Новый перевал. Глава 2: Гвасюги
Ранее:
Новый перевал. Предисловие: Как всё это начиналось
Новый перевал. Глава 1: Дорога в тайгу
Вместе с клубами морозного пара ввалились мы в помещение, где, кроме одноглазого старика, сидевшего перед окошком на табуретке, никого не было. Стены в плакатах и лозунгах, портреты вождей, почетные грамоты под стеклом в рамочках — все это, как и столы, и скамейки у стен, можно было охватить одним взглядом. Хохоли предложил нам раздеться, и мы подошли к печке.
Старик, наблюдавший за нами, что-то сказал избачу по-своему и, получив ответ, удовлетворенно закивал головой, а Хохоли улыбнулся:
— Луса, луса...
— О чем это он? Что говорит дедушка? — спросил Байдалов.
— Да так... интересуется. По-нашему «луса» — это русские.
Веселое потрескивание дров в железной печке и теплынь, разливавшаяся вокруг, и тихий говор на непонятном языке ни на минуту не давали нам забыть о предстоящих делах. Хохоли едва успевал отвечать на вопросы. Он секретарь комсомольской организации. Телефона, конечно, здесь нет. Радио — тоже. Об электричестве мечтали только, хотели построить станцию, да война помешала. Две керосиновые лампы висят в простенках между окнами. Но бывает и так, что керосина нет, значит, надо ждать, когда привезут...
— Председатель колхоза? Надежда Ивановна Ки-монко. Вот как раз она идет.
Вошла женщина средних лет, довольно солидная, в зимнем пальто и в меховой шапочке на манер кубанки. Стряхнула рукавицей снег с коротких унтов, притопнула и, поздоровавшись с нами, села за свой стол, не раздеваясь.
Надо было отрекомендоваться.
Надежда Ивановна с важным видом просматривала наши документы, вертела в руках, а я тем временем разглядывала ее лицо, широкое и скуластое, без единой морщинки, смуглое от природы, с застывшим на нем выражением холодного спокойствия. Но вот она заговорила с нами, возвращая наши удостоверения, улыбнулась, и в узких прорезях век заблестели мягко и добродушно ее глаза—темные, с коричневым оттенком.
— Долго ехали, однако, замерзли? К нам очень даже трудно ехаться, добирать тязело, наверино плохо. У нас почты давно не было. — Она говорила, с усилием подбирая слова, путая окончания глаголов и смягчая шипящие звуки.
Мы стали рассказывать ей о своих приключениях в пути.
— Ваших встретили, гвасюгинцев... — сказал Василий Андреевич. — Не помню, как зовут?
— Дасамбу и Зузала.
— А-а. Ну-ну... — Надежда Ивановна качнула головой, потом что-то сказала Хохоли, и оба они рассмеялись.— Опять военкомата идут. Ладно, пускай. Это как по-русски сказать? Чудаки, что ли?
— А в чем дело?
— Да... к старости лета надумал шинель носить.
— Такое дело, знаете, — объяснил Хохоли. — Он, этот Дасамбу, возрастом не подходит призываться. И вот уже второй раз едет в военкомат, будет просить, чтобы взяли. Она — с ним. Куда он, и она туда же. Все время так, мотают по тайге.
Мне вдруг вспомнились женщины, которых мы встретили на дороге.
— Скажите, разве у вас нет лошадей? Почему сено возят на собаках?
Надежда Ивановна сняла пальто и, чувствуя, что разговор предстоит долгий, снова заняла свое место.
— Лошадей есть, четыре. Запрягать их никто не умеет. Сено возим на собаках. Коровам-то надо кушать. У нас двенадцать дойных коров.
Оказывается, мужчины, которых перед войной русский учитель Масленников научил запрягать лошадей, ушли в армию, а старики и женщины боятся близко подходить в конюшне. Вот как! Лошадям возят сена!
Мы с Байдаловым переглянулись, так и подмывало расхохотаться, но мало ли что бывает, еще обидятся. Вон как Надежда Ивановна серьезно говорит об этом. Небось она и сама боится подойти к лошади. Вспомнилась беседа за ужином у лесного объездчика. Выходит, кородер был прав? Да, но он открыл для себя этих людей только такими, не зная другого, думала я, а это другое гораздо интереснее, глубже...
— Зачем о нас писать в газету? — Надежда Ивановна пожала плечами. — До войны, конечно, жизнь была другая. Сейчас наши Гвасюги совсем заглохли. Самые, самые лучшие охотники в армии, — она стала вспоминать, кто из них на фронте, — Сидимбу Кимонко, Вася Кялундзюга, Тимофей, Федор... — Перечисляла тех, кто служит в армии, на границе, и называла их просто по именам — Пулина, Мирен, Джанси, Батули, Дада, Сан-чи...
