снабжения, и заготовки пушнины и другого сырья. Создавались общественные колхозные стада оленей, которые паслись и охранялись пастухами, причем не только эвенками, но и русскими. Помню, одним из таких пастухов был русский Лева Тимощук.
     В те годы, в районе не было спиртных напитков. Это создавало здоровую, деловую, трезвую обстановку, без пьянок, даже по праздникам. Сам отец и его помощники, как и все руководители, были абсолютно трезвыми людьми. Они делали все от них зависящее, чтобы оградить эвенков, да и не только их, от опасности распространения спиртного в тайге и поселках. Эвенки, как и все коренные народы Севера, очень подвержены опасности заболевания алкоголизмом, что приводит и их вымиранию. Они проматывают за водку все, что имеют, становятся нетрудоспособными, а в пьяном виде - буйными и опасными, учитывая наличие у них ножей и огнестрельного оружия, для себя и других окружающих их людей.
     За все пять лет проживания в Бомнаке помню два- три случая прорыва к нам спиртного.
     Один раз возчики санного обоза, привезшие для кооператива груз, завезли и спирт. Как толь об этом стало известно руководству района, спирт был реквизирован, а виновные наказаны.
     Другой случай произошел с завмагом «Союзпушнины» якутом Сахаровым Ему кто-то привез спирту, а он устроил по случаю угощение знакомых на квартире. Там оказался и бухгалтер райинтегралсоюза Коломин Г.С. Дело было зимой, во время школьных каникул.
     Я, выполняя какое-то поручение, ходил по домам с объявлением и зашел в квартиру, где была гулянка. Было там человек пять мужиков. Я быть может и не заметил бы этого застолья, там было спокойно и без лишнего шума. Но гуляки выдали себя сами. Увидав сына главного трезвенника и противника пьянства, понимая, что если об этом пойдет в поселке слух, то будут неприятности. Они стали меня упрашивать никому не говорить о том, что я увидел. Особенно старались с уговорами Коломин и сам хозяин дома.
     Крепко выпивший Коломин встал на колени, чтобы быть поближе ко мне, так как он был высокого роста и все что-то говорил заплетающимся языком. А Сахаров обещал завтра дать мне шоколада, сколько захочу. Что мне оставалось делать? Было как-то неловко, что взрослые люди унижаются передо мной.
     Я раньше не видал пьяных мужиков и было забавно и смешно видеть знакомых людей совсем другими.
     Они пристали ко мне и у меня было искреннее желание поскорее уйти из этого дома –мне было стыдно смотреть на них и я пообещал не рассказывать об этом случае.
     Держался я дня два, а потом не выдержал и рассказал матери обо всем, что видел.
     Не знаю, передала ли мать мой рассказ отцу, но разговора об этом происшествии в поселке не было слышно. Да и уже одно то, что люди чувствовали себя виноватыми и выпивали тайно, как - бы стыдясь этого, говорит само за себя.
     Наверное, такие тайные, в узком кругу выпивки и бывали среди рабочих и служащих и бывали, но слышно об этом не было. Случаев появления пьяного на улице, на людях, на рыбалке или охоте за пять лет я не помню.
     Особенно крепкими трезвенниками были местные, коренные жители. На что уж эвенки жили в суровых условиях, особенно зимой в тайге, постоянно на морозе, и то они не стремились к спиртному. Главным и единственным напитком у них был крепкий горячий чай. Медный или железный, закопченный до чугунной черноты чайник всегда был одним и главных предметов эвенкийского имущества наряду с берданкой, топором и охотничьим ножом.
     Заканчивались «культпоходы» обычно в конце лета, в августе и , проводники, забрав оленей, возвращались в тайгу.
     Летом 1974 года я с братом Женей был в Бомнаке, заходил в гости к Романову Сидору Григоьевичу, брату Михаила Григорьевича. Он в разговоре о могиле Улукиткана рассказал, что Улукиткан – это и есть тот самый Трифонов, что был у отца моего Филиппа Ивановича в тридцатые годы постоянным проводником.
     В пятидесятых годах Трифонов был проводником у геодезиста и писателя Федосеева, который и создал в своих произведениях прекрасный образ верного и надежного друга Улукиткана .
     Осенью 1931 года отец со своей группой вернулся из «культпохода» позднее всех.
