Новый перевал. Глава 1: Дорога в тайгу
Ранее:
Новый перевал. Предисловие: Как всё это начиналось
Двухчасовая езда из Хабаровска до станции Верино в переполненном вагоне поезда — всего лишь краткое вступление к дороге. О ней можно было бы и не упоминать вовсе, если бы жизнь велась по календарю мирного времени. Но еще война грохотала на западе, и хотя над страной уже прозвучали салюты в честь освободителей Белгорода и Орла, Новороссийска, Харькова, Полтавы, до конца было еще далеко.
В вагоне, куда мы с трудом протиснулись, натыкаясь на мешки, чемоданы, тускло горел фонарь. Мест свободных не оказалось, народу было полно. Зато вагон теплый, в конце концов два часа можно и постоять. На полках лежали и сидели пассажиры дальнего следования, в том числе солдаты, едущие домой по ранению, инвалиды войны. Один из них, поставив у столика свои костыли, рассказывал о боях на Курской дуге. Около него толпились слушатели. Какой-то бойкий старикан с седенькой бородкой донимал фронтовика вопросами. Свесив головы с верхних полок, на рассказчика смотрели две девчонки, должно быть, из ремесленного училища, черные их шинели болтались на крючках. А внизу плакал ребенок спросонья, мать прижимала его к себе, трясла, успокаивала, с отчаянием в голосе говорила женщинам, примостившимся рядом, что едет и сама не знает куда. И все это под стук вагонных колес сливалось в одно дыхание трудной жизни.
На станции нас опахнуло морозным воздухом. Приезжать туда, где никто тебя не ждет, и думать о том, как найти какой-нибудь попутный транспорт дальше, — это уже стало привычкой. Пока мы шли к центру Пере-яславки, не встретили ни души. Тихо было в поселке. Только тяжелые вздохи паровоза летели нам вслед. Потом пронзительный гудок расколол тишину. И все отдалилось...
Разные бывают командировки у газетчиков: трудные и увлекательные, сложные, порой даже опасные, но всегда необходимые. В редакцию газеты пришло письмо из района имени Лазо. В нем говорилось о том, что на берегу реки Хор есть селение Гвасюги — бывшее стойбище, в котором живет древнее племя охотников-удэгейцев, что к ним, десять лет назад, по путевке райкома комсомола был направлен русский учитель Анатолий Яковлевич Масленников, и вот теперь правительство его наградило орденом Ленина. Не мешало бы рассказать читателям подробнее о том, какие перемены произошли за годы советской власти в жизни маленького лесного народа...
Вот нам с Байдаловым и выпало тогда идти по заданию редакции в Гвасюги. До этого было много дорог у каждого из нас. Они вели к людям трудового подвига: то на строительство «Амурстали», то к шахтерам Умаль-тинского рудника; мы часто бывали на оборонных заводах, где рабочие делали оружие для фронта, ездили в колхозы. Но в этот раз путь совсем незнакомый.
В райкоме партии дежурный сказал, что через полчаса из райпотребсоюза пойдет машина, с которой можно доехать до Бичевой. А там уж как придется...
— Поужинать бы... — нерешительно заговорил Байдалов, как только мы вышли на улицу. — Дорога все-таки неблизкая, восемьдесят километров.
Но было не до ужина. Мы едва успели заскочить в открытый кузов машины. По соседству с нами оказались какие-то подростки, они сидели прижавшись к переднему борту грузовика под большим тулупом. Ночь. Мороз. От быстрого движения вихри снега вырываются из-под колес и обдают колючим холодом. Хорошо бы устроиться в кабине, но там женщина с ребенком. Что ж, ничего, лишь бы ехать...
В пути водитель дважды останавливал машину и объявлял нам, что можно погреться. С трудом разминая затекшие ноги, мы бежали на первый попавшийся огонек. Хозяева, без лишних расспросов открывавшие нам двери, охали, удивлялись: куда это в такой мороз, да еще ночью! А потом хлопотали у стола, чтобы напоить нас горячим чаем.