А Хохоли подсказывал:
— ...Цамбули, Иван Хозсевич, Лизана, Алексей Сулейндзюга. Учителя — тоже: Анатолий Яковлевич Масленников, Георгий Иванович Кузьмин... Много...
Во время нашей беседы дверь то и дело открывалась, входили удэгейцы по делу и просто так, усаживались на скамейки, закуривали и, перебросившись двумя-тремя словами с председателем, снова хлопали дверью. Воспользовавшись удобной минутой, Байдалов подал мне знак, что не мешало бы подкрепиться, мы ведь еще не обедали, а между тем солнце уже на закате. Никакой столовой здесь, конечно, нет. Но прерывать беседу тоже не хотелось. В крайнем случае, пойдем к завмагу...
Весело отворили дверь в помещение две молодые удэгейки, но смех оставили за порогом. Одна из них, тоненькая и стройная, с прямыми черными волосами, льющимися на плечи из-под шапки, назвалась Аней и охотно протянула нам руку. Она похожа на индианку. Другая, чуть поменьше ростом, круглолицая, румяная от мороза, окинула нас бегло и, помедлив, сказала с достоинством:
— Лидия Масленникова.
Должно быть, Надежда Ивановна их вызвала, судя по тому, как быстро, о чем-то переговорив с ней, они скрылись за дверью.
— Кто же у вас теперь в школе ребятишек учит?
— Есть Михаил Григорьевич, но ему не нравится здесь, хочет уезжать. Заведующего школой ожидаем, скоро должен приехать...
Мы просидели в правлении до темноты: уже при свете керосиновой лампы я записывала фамилии тех, с кем завтра нужно будет увидеться. Впрочем, фамилии... Все жители Гвасюгов делятся на Кимонко и Кялундзюга. Есть еще и Сулейндзюга, но их совсем мало. В основном два древних удэгейских рода представляют все местное население. Еще недавно они жили врозь, по рекам хор-ского бассейна. Всего двенадцать лет, как удэгейцы покинули свои стойбища на Катэне и Чукене, в низовьях Сукпая и на Тулами, съехались сюда, чтобы создать один колхоз «Ударный охотник». Некоторые из них взяли себе русские имена. Большинство же, особенно пожилые— старые охотники — не стали менять своих имен. Чауна, Даверий, Ян, Хабала, Суенка, Лади, Лан-чака...
— Завтра, завтра... Не все сразу, — говорил мне Байдалов, берясь за свою шапку.
Размышлять о том, где бы поужинать, нам не пришлось. Надежда Ивановна пригласила нас к себе домой.
На улице — темень. Звезды кажутся большими, словно они придвинулись к земле. Совсем мало огней, да и тусклые они. В тишине проулка слышатся только наши шаги. Надежда Ивановна живет на той стороне протоки в самой крайней избе. Днем, когда мы въезжали в Гвасюги, я рассматривала высокий амбарчпк около этой избы, но сейчас в темноте ничего не видать, лишь два огонька светятся впереди, как два глаза.
— Все же странное у вас расположение, — заговорил Байдалов, — вот эта протока, ведь создает она неудобства. Летом с одного берега на другой как переправляетесь?
— А ничего... Баты есть, оморочки. И мост вон там, как раз против магазина. Он плохой, конечно, ремонт надо...
— Плотники у вас свои?
— Плотников мало сейчас. Чего-чего работу какую делать, прямо не знаю, кого просить. Старики одни.
По дороге Надежда Ивановна говорила о своих заботах. Как видно, она с характером, иначе охотники не доверили бы ей править артелью. Муж у нее в армии. Без него, как она сказала, «дом стал худой», завалинки некому было завалить. У других — тоже так...
С громким лаем кинулся к нам пес из глубины двора. Хозяйка придержала его.
— Идите, не бойтесь.
Миновав сени, холодные и тесные, мы отворили избу. На громкое наше приветствие молодая удэгейка в красной кофточке, стоявшая у плиты, отозвалась дружелюбно и весело:
— Здравствуйте... еще раз. — Она шепнула что-то своей помощнице, та быстро подложила в печку дров, и обе они зашептались.
Да ведь это недавние наши знакомые: Аня и Лидия! Оказывается, они тут хозяйничают. При тусклом свете семилинейной лампы, висевшей на стене, мы не сразу их узнали.