     Уже крепко сентябрило, стояли ночные заморозки, а отца все не было. В середине месяца, наконец, он возвратился. Вечером собрались друзья и знакомые в нашем доме и отец рассказывал, почему задержался. Оказалось, что они искали семью Сафроновых.
     Обследовав все верховья реки Зеи у подножья Становика, они перевалили через хребет и вышли к озеру Токо в Якутии, где бывали наши эвенки, но Сафроновых там не оказалось. Вернулись обратно через хребет в верховья реки Мая, где и оттискали Сафроновых. Это было не просто семья, а целый род, несколько десятков человек: старик Сафронов, сыновья, зятья, невестки и внуки. Кочевали они в верховьях (удской) Маи в отрогах Джугдыра. У них было много оленей, они даже точно не знали их число. Приняли отца настороженно, однако с помощью проводника Семена Трифонова холодок первой встречи растаял . Они еще не знали о создании нового, целого туземного района с центром в Бомнаке. Отец через проводника сумел убедить главу семьи и рода в добрых намерениях и сотрудничестве с кооперативом. Пригласили их при первой возможности приехать в Бомнак, удалось договориться о вступлении в недалеком будущем семьи Сафроновых в колхоз, который создавался в то время на реке Купури, недалеко от них. Сафроновы обещали внести свой пай - пятьсот оленей в колхозное стадо. Кооператив обещал оказать семье в свою очередь помощь, в которой они нуждались. Жили они в самом отдаленном месте района и давно не бывали в «цивилизованном» райцентре – Бомнаке, ни в соседнем Чумиканском районе, который от них был даже ближе, чем Бомнак.
     Жили они в чумах, палаток не имели, печки и трубы прогорели и нуждались в замене. Уже с прошлой весны не имели ни муки, ни соли. Закончились боеприпасы, табак, чай. Питались лишь тем, что давала кормилица тайга: мясо, рыба, орехи, ягоды. Отец привез образцы «хлеба», которым питались эвенки - это были лепешки из толченых орехов и черемухи, испеченные на костре. Нам, ребятишкам, эти лепешки показались необыкновенно вкусными, хотя орехи были раздавлены вместе со скорлупой, а черемуха вместе с косточками. Съесть такого хлеба можно было немного, хотя он был и вкусный, но пища – очень тяжелая.
     Зимой Сафроновы действительно приехали; сам старик не приехал, а были его братья и несколько молодых ребят. Привезли много пушнины, битых глухарей и рябчиков, рассчитывая обменять в кооперативе все, в чем нуждались.
     Отец постарался оказать семье Сафроновых на высшем уровне гостеприимство и выполнить все их просьбы. Он пригласил их к нам домой в гости, По воспоминаниям матери, отец устроил обед с приглашением и других местных эвенков. После жирного мясного супа на столе появился самовар. Гости выпили за разговорами по нескольку стаканов чаю, тщательно облизали блюдца и вытерли их подолами рубах.
     По русски они почти не понимали и разговоры велись через местных эвенков, которые выполняли роль толмачей – переводчиков. По внешнему виду гости Сафроновы выделялись длинными до плеч волосами, тогда как местные подрезали волосы.
     В обмен на сданную пушнину и дичь, Сафроновы получили достаточно продуктов, боеприпасов, мануфактуры. Купили нес4олько берданок, вот только палаток и печек было маловато. Уехали они очень довольным этим визитом.
     Когда эвенки появлялись в поселке, а это было, как правило, зимой ( летом – очень редко), то запросто ходили в гости ко всем, кого знали, без всяких приглашений. Часто они бывали и у нас в доме. По воспоминаниям матери, отец обычно предупреждал:: « Ну, готовься. Завтра-послезавтра нагрянут охотники. Гостей будет много.»
     Мать ориентировалась сама, поглядывая в окно на улицу с раннего утра. Если у магазина появлялись олени, значит, гости приехали, нужно ждать.
     Готовилась обычно кастрюля супа с мясом. Припасалось кое-что к чаю: хлеб, сливочное масло, сахар, конфеты, печенье… Кашу и картошку эвенки не ели, а если ели, то мало.