В Бичевой мы пробыли весь следующий день, пока не подвернулся попутный грузовик, над которым дымила железная труба. Леспромхозовские машины работали в то время не на бензине, а на чурке, и ползли от деляны к деляне, попыхивая дымом. Лесорубы в шутку прозвали их самоварами. Но и с этой машиной наш маршрут совпал ненадолго. От Антуни сельповская лошадь, запряженная в розвальни, повезла нас по узкой малонаезженной дороге. Глушь лесная... Все время приходится отводить от себя цепкие ветки. Они то хлестнут по спине, то заденут шапку, того и гляди сорвут ее с головы. Эх, вон опять темный клок от моей шубы повис на кустах... Соскочишь с саней и пробежишься бегом или уйдешь далеко вперед, потом ожидаешь. Тайга окутана зимней дремой. Все вокруг белым-бело... На зеленых лапах елей и пихт лежат пухлые подушки снега. Серые пни в белых шляпах стоят, как гигантские грибы. Снегом укрыло валежины. Снег на пробковых пальцах ильма, на сухих зонтиках дудника. Даже тонкие прутья бересклета усыпаны белыми горошинами.
Тихо в лесу так, что кажется, все замерло, только слышится скрип полозьев да изредка посвист нашего возницы Кузьмича. Рыжая борода его побелела от инея и усы тоже.
— Что делает, а? Глядите-ка, что делает... — Кузьмич задирает голову кверху, а сам придерживает шапку.
С высокого кедра сорвался каскадом сыпучий снег. Это белка выбросила из гнезда пустую шишку и прошлась по ветвям. А шишек-то, сколько золотистых кедровых шишек на самой верхушке! Тенькают синицы, красноперые кукши перелетают с дерева на дерево. Тайга живет своей жизнью. Вон заячий след перечеркнул поляну, а вон там, под березами, совсем недавно прошел сохатый, увязая в сугробах. Жгуты лиан опутали сквозящий лес, вьются спиралями по чужим веткам.
Далеко же забрались удэгейцы в поисках тихих мест, не так-то просто к ним добираться. Четвертые сутки движемся мы по тайге «на перекладных», мерзнем в пути, отогреваемся в бараках у лесорубов, ночуем где придется; в избах жарко топятся печки, дров много, и хозяева их не жалеют. Еще бы: на дворе мороз такой, что от него звенит и раскалывается воздух. По утрам, когда садишься в розвальни, кажется, что увозишь с собой все тепло из чужого жилья, но тепла этого хватает ненадолго: через каких-нибудь полчаса шуба становится легкой... Не усидишь.
Говорят, удэгейцы не носят теплой одежды, они привыкли ходить на лыжах, рядом с нартой, чтоб не отягощать ее. Рыжебородый Кузьмич называет их «орочонами». Откуда они явились в долину Хора, как живут сейчас и как жили раньше, что они за люди, он не знает. Хорские лесники рассказывают о них всякие небылицы.
Вчера за ужином в Ходах в доме лесного объездчика, пока хозяйка подавала нам картошку, жаренную на медвежьем сале, поила чаем с лимонником, тоже разговоры велись вокруг гвасюгинских жителей. В избу набилось много любопытных (соседи, главным образом, соседки), надо же узнать, чья подвода и куда это люди едут? Мы ужинаем, а они сидят поодаль, щелкают кедровые орехи. С нами за столом — еще два гостя, оба пожилые, с обветренными, потемневшими от долгого пребывания на морозе лицами. Это «кородеры» — заготовители коры бархатного дерева. Один из них, высоченный ростом, молча напился чая и, сутулясь, вышел из-за стола, чтобы покурить. Другой — маленький мужичок с озорными глазами — все рассказывает и рассказывает:
— ...Иду это я, значит, по дороге, вон там, где зимовье раньше стояло. Слышу, кто-то сзади меня догоняет. Оглянулся. Трах-бах! Нарты... В упряжке собака одна и женщина ей помогает, вдвоем, значит, тянут. А на нартах сидит сам хозяин. Я поздоровался с ними. Остановились. Спрашиваю: куда, мол, это вы? Женщина отвернулась и молчит, а удэгеец отвечает: «Наша больница ходи»... Одежда на них так себе... легко одеты, в общем, не по-нашему. Что, говорю, заболел ты? Чего у тебя такое? А он мне в ответ: «Жена, старуха больница ходи, его больной». И показывает на нее. Ну, брат, думаю, вот это да!