Надежда Ивановна, вошедшая следом за нами, показала, где можно повесить шубы. Дразнящий запах мясного варева парил по всей кухне. На плите в сковородах шипела и потрескивала картошка, жарилась рыба. Прохладно было в избе. Мы это почувствовали, как только разделись, и, умывшись под железным рукомойником, прошли в большую комнату, где горела другая, более светлая лампа.
В доме у Надежды Ивановны просторно и чисто; пол крашеный, на окнах белые занавески, стол покрыт скатертью. Над комодом слева висит зеркало в окружении нескольких фотографий. Я прислонилась к обогревателю, но печь, нахолодавшая за день, еще не нагрелась; из соседней маленькой комнатушки, должно быть спальни, отгороженной цветастыми шторками, тянуло стужей.
А вот еще одна дверь. Она плотно прикрыта. Я думала, что дверь эта ведет на улицу, но, оказывается, там кто-то есть, оттуда слышится детский плач и говор взрослых.
— Там бабушка... и Дуня — жена брата моего мужа,— пояснила Надежда Ивановна, заметив, что я берусь за дверную ручку и не решаюсь открыть: — А чего? Можно, посмотри.
Не успела я отворить дверь во вторую половину избы, как оттуда выскочил и прошмыгнул мимо меня, словно вьюн, черноголовый босой парнишка лет четырех. Боясь незнакомых людей, он кинулая к Надежде Ивановне, хотя вдогонку ему звучал сердитый окрик матери.
Вот где было тепло! В этой половине избы топилась железная печка. Но тут косяком плыл табачный дым, было смрадно от юколы и мокнущей кожи. По одну сторону печки я увидела старуху с длинной трубкой в зубах, она сидела на кабаньих шкурах, поджав под себя калачиком ноги; по другую сторону были нары — от стены до стены. Там среди груды подушек и всякого тряпья суетилась, покачивая люльку и что-то бормоча над плачущим ребенком, женщина. В ушах у нее болтались круглые серьги. В ответ на мое «здравствуйте» она подняла голову и закивала приветливо.
Между тем старушка потянулась за скамеечкой, ползком придвинула ее поближе к себе и вздохнула. Подслеповатыми, узенькими глазами она стала оглядывать меня с ног до головы, еще не поняв, кто это перед ней, в катанках и брюках. Мужчина? Но косы мои смутили ее, и она, переговорив с невесткой, поняла наконец, в чем дело (эти русские по-всякому одеваются, и женщины— тоже), и похлопала по скамеечке ладонью: садись, если хочешь...
— Сколько вам лет, бабушка?
Старуха затрясла кудлатой, маленькой, как у подростка, головой: «Имбапта-а» (не понимаю), а невестка ответила за нее:
— Много. Совсем его старика, глаза одна слепой. Несмотря на то, что это была изба, а не юрта, здесь
на всем лежала печать старого быта, воздух был тяжелым от кабаньих шкур и от сыромяти, но сами хозяева не замечали этого.
Пришел старик, высокий ростом, с темными реденькими усами, должно быть сосед, поздоровался громко и, не раздеваясь, уселся на чурбаке. Он заговорил с бабушкой, а я тем временем вышла.
О, да тут еще одна гостья! У дверей стояла девушка. Она первая протянула мне руку и сказала, что ее зовут Дусей. Миловидное лицо ее с ямочками на щеках расплывалось в улыбке. Это была золовка Надежды Ивановны.
— А я сегодня видела вас, когда по Гвасюгинке шли. Мы за сеном ездили. Думаем, кто такие идут к нам...
Стол был уже накрыт: в тарелках — тушеное мясо кабана с картошкой, посыпанное сушеным диким луком, на блюде — горка черного хлеба, рядом — куски отварной юколы, в разной посуде — рыба соленая, красная икра. Чего еще надо? Подсаживаясь к столу, Байдалов, любивший «пропустить чарочку», выразительно потер ладони:
— Эх, вот это закусочка!
Всем был понятен его намек, и женщины, придвигая свои табуретки к столу, весело заговорили между собой. Потом хозяйка, разводя руками, сказала с сожалением:
— Выпить нету... В магазин уже давно не было никакое вино. Вот когда охотники придут из тайги, в сельпо, наверно, забросится кой-какой товар
Пока мы рассаживались по местам, Дуся носила тарелки с едой в ту половину избы, где жила невестка со своими ребятишками. Старик, которого звали Чауной, уже вышел оттуда, снял шапку и присоединился к нам с непонятной речью. Потом приковыляла бабушка на своих кривых ногах, однако сесть с нами за стол отказалась. Она только прикрикнула на внучонка, и тот, сверкая босыми пятками, помчался на свою половину. Все принялись за еду, лишь время от времени женщины, перебрасываясь шутками с Чауной, о чем-то лопотали по-своему и смеялись, но тут же, спохватившись (мы-то не понимаем!), начинали говорить по-русски или умолкали вовсе. Мы с Байдаловым хвалили кушанья, особенно мясо.