     Задолго до обеда, начинали приходить гости. Если суп еще не был готов, то угощали чаем и всем, что полагается. Особенно шел хорошо хлеб со сливочным маслом. Напившись чаю и покурив, гости долго не задерживались, уходили по своим делам в поселке.
     К обеду приходил отец, а с ним новая группа гостей. Тут подавался суп и после - чай из самовара. Пока отец обедал, приходило много эвенков. За обедом было много разговоров. После обеда опять дружно курили и много говорили, решая различные дела. Уходил отец, с ним расходились и гости. Но не успевал вскипеть новый самовар, как появлялись новые гости. Общались они уже с матерью, с Линой, с нами, ребятишками, как со старыми добрыми друзьями, хотя некоторые и приходили в первый раз.
     В такие дни эвенки бывали в гостях не только у нас, но и у других работников правления райинтегралсоюза и работников районных организаций, которых хоть как-то знали. У нас они бывали чаше и больше.
     Эвенки заходили не просто попить чаю или пообедать – была в поселке для этого столова, ходили потому, что считали своим долгом, хотя бы раз, навестить тех, кого уважали, кому верили, кого считали своими знакомыми и друзьями. Такие «набеги» гостей были один - два раза в год, зимой, когда шла массовая сдача пушнины и невольно в поселок съезжалось много эвенков.
     В мой визит с братом Женей летом 1974 года в Бомнак, мы встречались с семьей старого эвенка Яковлева Семена Федоровича. Они уже жил постоянно в поселке.
     Когда узнали, что я сын того первого председателя кооператива, Филиппа Улискова, то его жена с удовольствием стала вспоминать события сорокалетней давности, говоря, что помнит моих родителей и чай из нашего самовара. Этот чай ей запомнился больше всего потому, что это было чаепитие с руководителем, который был хоть и начальником, но держал себя с людьми просто, как с равными.
     Отец, зная хорошо характер и обычаи эвенков, придавал большое значение гостеприимству, простоте и сердечности отношений с ними и всегда просил мать, несмотря на большую нагрузку на ее плечи, приветливо встречать, угощать приходящих в дом эвенков. И они это ценили больше всего, и верили отцу. Бывали и курьезные случаи. Как-то летом зашел к нам в дом эвенк Федор Еремеев. Дело было к вечеру, мы чаевничали. К чаю припасены были пироги с грибами. Пригласили к столу и Федора, заметив, что пироги сегодня с грибами. Федор чай пить сел, но от пирогов с грибами отказался, заявив: «Что я сохатый, грибы есть?» Как его не убеждали и словом, и личным примером, есть пироги он не стал, предпочитая хлеб даже без масла, так как масла в это время дома не оказалось.
     Охотничий сезон в тайге и добыча пушнины начиналась с наступлением крепких морозов, в середине ноября. Примерно через месяц в поселке появлялись первые наиболее удачливые охотники. Чуть позже начиналась массовая сдача пушнины.
     Эвенки приезжали обычно большими группами, один - два представителя от семьи на нескольких парах оленей каждый. Иногда охотник приезжал вдвоем с женой или с сыном. Бывали случаи, когда приезжали и всей семьей с детьми. В этом случае упряжек было больше. Пара оленей запрягалась в легкие нарты с помощью лямки из ремня, выделанного из лосиной кожи и имела с обеих концов по широкой петле, которая надевалась оленю на плечо, то есть в петлю продевалась голова и одна нога оленя. Середина лямки приходилась на дугу нарты и не закреплялась на ней, а свободно по дуге перемещалась. Олени дружно тянули нарты одной лямкой. Если один из них начинал отставать или тянуть хуже, другой подтягивал его к нартам и они начинали бить отстающего по ногам, подгоняя его. Олени тянули нарты чаще всего бегом. Дорога выбиралось по рекам, ручьям (ключам) или по открытым марям. По густому лесу на нартах ездить было трудно - мешали деревья, но по редколесью ездить было можно.
     Оленеводы перевозили свой скарб летом вьючно, грузя оленя понемногу на специальное грузовое седло. Были и ездовые (седловые) олени, обычно наиболее крупные и сильные быки., которые выдерживали тяжесть взрослого человека. Ездили на специальных седлах, отличных от грузовых. Эти седла имели такую конструкцию, которая позволяла ложить на них ноги, согнутые в коленях, дабы ноги не задевали при езде о землю.
