Глава 01. Часть 02. Дикие побеги
РАНЕЕ:
Глава 24. Часть 01. Дикие побеги
Глава 25. Часть 01. Дикие побеги
Глава 26. Часть 01. Дикие побеги
Глава 27. Часть 01. Дикие побеги
Глава 28. Часть 01. Дикие побеги
Анна тяпала, подбивала в огороде картошку: поработает, разогнется, возьмет с изгороди трехгранный напильник да ширк-ширк! ширк-ширк! - по светлому острию тяпки. Отвердела земля, как каменная, сбилась в комок, сушит солнышко: упало с весны два дождика только всего. Последний дождик был, когда Арина свиней на Шестой угоняла: тогда июнь подходил, а теперь уж июль мимо шагает. Сушит солнышко, как со зла, печет, и если дальше так будет, то в огороде загниет все и травы в сорах не вырастут. Ни хлеба тебе, ни картошки, скотина без корма...
Машет тяпкой Анна, Анфимова баба, всаживает полукруглое острие в комковатую землю - пыль выбивает. Сама вся насквозь пропылилась.
За изгородью, за спиной у нее, жердь поскрипывала: будто ногой ее кто раскачивал, жердь. «И кто там такой чудачит? Анфим, ли чо ли, с рыбалки вернулся?»
- Эй, грешница, ты чья это будешь? - окликнул ее мужичий голос.
Вскинулась, разогнулась, от быстрого разгиба в поясницу кольнуло. Стоит перед ней по ту сторону изгороди черный длинноволосый мужичонка, ростом поменьше ее Анфим а, ногу в бахиле на среднюю жердь задрал и дрыгает. Жердь поскрипывает, мужичонка посмеивается, дальше идти не торопится.
- Каку беду тебе надо? Выпялился, работать мешаешь.
- Ну, как у вас жизнь тут катится?
- Колесом, кубарем. Каждый год то кто утонет, то кто повесится, - издеваясь, сказала Анна.
Человек, похожий на скворца, убрал с узенького лица улыбку.
- А Пылосов-то живой? И где его дом?
- Вон его дом, самый большой, - вскинула Анна тяпку. - Ходят тут всякие зубоскалы.
Последних слов черный мужик, видать, не услышал! он прямехонько, через бурьян, шагал к пылосовскому дому.
- Духота да пылища, хоть в этом доме квасу бы дали, - обмахиваясь рукой, сказал человек, переступая порог. - Здорово, Стюра! А где твой Иван свет Засипатыч?
- Господи... Здравствуй, Гаврила. Вот удивил. Садись проходи...
Стюру по голосу не понять: рада она гостю или нет. Провела его в комнату, где окна от жары были занавешены черными шалями, полушалками, одеялами, посадила на табурет к столу, спустилась в погреб и вернулась с кринкой холодного квасу.
- Не надо, я так, давай. - Он не дал ей переливать квас из кринки в ковш, взял из рук глиняную посуду, приложился и долго пил без передыху.
Пока он пил квас, Стюра ему говорила:
- Сам на Шестом, свиньям жмыхи повез. Сейчас пособить никого не допросишься: кто огородом занят, а кто рыбалкой. Он и крутится, успевает... Пока жара - через болото только и бегать. Далеко у Ивана хозяйство. Ты бывал на Шестом?
- Где я тут не бывал... в прежние годы. - Гаврила постучал по столу пальцем. - Когда же он будет?
- Должон сегодня. К вечеру, может...
Гаврила опять потянулся к кринке, допил остатки.
- Всю дорогу до Дергачей крепился: вода болотная, ржавая.
- Ты теперь-то откуда? - осторожно спросила Стюра.
- С Васюгана-реки, с Чижапки... Дела у меня к Иван Засипатычу.
- У вас с ним всю жизнь дела... раньше-то были,- беспокойно отозвалась Стюра, глядя в лицо Гавриле. - Щукотько да Пылосов - только и слышно было. Это последние годы что-то разбросило вас в разные стороны... Сколько же мы не виделись?
- С сорокового, с зимы...
- Точно. Когда Ивану чуть ноги не отняли, когда его замерзать бросили.