— Два-три солнца дома живи, потом охота ходи, тайга, — говорил Чауна и жаловался на то, что с оружием у них плохо, припасов тоже не хватает: — Как могу долго охотить? Берданка совсем плохой. Старый-старый,— и махнул рукой безнадежно.
— Ну, молодец, видать... — сказал мне Байдалов потихоньку. — А старость свою в расчет не берет.
К концу нашего ужина явился молодой охотник, снял шапку, постоял с минуту в дверях и чуть было не повернул обратно — так его смутило присутствие незнакомых людей, однако на него зашумели со всех сторон, велели сесть. Аня уступила ему свою табуретку. Это был ее старший брат. Он не так-то и молод, Сидор Кя-лундзюга, у него — жена, дети, как сказала нам сестра. По-видимому, какое-то важное дело привело его к Надежде Ивановне, судя по тому, каким серьезным и озабоченным стало его лицо, едва он заговорил. И старый Чауна не удержался, вступил в разговор, усиленно жестикулируя.
Лидия убрала пустые тарелки, обвела нас медленным взглядом из-под приспущенных век:
— Чай пить будете?
— Ой, ну конечно, конечно... А о чем это они говорят? — спросила я, кивнув на охотников.
— Да... всякие неполадки там... Продуктов мало, крупы нет в магазине... Сидор камин просит на время, понимаете? Железную печку.
Она задумалась, потом, наверное, вспомнила про чай, а Байдалов попросил налить чайку покрепче, и вдруг так звонко расхохоталась, обнажив свои ослепительно белые зубы, что мы, глядя на нее, тоже стали смеяться, не зная, в чем дело. Из кухни, куда она понесла посуду, а следом за ней и Аня чуть ли не побежала вприпрыжку, снова донесся ее хохот.
Позднее Лида рассказала, что чая-то в доме как раз и не было. Ане пришлось идти к соседям, она быстро оделась и исчезла за дверью. А мы ничего не заметили. Да и не только мы, хозяйка—тоже, она продолжала разговаривать с Сидором.
Сидор руководит промысловой бригадой. Послезавтра он отправится в тайгу на три месяца, будет тащить нарты, подпрягаясь к собакам, как это делают все удэгейцы, потом поставит палатку где-нибудь у ключа, и начнется обычная для охотников жизнь. С утра и до вечера — под открытым небом. Помимо огнестрельного оружия, у них с собой капканы и ловушки. Они оставят позади не одну сотню километров, пройденных на лыжах, и с нартами, и пешком. Особенно трудной бывает дорога, когда они возвращаются с кабаньей охоты. Да если еще кто-нибудь из них медведя в берлоге застукает. Это нередко случается. И понятно, что каждый охотник мечтает о хорошем ружье. Но у них — старые берданки...
— Вовремя же мы явились сюда, — сказал Василий Андреевич..— Через два-три дня уже опоздали бы. Завтра я буду фотографировать охотников. Нам надо сейчас договориться. — И, переходя на деловой тон, придвинулся со своей табуреткой поближе к Сидору.
— Меня тоже снимай! — весело сказал Чауна.
— Да, конечно... Вот посоветуемся с начальством.
— Все равно снимай! Пфотокартоцька надо моя, сына давай письмо, его армия ходи. Мирена — мой сын...
Байдалов отшучивался, но затем стал объяснять серьезно:
— Я не фотограф, товарищи, ну, как бы это сказать, не снимаю всех, кого придется. Я корреспондент, работаю для газеты...
— На газету надо еще Дусю снять, — вступила в разговор длинноволосая Аня, только что вошедшая в избу: — А что? Дуся же охотник, она сколько чего-чего убила, колонок, выдру таскает. Верно же я говорю? Муж в армии тоже...
Дуся, облокотившись на стол, молчала, и только полные губы ее расплывались в улыбке. Я думала, что она еще не замужем, совсем молоденькая и такая кроткая, сидит, подперев щеку смуглым своим кулачком. Даже не верится, что эта женщина ходит по тайге, стреляет белку, ставит капканы. Голос у нее тихий, и говорит она певуче, растягивая слова:
— Зачем это? Лучше меня есть охотничают, сколько хочешь. Нюра Ватану, Забини, Галака...
Чаю мы все-таки напились. Лидия подавала его в стаканах без блюдечек, спешила поставить на стол, чтобы не обжечь пальцы, но уже не смеялась. Она подсела к нам и стала расспрашивать о городе: какие картины сейчас идут, работает ли музей краеведения, правда ли, что в Хабаровске по ночам надо затемнять окна?