     Эвенки при кочевке чаще всего шли пешком, ведя на поводу своего оленя, а за ним гуськом, караваном двигались остальные вьючные олени, привязанные уздечками друг за другом.
     Для удобства перевозки груза и вещей эвенки делали специальные потки- узкие, высокие корзины, изготовленные из бересты и обшитые с наружи шкурами из оленьих лап. Сверху потки закрывались мягкой, выделанной под замшу оленей кожей, которая одним краем пришивались у овальному потки, а другой свободный край делался под шнурок, как у рюкзака. Это позволяло не только закрывать потку, но и увеличивало ее емкость. В потках перевозилось все: и вещи, и продукты, и пушнина. Они легко и плотно ложились на вьюк, а зимой укладывались и крепко привязывались к нартам.
     Малые дети перевозились в специальных потках –люльках и так же, как и груз привязывались к вьюкам.
     Дети эвенков, могущие уже хорошо ходить, имели седловых (?) оленей, но чаще, как и родители шли пешком в общем семейном караване. Обычно семья имела оленей столько, сколько нужно для передвижения плюс три-четыре упряжки запасных. В крупных семьях, где было кому пасти и следить за оленями, их бывало значительно больше. Олень давал эвенку почти все: его основную пищу – мясо, шкуры для постели и одежды и единственный, надежный транспорт.
     Во время массовой сдачи пушнины в поселке собиралось, иногда, но нескольку сотен оленей, было много оленят, которые ходили своими матерями - оленихами.
     На площади у магазина и конторы, запруженной оленями и нартами, трудно бывало пройти. Поэтому их располагали и по соседним дворам. В нашем большом дворе тоже стояли олени и нарты. Олени - очень доброе и безобидное животное, около них было всегда безопасно. Правда, некоторые молодые олени, особенно оленята, дичились и убегали от нас, но мы знали, чем приманить оленей – приносили им хлеб с солью, который они с удовольствием поедали.
     Часто эвенки привозили с собой в мешках ягель (олений мох) и кормили оленей во время долгой стоянки и ночевке в поселке. Те, у кого корма не было, вечером уезжали километров за пять-шесть от поселка на речку Джигдали, где были неплохие пастбища. Там оленей отпускали пастись, а сами ставили палатки и останавливались на ночлег. Рано утром оленей ловили маутами (арканами) и возвращались в поселок заканчивать свои дела. В такие дни в магазине кооператива шла бойкая торговля. Эвенки сдавали пушнину, получали взамен продукты, боеприпасы и промтовары. Иногда покупали оружие. Разницу дополучали деньгами. И наоборот, если пушнины было мало, то им отпускали товар в кредит.
     Мы, ребятишки, обычно ходили в магазин посмотреть на пушнину. Некоторые охотники привозили очень помногу. В магазине было полно народу. На полу стояли потки и мешки с пушниной. Хозяева товара, ожидая своей очереди, курили, разговаривали – ведь некоторые из эвенков только и встречались при сдаче пушнины.
     Очередной охотник, выкладывал на прилавок свой товар сначала менее ценные шкурки зайца и белки, потом шли более дорогие: колонок, горностай, лиса красная и чернобурая, реже – волк, росомаха и медведь и в конце самые ценные шкурки соболя. Охотоведы и продавцы, специалисты своего дела, внимательно осматривали все шкурки, считали и сортировали их. Шкурки «невыходные», то есть добытые слишком рано или не полностью вылинявшие, поврежденные принимались ниже сортом и дешевле. Но таких было обычно малою А вот если среди обычных шкурок попадались редкие, крупные и особо ценные, тогда ими любовались и охотоведы, и все , кто был рядом. Обсуждали шкурки, как произведение искусства. Спрашивали охотника, где и когда добыл, хвалили его мастерство добытчика и удачливость. Общий разговор оживлялся, а продавцы добавляли в цене и сумма за сданную пушнину возрастала значительно. Особенно ценились хорошие темные и крупные соболи, черно-бурые лисицы – серебрянки и выдры, которые в нашей тайге были редкостью.