Все засмеялись, а завмаг, сидевший у печки, улыбнулся и сказал:
— Знаешь, Николай, я этот анекдот лет пять тому назад где-то слышал, ей-богу!
— Ну, что ты? Не веришь? Вот чудак человек...
Они стали спорить, перебивая один другого, зашумели, пока хозяин — степенный бородач — не остановил их, сказав, что бывал у них в стойбище не раз и они к нему заходят, так что спорить нечего.
— Да че там говорить, — воскликнула женщина.— Темный народ, знамо дело. Бабы у них подолом тарелки вытирают...
— Они хлиба нэ едять, сырую рыбу кушають, а хли-бом курей кормлять, — поддержала ее другая.
— Вот то-то и оно... — оживился кородер. И опять стал рассказывать: — А еще случай такой был, значит. Удэгейцы — муж и жена — купили себе корову, где-то на Антуни, что ли... Ну и погнали ее берегом по тропе. Шли-шли, умаялись. Жарища, духота, комары одолевают, есть-пить охота. Решили они подкрепиться и отдохнуть. Развели костер у воды, а корову-то привязали к дереву в холодке, пусть, мол, пасется, там трава по пояс. Потом видят: лодки с низовьев плывут, свои люди поднимаются на шестах. Те тоже заметили их, машут руками, горгочут по-своему. Лодки, значит, пристали к берегу. Тут всякие разговоры начались у них, известное дело: женщины покупками хвастаются, новости всякие перебирают, то да се... Ну а время-то идет! Уж эти, которые на лодках-то плыли, чаю напились и за шесты берутся. Домой, значит, налаживаются. Муж и жена тоже уселись в лодку. Отъехали километра два или три. Вот тут-то жена и закричала не своим голосом: «Стойте, говорит, погодите! Про корову-то мы забыли...»
Опять все смеются, и пуще других — сам рассказчик, хохочет, запрокинув голову.
Хозяин потянулся к лампе, чтобы подкрутить фитиль, потом сказал, обращаясь ко всем сразу:
— Смех-то смехом, но ведь они же еще совсем недавно в юртах жили. Коров этих, лошадей у них и в помине раньше не было. Им что зверь, что корова — все одно. Тут их ни в чем не повинишь. Покуда привыкли да научились, всяко случалось. А люди они смышленые, охотники, следопыты — будь здоров!
— Научились теперь-то, конечно, — молвил кородер.—А то, бывало, посадят картошку в землю и через две недели уже копать идут.
Завмаг, глядя на него, укоризненно покачал головой:
— Ну, знаешь, у этой байки тоже борода длинная... Кто-то подал голос:
— А что? Верно, верно было, я слыхала.
— Так это и про нанайцев так рассказывают. Смеялись. Потом хозяйка, уже немолодая женщина в
ситцевом платке, повязанном узелком на затылке, убирая посуду со стола и усмехнувшись чему-то, заговорила тихо:
— Они ж не крестьянствовали раньше. Как за скотом ходить, не знали. Там у них сейчас дояркой наша Полина Давыдова, она — из вербованных. Вот уж кому достается... Была тут не так давно, жаловалась: кормов нет. Нынче хоть немного сена заготовили. А в прошлую зиму хвощ из-под снега добывали. Тайга — матушка...
Это было вчера за ужином, а сегодня снова дорога, дорога... Убеленные снегом деревья по обеим сторонам, и от них голубые тени на нетронутом, искрящемся белом покрове. Кузьмич отдал мне вожжи, сам шагает по санному следу вместе с Байдаловым. Яркое солнце прорывается в просветы между ветвями, слепит сияньем глаза. Но морозец изрядный. От вчерашних разговоров у меня осталось такое чувство, как если бы ручей, из которого нам предстояло пить воду, замутили. Надо поскорее добраться до Гвасюгов и вес увидеть своими глазами.
— Н-но, Карька! Воз не тяжелый. Чего ты плетешься? — Я размахиваю вожжами, как в детстве, бывало, когда едешь на пашню и взрослые тебе доверят править лошадью.