— Когда же война кончится, что-нибудь слышно там? — спросила Дуся.
Мальчонка, сидевший на койке, следил за нами, полуоткрыв рот. Лидия сделала ему замечание мягким, воркующим голосом и добавила:
— Птичка в рот к тебе залетит, Максим. Нехорошо так...
Мальчонка, стыдясь, уткнулся лицом в подушку.
— А у вас, Лида, есть дети?
— Есть, конечно. Две дочки. Одна побольше Максимки, другая маленькая еще. Приходите к нам завтра, увидите...
Она первая засобиралась домой после того, как Чау-на и Сидор ушли. Времени было еще не так много, и все же ночь. Байдалов беспокоился: удобно ли ему стучаться к завмагу в дом? Но женщины сказали, что ничего особенного в этом нет.
— Удобно, удобно... Мы вас проводим. И они все вместе вышли на улицу.
Когда мы остались вдвоем с Надеждой Ивановной, я спросила: давно ли она работает председателем? Оказывается, всего несколько месяцев, а до нее колхозом руководил Мирон Кялундзюга — сын Чауны. Теперь он в армии. Трудно ли ей? Сколько классов она окончила? Где училась? На все эти вопросы Надежда Ивановна отвечала между делом, она убирала посуду, ходила из комнаты на кухню и опять возвращалась и рассказывала, что учиться ей как следует не пришлось. Уже будучи взрослой, она поступила в Хабаровский техникум народов Севера, потом еще вместе с мужем в Ленинграде была, недолго правда, на подготовительном отделении Института народов Севера...
Трудно, даже очень трудно сейчас. Людей мало, а работы много. План надо выполнять. Женщины теперь везде: на охоту идут, сено возят, дрова — для школы, на пекарню и семьям престарелых жителей села. Подойдет весна, будут на колхозных огородах работать, вот-вот начнут картофель перебирать.
— Тудудза по-нашему картошка... Любят ее все, — сказала Надежда Ивановна, присаживаясь. — А раньше не ели, просто потому что не знали, можно, нет? Наши люди удэ раньше-то землю боялись трогать, ничего не умели. — Она еще долго рассказывала мне о своей жизни, потом зевнула и поглядела на стенные часы-ходики и поднялась: — Прямо не знаю, где вам постелиться. Там, в маленькой комнатке, сильно дует...
— Да вы не беспокойтесь, можно вот тут... — Я кивнула на медвежью шкуру, лежавшую около печки, но хозяйка отрицательно покачала головой и сказала, что нельзя...
— У нас женщинам не полагается спать на медвежьей шкуре.
Она постелила мне на узенькой койке, где обычно спал ее маленький племянник, сама же отвернула ситцевую занавеску и ушла в спальню, погасив огонь.
Среди ночи я проснулась и не сразу поняла, что происходит. Жутко выли собаки, ближние, дальние — по всем дворам, они как будто состязались между собой. Луна светила прямо на меня, и от ее мертвенно-синего света, и от собачьего лая хотелось укрыться с головой. Из соседней половины избы доносилось сонное бормотание, дверь в ту половину была приоткрыта (Надежда Ивановна отворила ее «для тепла», там по ночам протапливали железную печку), но оттуда тянуло запахом рыбьей кожи, табака и кабаньих шкур; я закрыла дверь, пусть лучше будет прохладно, и услышала, как надсадно кашляет старуха. Почему-то за ужином она не хотела сидеть на табуретке, взяла свою чашку и села у двери на порожек и лишь изредка поглядывала в нашу сторону слезящимися глазами. Что-то бесконечно печальное было в этих глазах и во всем облике бабушки, хотя она и принарядилась ради гостей. Но вышитый халат с застежкой на боку колоколом топорщился на ее худеньком, высохшем теле, потемневшие серебряные браслеты свободно болтались на запястьях коричневых сморщенных рук, и, когда она прохаживалась по комнате на кривых своих ногах, обутых в улы, сгорбленная, с длинной трубкой, мне казалось, что это ходит бесплотная тень былого...
Утром мы с Надеждой Ивановной рано вышли из дома. Она сказала, что Яроба — ее свекровь — привыкла к прежнему укладу жизни, так же, как многие старые люди, она не может сидеть на табуретке. Раньше у них в юртах ничего не было, кроме звериных шкур, берестяных циновок, на которые клали постель. Была кое-какая домашняя утварь, посуда... На маленьких скамеечках женщины готовили пищу. А ели, сидя на полу и подвернув под себя ноги.