     Наиболее распространенной пушниной была белка и добывали ее помногу. У некоторых охотников белкой были заполнены не только потки, но и мешки- сдавалось по нескольку сотен штук одним охотником. Шкурки белок, зайцев, колонков и горностаев обычно сдавались вывернутым мехом внутрь, а соболь, лиса, рысь, выдра, волк – мехом наружу.
     В кооперативе эвенки отоваривались в основном мукой два-три мешка, масла сливочного соленого два-три ящика, чай кирпичный по нескольку килограмм, сахар кусковой – мешок, соль, спички, табак, или махорку. Сюда же добавлялись патроны к берданкам, иголки, нитки простые и для вышивания, мануфактуру, сатин, ситец, бязь, байку, кое-что из одежды, брюки, рубашки…
     Получив товар, охотники укладывали его на нарты: мелочь - в потках или мешках, а крупный товар – мешки с мукой, сахаром, ящик с маслом прямо в упаковке. Все это надежно привязывалось к нартам ремнями или верёвками и готовились к отъезду.
     Те нарты, где ехали хозяева, грузились поменьше,. Максимальная нагрузка на нарты с парой оленей было килограмм двести. Уезжали по одному обычно или семьями. По отлогому взвозу нарты спускались на лед протоки, хозяин обычно притормаживал собой наиболее тяжелые нарты, чтобы они при спуске не сбивали оленей, а мы, ребятишки, помогали, уцепившись за нарты сзади.
     Спустившись на замерзшую реку, олени пускались бегом по дороге. Хозяин подгонял их вожжой, причмокивая губами. Мы проезжали на нартах с километр за поселок и, спрыгнув на ходу в снег, шли домой, весело болтая под впечатлением того праздника, который устраивали нам приехавшие охотники со своими оленями и пушниной.
     Кроме пушнины , мяса и дичи (глухарей, рябчиков, куропаток) эвенки привозили различные изделия из меха и кожи. Но этот товар они не сдавали в магазин, в продавали населению. Товаров было немного, потому, что спрос был мал. Чаще это были изделия, сшитые по заказу жителей поселка. В первую очередь это были унты. Они были двух типов: лапчатые – из выделанных оленьих лап и половинчатые. Половинкой называлась выделанная под замшу мягкая кожа без шерсти из лосинных или оленьих шкур, светло-желтая по цвету. Лосина (сохатина) была значительно прочнее и толще оленьей и из нее , в основном, и шили мужские (охотничьи) унты. Были и дохи, или как они у нас назывались, дошки. Шились они из шкур молодых оленей.
     Пользовались спросом меховые перчатки и рукавицы, меховые шапки. Шапки были самые разнообразные, сшитые из меха рыси, лисы, колонка, белки, а больше комбинированные из меха разных пушных зверьков.
     К унтам полагались меховые чулки из оленьих шкур мехом внутрь. Сами эвенки, чаще всего, повседневно носили унты половинчатые с меховыми чулками. Они были очень легкие и теплые. При постоянном движении по снегу были чистыми светло-желтого цвета. Лапчатые унты иногда делались комбинированными из различных по цвету шерсти кусочков с различными мелкими вставками или длинными белыми полосками. Это делало их красивыми и привлекательными. Мужские унты шились на всю длину ноги так, что в самый глубокий снег можно было не бояться попадания его внутрь. К тому же, легкие половинчатые унты верхним краем привязывались к поясу ремешком. Верхняя широкая опушка лапчатых унтов отделывалась красивым орнаментом из кусочков разных шкурок, а у половинчатых по опушке делалась вышивка цветными шелковыми нитками или мулине. Такими же нитками вышивался верх перчаток и рукавичек. Женские унты почти всегда шились лапчатыми и по длине - до колен. Они так же красиво комбинировались из разных по цвету шкурок от самого темного до чисто белого.
     Шили эвенки и меховые коврики - камаланы, которыми выстилали пол в палатке или чуме. Камаланы шились из кусочков шкур, снятых с головы оленей, дополненных различными деталями из меха, окантовывались они какой-нибудь цветной тканью. Размеры их были небольшими, типа прикроватных ковриков.
     Иногда делали и побольше размером, чтобы можно было повесить у кровати на стенку.
     Все меховые изделия эвенков шили женщины. Мастерицы они были замечательные. Вместо ниток меховые изделия шились тонкой жилкой, полученной из сухожилий сохатый или оленей. Поэтому швы были крепкие и прочные.