Щукотько убрал со стола руки, помялся, вздохнул.
- Как ходит сейчас Иван Засипатыч?
- Косолапит... Ничего, слава богу, ходит... А у тебя что ж за работа? Знать, тоже мытарная?
- Начальник я, Стюра... По Чижапке березняки корежим, болванку ружейную колем. Для фронта стараемся - трудармия.
Щукотько вроде смущался сказанных слов, говорил через силу, пониженным голосом.
- Ладно, краса моя. посудачим потом, - поднялся гость с табуретки. - Сморило меня с дороги, лягу, вчдремну часок. Иван придет - ты меня разбуди.
- Я догляжу, чтоб ребятишки к тебе не лезли, не докучали. Ложись.
II она вышла из полутемной комнаты. Па сорном дворе рылись куры. Через дорогу наис-ь Лпфпмова баба в поту и пыли подбивала картошку, взглядывая временами на иылосовский дом. Увидев, чю Стюра стоит среди кур во дворе, Анна оторвалась иг работы, захлебисто прокричала:
- Ну, ветрела гостя? Кто это к вам приташшился?
- Знакомый один, ранишних лет еще, Ванин далекий сродственник.
- Выходит, что родня от старого бродня, - повела головой Анна.
Стюра отошла в тень, к завалине, и села там на приступочке.
«И принесла же его нелегкая! Расстройство одно, как старое вспомнишь, подумаешь. И чего затевать собирается? Зря Щукотько такую даль не пойдет, важное дело на дядю чужого не бросит...»
Стала Стюра прикидывать, действительно ли Гаврила не видел Ивана Засипатыча с тех самых пор, с сорокового, или все же после встречался где? И по рассуждениям ее выходило, что нет - не видел и не встречался. Иван Засипатыч уж ей бы сказал. А мог не сказать, утаить. Бог его знает.
Эх, крута гора, да забывчива! Издалека зайти - многое вспомнить можно. Только не больно-то хочется старое ворошить...
Она алтайская, Стюра, из Малаховки родом. Земле-пашествовали, богатыми не были, но хлеб досыта свой ели, своими руками добытый: людей на себя работать не нанимали. Каждый в семье сызмальства работу крестьянскую наперечет знал. Пахали, сеяли, скот держали. В семье было восемнадцать душ.
Германская началась - отца на фронт потащили. Пока Гаврила Гонохов, Стюрин отец, за царя Николку и окопах мок, в семье его господь прибрал четверых ребятишек и матушку вместе с ними. В семье старшие дети сами себя обихаживали: теткам, золовкам, племянникам помогали нужду терпеть. Домашней тканки дерюжные коврики ткали из всяких цветных лоскутьев, пряли куделю - пальцы в кровь суровыми нитками не-репрядали. Зипунов в семье не было - шабуры носили. Зипун из цельной шерсти, а шабур - одна шерстяная нитка, другая портяная. Парни штаны носили холщовые. Почитай, полсела у них так ходило и жило так... Церковь есть - село, церкви пет - деревня. В Малаховке была церковь, Малаховка их селом называлась. Гаврила Гонохов вернулся с германской раненым, но духом не падал: есть руки, земля, берись да хозяйствуй. Домохозяйнику ли, крестьянину, от земли, от нужды бегать? И власть Советскую он поддержал, всей душой принял.
Год выпал счастливый: урожай сняли, оправились, скот завели, свинюшек. Спорку, из дочерей старшую, замуж пора было выдать - выдали, за соседского парня, Купряшина. Первые блины после свадьбы, по обычаю, родители жениха делают. Гостей созывали, на радостях не скупились. По обычаю же, молодым гости деньги на стол кидали, тоже больно не скупердяйничали.
Жить бы, хлеб сеять, детей рожать - Колчак пошел. Били, хлестали, девок насильничали, последнее отбирали...