К новым порядкам удэ привыкали с трудом. Мне рассказывали, что Зузала и Дасамбу (первые наши знакомые, которых мы встретили на дороге) рядом с новой избой, построенной для них, соорудили себе балаган из корья и жили там летом, а в избу пустили собак. Эта супружеская пара, как видно, не зря возбуждала усмешки сородичей. Равноправие Зузала понимала по-своему, она ни в чем не хотела отставать от мужа: он — на охоту, и она с ним; если Дасамбу отправлялся рыбачить, Зузала бросала все домашние дела и уходила вместе с ним; он — в клуб, она тоже. В конце концов дома у них все разладилось, за детишками никто не смотрел, дело дошло до того, что их семейный вопрос обсуждали на колхозном собрании.
Раньше у кочевников был свой родовой суд, там разбирались всевозможные конфликты, в основном связанные с враждой из-за женщин, с неуплатой калыма за невест или с нежеланием подчиняться старшим в семье. А тут вдруг заговорили о детях. Да еще при всех, на собрании.
Зузала выкрикивала с места:
— Он хороший охотник? Да я не хуже! Суп варить, детишек смотреть надо по очереди...
Дасамбу сидел рядом с женой, посмеивался. Теперь сын их Алексей служил в армии, а сами они отправились вчера за двести километров в райвоенкомат. Дасамбу хотел все-таки убедить начальство, что он может и сам быть солдатом. Мало ли что говорят люди в Гва-сюгах. Русский учитель тоже надел шинель...
— До войны у нас весело было, — по дороге рассказывала мне Надежда Ивановна. — Вот тут на протоке праздники спорта летом делали. Так интересно. Молодежь, старики — все вместе. Сначала, когда Анатолий Масленников приехал сюда, никто не хотел слушаться. Потом полюбили его... прямо ие знаю как.
Да, жаль, что пет Масленникова здесь, думала я, оглядывая избы за протокой и толпящихся у магазина людей. Масленников, конечно, рассказал бы, как тут все начиналось. Школа-интернат, куда охотники привезли своих детей учиться, была центром новой жизни. Не сразу, конечно, появились эти избы, дворы. Вот их сколько! Чуть ли не около каждой избы — огород. Наступит весна, и начнется посадка овощей. Масленников научил их обрабатывать землю, делать грядки, сажать всякие овощи. Но самые главные посевы у них за селом — там колхозные огороды, мы проезжали мимо них вчера, когда двигались по Гвасюгинке. Восемнадцать гектаров раскорчевать вручную было не просто. Колхозники сажают там картофель, капусту, недавно стали даже сою выращивать и овес сеяли. Теперь земля отдыхает под снегом. Снег нынче выпал позднее, чем всегда, потому-то н задержались охотники с выходом в тайгу...
Перед крыльцом магазина Байдалов фотографирует какого-то древнего старика. Рядом с ним—Хохолп в окружении ребятишек, прибежавших поглядеть, что тут делается. Надежда Ивановна кивнула всем сразу и прошла в правление, а я остановилась.
— Вот интересный дедушка, знакомьтесь. Его зовут Гольду, — заговорил Байдалов, кивком показывая на старика: — Он видел наш Хабаровск еще при царе-косаре... Тогда и города никакого не было. Говорит, что на берегу Амура всего лишь несколько избушек стояло.
Гольду, как видно, только что вышел из магазина, получил свой паек муки вместо хлеба (сам будет стряпать лепешки), взял еще крупу и масло, все это было у него в котомке, он уже спустился с крыльца, положил котомку к ногам, а сам стал раскуривать трубку. Хохо-ли познакомил нас, и мы пошли к правлению колхоза все вместе.
Важный старик, иа голове у него лохматая лисья шапка, безбородое лицо все в морщинах, сам он маленький ростом, но кряжистый или кажется таким оттого, что на нем ватная куртка, поверх которой еще удэгейский халат, подпоясанный ремешком. На ногах он держится крепко. Поднял свою котомку как ни в чем не бывало.
Гольду живет не здесь, а в Джаиго, недалеко отсюда вверх по Хору. Из всех удэгейцев он один остался жить в старом стойбище, но выполнял все задания колхоза: чинил сети, обрабатывал шкуры зверей. Старик не пропускает ни одного собрания.
— Приехал новости узнать, какие события на фронте, — объяснил за него Хохоли. —На вечере побыть хочет. Сегодня у нас в клубе вечер. Придете?
— Ну конечно.