     Эвенкийские изделия ценились у нас и охотно покупались для охотников и всего населения.
     В поселке многие носили эвенкийскую одежду, особенно унты, шапки, рукавички и перчатки. Дошки имели немногие, так как в морозы их можно носить только с меховым жилетом или ватной телогрейкой. Ее преимущество - легкость и прочность, практичность при носке в тайге среди деревьев и кустарника, где и проводят большую часть жизни эвенки. Валенки эвенки вообще не носили: для их образа жизни они жестки, тяжелы, непрактичны.
     В Бомнаке для большинства обувью являлись унты. Отец мой имел еще и дошку с шапкой. Сохранилась фотография, где он со своим товарищем Овдиенко Семеном красуется в эвенкийской одежде. Особенно интересной была шапка из меха камчатского бобра –калана и лапок лисы. Купил он ее у эвенков во время поездки в самый дальний уголок района и очень ею дорожил.
     Мать предпочитала русские валенки, хотя и носила иногда унты. Ребятишки зимой бегали почти всегда в унтах.
     В начале 1932 года в Бомнак с семьей приехал мой дядя Асанов Петр Николаевич.

     Он сразу же заказал шапку из рыси себе и маленькой дочери Кларе. Клара щеголяла в поселке, нося на голове большой пушистый шарик с длинными ушками
     На следующее лето приехал из Зеи и дед Асанов. В доме у нас стало тесно и он поселился в избушке во дворе. Питался он с нами, а жил отдельно. Мы, ребятишки чаще стали с ним заниматься рыбалкой, ходить на озера, в лес. Дед, в отличие от местных стариков любил, ловить рыбу удочками. Он вырезал в лесу длинные удилища, плел из конского волоса лески и почти каждый погожий вечер летом выходил на протоку посидеть с удочками на берегу. Возвращался поздно, уже затемно, часто приносил сига, ленка, несколько чебаков. Иногда он брал с собой и меня, предупреждая, чтобы я вел себя тихо. Он считал, что рыба все видит и слышит, поэтому на рыбалке нужно осторожно передвигаться и не разговаривать громко. Я слушал деда и вел себя смирно. Брата Кольку за его непоседливость и озорной характер дед на рыбалку не брал, хотя тот и просился.
     Как-то мы с дедом пошли вечером вдвоем и забросив удочки сидели на берегу. Ветер был тихий и теплый. Дед покуривал мохорочку и, глядя неотрывно на удочки, ждал поклевки. Вдруг на высоком берегу за нашими спинами что-то прошуршало и тут же послышался медвежий рык.
     Это было неожиданно и мы испугано оглянулись. На крутом берегу в кустах стоял наш Колька-медведь и смеялся. Дед встал, плюнул под ноги и выругался: «Ах ты, нечистая сила! Язви тебя за ногу! Напугал то как! Уходи отсюда!» Колька тут же исчез, зашуршав кустами. После этого дед долго не мог успокоиться, все что-то ворчал под нос.
     На другой раз мы ушли подальше, Обошли пересохшую протоку и расположились на том берегу, на ближайшем острове. Места для нас было новым и, как оказалось, мелким и неудачным. Солнце уже склонилось к хребтам, время не позволяло искать что-то лучшее, мы забросили удочки и стали терпеливо ждать. На рыбалке самое лучшее качество –терпение.
     Поклевок не было. Надоедливые комары пели свою заунывную песню, понемногу разнообразя наш вечерний досуг. Вот уже и солнце скрылось за горы, стало темнеть и тут дедову удочку сильно задергало, удилище упало в воду. Дед вскочил и, схватив удилище, стал тянуть на себя. Дав рыбине возможность выдохнуться, дед, наконец, вытащил ее на берег. В густых сумерках мы разглядели, что это был большой налим. Мы на удочки налимов раньше не ловили, так как это ночной охотник. День он прячется под корягой, а с наступлением темноты выходит на кормежку. Наше долготерпение было вознаграждено - уха было обеспечена на всю семью.
     Бомнак – северный поселок со своими особенностями , в том числе и биологическими.