Налетали вершние с саблями - страх! Поздней осенью Гаврила Гонохов, не будь дурак, прирезал ско-тгшу, какая была, стаскал на крышу. Припрятал он там с дюжину поросяток-ососков, гусей закормленных и полтуши телятины: телушку тоже зарезал, году не было, уж так ему жалко было. Прискакали колчаковцы, загнали в избу всех гоноховских, караул приставили. А выпустили когда - на крыше уж пусто было. И пожалиться некому: кто взял, тот съел, и у того шашки сбоку. А кто донес, тому тоже, видать, корысть была... Отец Стюркин ушел партизанить, год сражался с белогвардейцами и вернулся. А мужика своего, Купря-шина, она так и не дождалась...
Года четыре мыкались Гоноховы и завербовались на Желтый Яр, на Васюган-реку, на смолокуренно-пих-товый завод. Тут и столкнула их жизнь с Пылосовым и Щукотько.
Пихтовый и смолокуренный промыслы были в диковину Гоноховым. На пихтовое масло рубили лапник, на смолу по старым сосновым вырубкам пни выдирали ломами, вагами. Да не какие попало, а самые черные, которые лет по пятнадцать в земле торчали. С работой свыкнулись, пайки давали терпимые. По получал их сполна не каждый.
На Желтом Яру смолокуренными и пихтовыми промыслами ведал Иван Засипатыч Пылосов, а в помощниках у него ходил Гаврила Титыч Щукотько - пробойный, бесстыжий мужик. У него была большая родня: отец, мать, сестра, братья. Жили они где-то по Ва-сюгану еще дальше, в колхозе. Обстроились, обзавелись хозяйством. Ходили такие слухи, что Щукотьки держали раньше кожевенный завод, были очень богаты. Видно, таких, как Щукотьки, в желоб не запихаешь.
Посмотреть на Щукотько, так одна у него забота - вокруг начальника бегать, в уши дуть: этот такой, этот сякой. И Пылосов ему верит. Как же не верить, если ты заодно, если ты хлеб с маслом досыта ешь и юбки суконные бабам на головы задираешь?
Почуяли силу Пылосов и Щукотько, совсем обнаглели. Гаврила Щукотько особенно с полюбовницами роскошничал, а жену с ребятишками впроголодь держал, в куске хлеба отказывал. Жена у него коренной кобылой везла.
Щукотько крепче характером был, увертливее, чем Пылосов. Шли они в жизни не прямиком - в околесицу. Поэтому друг за дружку им надо было держаться. Пили, ели, в пимах щеголяли - то в черных, то в серых, то в чесанках. А рабочие на смолокуренно-пихто-вом онучи мотали.
У Пылосова жена умерла. Остались девчонки, вот эти две - Калиска с Манефкой.
До этого как-то Иван Засипатыч пристраивался к ней, Стюрке Гоноховой, по мужу Купряшиной, да с первого раза не уломал. После смерти жены он решил взяться за Стюрку ладом.
Гаврила Гонохов посоветовал дочери: «Посватает -
ВЫХОДИ1».
Стюрка была во всем послушна отцу. Неприметная, тихая, такая же вот, как теперь, душа безответная.
Пылосов стал наезжать прямо в тайгу, где дымились печи, кипела в котлах смола, вытапливалась из мелко накрошенных пней, текла по деревянным желобам красно-черной струей в бочки-приемники. Чад стоял над тайгой, над полянами, вырубками.
В бараке-теплушке Пылосов в тот день пил чай, ел колбасу, печенье. Пригласили и Стюрку с ним почаевничать. До обеда еще время не вышло, но Щукотько мотнул головой: мол, чего ты, иди же, дуреха! Щукотько о чем-то заговорил с Гаврилой Гоноховым, вроде какой-то совет ему стал давать, как глаза вылечить: к Стюрки-ному отцу невесть откуда пристала трахома. Может, Щукотько и не об этом с ним говорил, может, о ней, о Стюрке, или о чем о другом, только ни он, Щукотько, ни отец в барачке-теплушке не появлялись.
Стюрка, войдя в барак, подбросила в печь поленьев, распахнула стеганку, села к столу с улыбочкой, есть начала. Пылосов ей, она помнит, кажется, так сказал:
«Ешь здоровей, не стесняйся».
И она ему вроде так отвечала:
«Мы к пище такой не привышные. Худа бы не было...»
А дальше у них пошли обычные разговоры, которые Стюра тоже все помнит. Сыпал на улице снег, мелкий, крупянистый, и он сказал:
«Занепогодила погода...»