Мы договорились с Байдаловым, что охотников он будет фотографировать завтра, перед тем как они отправятся в тайгу, со всем их снаряжением, а сейчас надо было рассмотреть получше село, пройти по берегу речки Були к метеостанции; мы еще не побывали в школе, а времени у нас мало. Надо же еще навестить мастериц, о них без слов говорят изумительной красоты узоры, вышитые на халатах женщин, и затейливые орнаменты, которыми украшены чумашки из бересты, коробки для мелких домашних вещей.
Вчера нам было некогда разглядывать Гвасюги, а теперь в проулке, по которому вел меня Хохоли, я обратила внимание на окна бревенчатой избы, сплошь уставленные цветами. Во дворе никого не видать было; из трубы плавно тянулся кверху дым. Такой аккуратной казалась эта изба наверное оттого, что на окнах сквозь промытые с осени стекла весело зеленела герань в розовых, белых и ярко-красных цветках. Интересно, кто здесь живет?
Хохоли, отвечая на мой вопрос, сказал, что эта изба
доярки:
— Русская женщина есть у нас, в колхозе работает. Зовем ее просто иногда «тетя Поля». Нехорошо, конечно. Она еще не старая. Но привыкли так звать.
— У нее семья?
— Детишек много, это главное, самое главное. А муж на фронте. Давыдовы их фамилия.
Я не сразу сообразила, но потом поняла, что именно об этой женщине, о Полине Давыдовой нам рассказывали в Ходах у лесного объездчика. Встретиться бы с ней и поговорить...
— Еще одна русская у нас хлеб... это самое... как сказать? Стряпает, да? На пекарне, в общем, — продолжал Хохоли.
В этот день я побывала во многих избах. От двора к двору петляют белые тропинки среди сугробов. Над крышами вьются сизые струи дыма — почти везде топятся железные печки (нелегко сюда завозить кирпич). В избах жарко, пахнет юколой и медвежьим салом.
Вышивальщица Хабала — женщина с тонкими чертами чуть вытянутого, миловидного лица, увидев меня, отложила в сторону шитье и поставила мне табуретку:
— Багдыфи! Садись...
В ее спокойных и неторопливых движениях сквозит достоинство, глаза из-под длинных век смотрят без всякого любопытства, хотя и приветливо. Если я буду молчать, ома тоже ничего не скажет. Так часто бывает. По-русски Хабала говорит плохо, а я ничего не понимаю по-удэгейски. Разглядываю с восторгом ее вышивки, хочу понять, отчего это получаются линии такими выпуклыми, жду, когда в избу зайдет Хохоли, он остался во дворе, там Ян, муж Хабалы, колет дрова.
— Хабала — одна из лучших рукодельниц у нас, — говорит минуту спустя Хохоли, вошедший в избу.
Оказывается, вырезанный ножницами тончайший узор из рыбьей кожи она должна сперва наклеить на материю, потом уже застилать его цветной шелковой гладью. Женский халат (тэгэ), мужская рубаха (мок-чо), нарядный головной убор для зимней охоты, чехлы для ножей, висящих у мужчин на поясе, домашние туфли, меховые перчатки — чего только не делают ее умелые руки! Это ей и еще двум мастерицам — старушкам Ланчаке и Суенке было поручено сшить унты для Главнокомандующего. Унты получились огромные, прямо-таки на богатыря. Еще бы! В представлении удэгейцев «сагды-сагды занге» (самый большой начальник, вождь) должен быть великаном.
— Все время шили теплые рукавицы для бойцов действующей армии. Это еще при Анатолии Яковлевиче мы стали посылать подарки на фронт...
Да, Масленникова часто вспоминают здесь. И не удивительно это. Он ведь прожил в Гвасюгах десять лет. Видела я его черноглазых дочек, после того как побывала в школе. Старшую зовут Лорой, она перелистывала за столом букварь, а младшая Люда сидела на руках у бабушки. Почему-то Масленников представлялся мне солидным мужчиной, в очках. Но Лидия сказала, что он небольшого роста, очки не носит — молодой еще, и протянула мне альбом:
— Вот смотрите...
На фотографии — юноша в белой рубашке. Простое, серьезное лицо, ничего в нем особенного — нос далеко не римский, полные губы. Кажется, он только что собрался на волейбольную площадку, такой у него задорный вид, а в глазах — добродушие и доверчизость.
— Тут он снялся, когда райком комсомола направлял его работать в Гвасюги. Это тридцать второй год, кажется. Ну да... — припоминает Лидия.
Я разглядываю снимки. Они тоже говорят об этом человеке. Вот Анатолий Масленников среди учителей на районной конференции в Переяславке, вот он с удэгейцами, на нем темный костюм, прямые волосы зачесаны кверху, взгляд сосредоточенный, твердый. А это — он и Лидия. Он и гвасюгинские школьники. А это вот они оба уже с дочерью... Мелькают лица па любительских, выцветших снимках, за ними прошлое, в котором скрыты дороги, встречи, может быть сомнения, горести — трудная и радостная работа, целая жизнь...