     В местных огородах было мало дождевых червей, а там, где они были, их берегли –дефицит. Деду удалось накопать баночку червей «по – блату» и мы с ним отправились однажды порыбачить. Я быстро обосновался на приглянувшемся месте, достал червя, насадил его на крючок и забросил в улово. Раздался громкий шлепок, как будто в воду шлепнулся не крючок, а сапог. Я огляделся вокруг и сообразил: банка с червями улетела в воду...! Дед тоже с тревогой обернулся на необычный всплеск и расходившиеся круги на воде, заподозрив не ладное. Я стоял чуть жив, понимая,что случилась беда и быть мне битому.
     Дед, наконец, сообразил, что произошло и , плюнув под ноги, сказал: « Порыбачили, язви тя в душу! Как же это ты сумел так ловко?» - язвительно добавил дед.
     Я судорожно потянул леску на себя, но она пошла легко и банки не было.
     В подавленном настроении мы вернулись домой. Дед всю дорогу кряхтел и со мной не разговаривал и не ругал, но было заметно, что он рассердился. Где теперь найти дефицитных червей? В чужом огороде? Дед явно туда больше не ходок, а мне и соваться нечего. После этого случая мы долго не ходили с дедом рыбачить, что мне стало уроком.
     В памяти остался еще случай, спустя время после досадного происшествия.
     Собрались мы с дедом поехать на лодке с сетями порыбачить, да подальше. Поскольку на веслах я был уже мастак, была причина и для нашего с дедом перемирия и прощения моего промаха с червями. На вечерней заре мы двинулись на вторую протоку, переехали на другой берег, с трудом добрались до знакомого залива, где и расположились.
     Вечер был тихий, слабый ветерок относил комаров – полная идиллия. Выбрали место для ночлега, затаборились. Дед сказал, что вначале поставим сеть, а потом займемся всем остальным. Главное-дело!
     Поставили быстро сеть, привязали лодку, разобрали и поставили палатку на берегу, развели костерок, сварили и попили чайку. Дед был добродушен, как будто забыл про мой промах с червями. Взялись за удочки. так как червей в этот раз у нас не было, сделали из хлебного мякиша шарики, насадили на крючки и давай таскать гольянов и пескарей для их наживки для крупной рыбы.
     К вечеру погода стала портиться, подул ветерок, по заливу пошла мелкая зыбь. Стало прохладно – север есть север! Не клевало. Солнцу стало большим красным пятном, которое скатывалось за синеющую цепь гор. Дед сидел поближе к сети, а я, скучая, смотрел на бесклёвицу поплавков, вспоминая несчастных червяков.
     Вдруг, мою удочку повела плавно влево, свалив торчащее на колышке удилище. Я схватил удочку и потянул на себя, но безуспешно. Его неведомая сила настойчиво тянула в сторону и вглубь. Я зашел в воду, крикнул деда, сильнее потянул на себя и… с ужасом увидел , что леска не выдержала и бессильно болтается в воде.
     И в тот же миг, услышали, что в нашей сети сильно забилась большая рыбина.
     «Ага, попалась!»- радостно закричал я и стали с дедом смотреть, как яростно бьется в сетях огромная, сильная рыба. Первая моя мысль скорее туда вытаскивать добычу, но дед рассудил иначе. Он остановил мой порыв: что попалась - не уйдет, сеть добрая.
     Уже поздно, с ней надо возиться, надвигается ночь. «Только мокрую сеть запутаем!» - поставил дед точку на моем намерении. Стемнело. Мы подошли к табору, подбросили дровишек в угасающий костер, разогрели чайник. Попили чайку и легли спать в палатку: «Утро - вечера мудреней!» Я долго ворочался и не мог заснуть, все слушал, как бьется в сети наш пленник.
     Проснулись мы на утренней зорьке. Ветер стих, было тихо. Рыба в сети не билась. Дед заметил: «Вот и успокоилась!» Пошли проверили удочки – пусто. Столкнули лодку и начали снимать сети. От берега до того места, где вчера колотилась рыба , ничего в сетях не попало, зато вместо вчерашней рыбы зияла огромная прореха. Наша пленница оборвала ячею и вырвалась на свободу. Я стал упрекать деда, что не вытащили ее с вечера, но дед помалкивал. Потом, как бы оправдываясь, буркнул: « Кто же знал, что так выйдет. И сеть крепкая, видно таймень попался добрый или ленок. Это какую же силу ему иметь - то надо было, чтоб вырваться? Ну, не горюй, видно не суждено нам».