«Заморочало», - отвечала она по-нарымски.
Пылосов к ней полез обниматься, она упротивилась, отвернула лино. Подумала: «Скажет, что морду от него ворочу». Пускай говорит, она разве что посмеется: смех бабу выручает, смех всяко можно понять, бабий смех в задор вводит. А Пылосов удивил ее тем, что сказал:
«Хорошо - супротивничай. Мужикам это нравится».
Она не нашлась что ответить ему, молчала.
«Ты обо мне плохо думаешь...»
Пылосов уже тогда плешивел, но совсем в лысые еще не вышел. Поскоблил он пальцем реденькую макушку, собрал кожу на лбу гармошкой, задумался.
«Сидишь, поди-ка, чего-то соображаешь? Ну, скажи».
«Зачем говорить, о чем бог не велит».
«Ишь ты какая! А ежели я тебе другом стану?»
«Все вы друзья до черного дня».
«Ишь ты какая!»
Пли ему нравилось это, или он так удивлялся - для всякой пакости.
«Я тебя в жены возьму», - сказал он и хрюкнул носом.
Она молчала, катала по столу крошечку белого мякиша, слушала, как торопится, убегает куда-то сердце, а в мыслях жизнь пережитая клочками кружилась, как лист на ветру...
Они поладили. Стюрка с отцом перешла к нему в дом, из барака переселилась.
Вот жизнь пошла - не в пример прежней. Сытно, тепло, богато. Муж к ней первое время очень уж ласковый был. А как забеременела она - охладел. Принялись они со Щукотькой за прежнее: шерстили баб, своевольничали и делишки, какие на руку себе, обделывали.
А недовольство людей копилось, росло.
Перед каким-то праздником уследили Ивана Засипа-тыча смолокуры, встретили на дороге, когда он ехал из Наунака, большого поселка, на Желтый Яр. Седока по рукам, лошадь за повод. Рот Ивану Засипатычу рукавицей заткнули, из полушубка вытряхнули, пимы-катанки новые сняли. Мороз потрескивал, снежок поскрипывал, лошадь пугливо водила ушами, а темень была - перед глазами руки не видать. Выбрали же смолокуры ночку! Коня повернули в обратную сторону, задрали хвост, скипидару плеснули. II ошалел тут конь! II понес!
Руки у Пылосова были теперь свободны - он выдернул кляп, заорал. И этим своим сумасшедшим криком еще тошнее подхлестнул лошадь. Он ухватился за передок кошевы, в лицо ему било снегом, мерзлыми комьями грязи. Пылосов натянул вожжи, но не в силах был ни повернуть, ни остановить коня.
Тогда он только хотел удержаться. Но на крутим раскате, перед поселком, где дорога скатывалась в реку, его все-таки выбросило...
Стюра узнала на другой день от присланного нарочного, что муж ее увезен с обмороженными ногами в Каргасок. Нарочный, молодой парнишка, рассказал со страхом, что Иван Засппатыч при сельском фельдшере в буйстве обломал на ногах в кость застывшие пальцы и впал в беспамятство...
Искали тогда, расследовали. Из мужика-смолокура - того, с чьей бабой последнее время Пылосов путался, следователь чуть душу не выбил, но тот так ничего и не сказал.
Щукотько после всего уволился и уехал выше но Васюгану: стал заниматься каким-то тихим, неслышным делом. Пылосов тоже с поста ушел по собственному желанию: боялся, что дальше потянется ниточка, потянется да и вытянет срок... Как поправился - в Дергачи перебрался, па самый берег Оби. Нашел себа дело попроще - сельповский заготовитель. Но проработал недолго: перевели с повышением в Пыжино, зав-кустом сделали, лесорубов снабжать.
ДАЛЕЕ:
Глава 02. Часть 02. Дикие побеги
Глава 03. Часть 02. Дикие побеги
Глава 04. Часть 02. Дикие побеги
Глава 05. Часть 02. Дикие побеги
Глава 06. Часть 02. Дикие побеги
Произведение публиковалось в:
"Дикие побеги". – Хабаровск, Хабаровское книжное издательство, 1971