— Пишет он вам?
— Иногда. Он в Хабаровске служит. Хочу навестить
его. Скоро, наверное, поеду.
— А это кто?
Прислонившись к стволу тополя, стоит юноша, русский, в удэгейской рубашке, на лоб легла волнистая
прядь.
— Это Георгий Иванович Кузьмин. Учитель, — сказала Лидия. — Он тоже в армии. Сюда с Анатолием приехал. А потом приехала его сестра Аниа Ивановна. Сейчас она в Святогорье работает.
Позднее мы встретились с Анной Ивановной уже в Хабаровске. Она принесла мне пачку писем, полученных с фронта в разное время от гвасюгинцев, еще при ней уходивших на войну. Написанные то чернилами, то карандашом, но неизменно красивыми и разными почерками, они говорили о любви к родине, которую впервые в истории удэгейцы защищали теперь с оружием в руках. Отдельные боевые эпизоды, фронтовой быт, описание городов, невиданных прежде, — все было в этих письмах. И была еще грусть о родном крае, о тайге, в которой каждый из них успел проложить не одну охотничью тропинку.
Иногда, развернув лист, Анна Ивановна улыбалась, смущенная тем, что в письме допущены неграмотные обороты речи или смешные и наивные выражения:
— Вот ведь как он написал, вы только послушайте: «Надеюсь, что мы еще встретимся на том же месте, на том кусте, где провожались в последний раз...»
Да... И все же главное было не в этом! И молодая учительница, сворачивая письмо, говорила, что они верные в дружбе люди, и было видно, что она гордится ими: у нее на фронте есть друзья! И помнят о ней.
Но с Анной Ивановной мы встретились позднее.
От Лидии я уходила не одна: явился Хохоли, с которым мы условились вместе пойти к бабушке Сигданке. Сигданку мы застали дома за шитьем, но как только вошли к ней в избу, она поднялась с маленькой скамеечки, на которой сидела, и, отбросив в сторону шитье, протянула мне обе руки, сухие, морщинистые, с серебряными браслетами на запястьях. У нее, единственной в Гвасюгах, сохранилось еще давнее «украшение» — серьга в носу.
— Вот пришли к вам... интересуются, — начал Хохоли, не сразу переходя на удэгейский говор.
Она радостно закивала нам и засуетилась, что-то бормоча, показала на свое шитье, должно быть объяснила, что торопится, шьет охотникам рукавицы; сама она уже не ходит в тайгу, а раньше ходила, теперь состарилась, кости болят.
У Сигданки был грубоватый, низкий, почти мужской голос, и, когда она после долгих уговоров стала рассказывать мне старинную удэгейскую сказку, а потом запела, гортанные звуки ее голоса наполнили избу; дрожа и переливаясь, они то слабели, то усиливались, как прибой волн или как завыванье ветра. Я первый раз слышала такое пение. Хохоли сказал, что это песня про чайку...
— Потом расскажу содержание, только не все, конечно. Эта песня очень даже длинная. Надо слушать три-четыре вечера подряд, — объяснил он, когда Сигдан-ка умолкла. — Мирон тоже хорошо поет про чайку. Это наш председатель колхоза, он в армии сейчас... Но бабушка поет лучше, только у нее сегодня нет настроения. Она любит выпить немножко, тогда...
За окнами сгущалась синяя тьма. Сигданка зажгла огонь и придвинулась со своим шитьем к столу, а нам пора было идти в клуб, и, простившись с ней, мы отправились туда.
По дороге встретили женщину с полными ведрами; как видно, брала она воду из реки, шла до бровей закутайная шалью, в телогрейке и в большущих валенках не по ноге, — сама-то была не велика ростом. Хохоли поздоровался с ней.
— Да мы уже виделись... — отозвалась она звонким голосом и поставила ведра на снег, чтобы перевести дух.
— В клуб не собираетесь, тетя Поля?
— Как же! Да если успею. С делами еще не управилась. Приду. Там мои девчата выступают сегодня. — Она подхватила ведра и последние слова произнесла уже на ходу.
— Доярка наша. Это ее дом, про который вы спрашивали, — объяснил Хохоли.
Но я и так догадалась.
Далее:
Новый перевал. Глава 3: Чьи это песни?
Новый перевал. Глава 4: Новые знакомые
Новый перевал. Глава 5: Сборы в экспедицию
Новый перевал. Глава 6: В путь-дорогу
Новый перевал. Глава 7: Хор - река быстрая
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".