     Так мы и вернулись ни с чем. Отец раскритиковал нас, сказав, что надолго нельзя оставлять в сети пойманную рыбу, как и подранка на охоте. Урок это я принял к сведению.
     В середине лета, в июле, когда многие работники «интегралсоюза» были в тайге в стадах, рядом с поселком загорелась тайга. Время было жаркое, сухое и лесной пожар был опасен для тайги и для таежного поселка. Все это понимали. Причину пожара не знали, но люди были встревожены. Собрались все, кто мог и пошли тушить пожар, пошли и мы с дедом. Горел лес в двух километрах от поселка по Николаевскому тракту. Пожар охватил уже большую площадь, а людей было мало, да и средств пожаротушения, кроме лопат и топоров не было. Огонь забивали сырыми ветками, забрасывали землей. Силы были неравные, огонь обходил нас и распространялся все больше.
     Вечером, уставшие и разгоряченные борьбой с огнем, люди вернулись в поселок, отбив пожар по линии от тракта в сторону поселка. Ночью казалось, что огонь затих, но на утро дым стал зловеще сгущаться над поселком. Решено было готовиться к обороне поселка. Возле всех домов, зданий, складов, школы поставили, сколько смогли, бочки, натаскали из речки воды. Дорогу вокруг поселка расчистили от травы и кустарника, кое-где спилили деревья, близко подходившие к дороге со стороны леса. Местами, как смогли, промочили заросшую травой просеку, вдоль которой шла дорога.
     До глубокой ночи работали и до утра дежурили . Огонь наступал и к утру стал подходить к дороге. Хорошо, что не было ветра и это помогло отстоять поселок. Пожар обошел поселок стороной до протоки и ушел вглубь тайги. Через два дня прошел сильный дождь и пожар прекратился. Это был мой первый опыт, что огонь в тайге опасен.
     Во время тушения, разгоряченный я напился в ключе холодной воды. Через два дня заболел ангиной. Провалялся в постели несколько дней. Это была моя вторая в жизни болезнь в детстве, запомнившаяся мне.
     В бомнакский период работы отца мне запомнились его летние «культпоходы» по району и зимние командировки. Он часто ездил в Хабаровск и Владивосток с главбухом или с заместителем, решая вопросы снабжения туземного населения, с отчетами и договорами на пушнину и дары тайги, заготовкой которых занималось местное населения.
     Ездили они обычно зимой до города Зея на лошадях в легких санях – кошевках. Дорога была только по реке. От Бомнака до Зеи считалось по реке 320 километров. Ехали трое- четверо суток, отдыхая ночью в зимовьях. У отца был конь монгольской порода по кличке «Мальчик». Он был низкорослый, но выносливый. Почти всю дорогу бежал рысцой. Отец очень любил коня и в поездках был и за конюха, и за извозчика. В Зее «Мальчика» оставляли и дальше ехали до станции Тыгда на попутной машине, а там до места назначения поездом. Командировки длились обычно месяц , а то и больше. В семье, да и в правлении ждали возвращения отца с нетерпением.
     Приезжали в Бомнак и представители краевых организаций. Запомнился охотовед со странной фамилией Бритт, доброжелательный человек с красивой бородой, хотя и совсем не старый. Представитель кондитерской фабрики приезжал для заключения договора на поставку брусники и кедровых орех для фабрики. Он привез образцы своей продукции – различные карамели - и угощал всех, особенно, нас, ребятишек. Некоторые приезжие столовались у нас, как и холостяки из числа работников интегралсоюза и других организаций. Этим они и запомнились мне: секретари райкома комсомола Иван Зайцев и Иван Дронов, охотовед Николай Черендинин и другие.
     Летом тридцать второго года у отца на службе произошел какой-то конфликт с районным руководством.
     Отец уволился и мы на пароходе уехали из Бомнака. В Дамбуках пароход разгрузился и вернулся в Бомнак с грузами «Союззолота». Семья перегрузилась на катер, капитаном которого был брат отца Влас Николаевич Улисков. Вещи наши погрузили на баржу вместе с коровой и благополучно добрались до города Зея.