Дорога пошла под уклон в широкую падь. Оглянуться бы, посмотреть, где там Кузьмич с Байдаловым? Вдруг отстанут и рассердятся? Оглянулась и вижу: они подают мне знак — поезжай, поезжай! Спуск оказался пологим и длинным. А Карька-то, Карька! Вскачь пустился. По сторонам только деревья замелькали, прямо как настоящий рысак понесся, — удержать бы на повороте, думаю, и сильнее натягиваю вожжи. Впереди — коряга. Сейчас на раскате шарахнет сани об эту корягу. Нет, все обошлось благополучно. Теперь можно шагом...
А кто это движется вдалеке? О-о... Навстречу бежит собачья упряжка, там двое людей, один сидит на нарте, а другой помогает собакам. Удэгейцы!
Еще до того, как я остановила коня, с нарты спрыгнула женщина, повязанная серой шалью, в коротком пальтишке и в унтах. Она что-то сказала идущему впереди мужчине, тот придержал собак, и вот мы стоим на дороге. С горы чуть ли не бегом спустился Байдалов, за ним — Кузьмич, он несет в руках котомку, выпавшую из саней, подбирает клочья сена и смеется:
— Вот так возница... Все сено растрясла. Давай-ка сюда вожжи.
Я смотрю на удэгейцев: оба они маленького роста, и он и она — уже немолодые, как видно, муж и жена. У них скуластые смуглые лица, и лица эти расплываются в улыбке.
— Здравствуйте! — Байдалов первым протягивает им руку, словно давно знакомым людям. Мы здороваемся с ними и слышим в ответ непонятное: «Багдыфи!», «Багдыфи!» (Здравствуйте!)
— Гвасюгинцы, да? — спрашивает Байдалов.
— Имбаптэ-э... — тянет в ответ мужчина.
— Вы из Гвасюгов? — Я подхожу ближе к женщине. — Гвасюги далеко?
— Гуасиги, Гуасиги... — женщина радостно кивает, еще пытается что-то объяснить мне по-своему, но увы! При всем желании понять ее невозможно.
— Вы охотники?
— Охота нету. Наса арьена — тыги...
Мужчины закуривают. Кузьмич достает кисет с табаком, и удэгеец тянется к нему со своей трубкой. Байдалов меж тем открывает объектив фотоаппарата, надо же запечатлеть эту встречу! Не без труда удалось выяснить, как их зовут. Он — Дасамбу, она — Зузала. Блеск объектива, нацеленного на них, приводит удэгейцев в смятение. Женщина закрывает лицо руками, но тут же, отняв их, смеется, сузив и без того узкие свои глаза. Она так мала ростом, что при взгляде на нее кажется, будто природа нарочно создала ее для того, чтобы люди видели, какой маленькой может быть женщина. Куда они идут, мы так и не узнали.
Когда-то, еще в первые годы моей работы в редакции «Тихоокеанской звезды», опытный журналист Александр Фетисов говорил мне, что каждая встреча с человеком, о котором ты собираешься писать, требует подготовки. Нельзя беседовать, допустим, с садоводом или с шахтером, не зная специфики их труда; нужно иметь ясное представление о том, чем занимаются эти люди, чего они достигли по сравнению с другими, понимать глубоко их дело. Он советовал не пользоваться без нужды блокнотом, который всегда смущает собеседника.
С помощью нескольких слов и, главным образом, жестов, мы все-таки познакомились и кое-что выяснили. Когда я спросила их о русском учителе, дома ли он, и показала в сторону Гвасюгов, оба они сразу оживились:
— Масленника? Ая! Ая! Шибко хорошо еси, — тоненьким голоском сообщила Зузала.
— Его Анатолия Масленника там... — Дасамбу махнул рукой в противоположную сторону. — Его Красная Армия ходи.
Вот как! А мы-то думали, что учитель в Гвасюгах.
Кузьмич тронул лошадь, но мы не стали садиться на сани, все равно впереди был подъем, и, простившись с удэгейцами, зашагали по санному следу. Всего каких-нибудь десять минут заняла эта встреча на дороге, так мало слов было сказано, а вот план мой нарушен. Я ведь хотела написать о школе и ее питомцах, одни из которых ушли защищать родину, другие работают в колхозе, охотятся, добывают пушнину.
— Ничего, на месте будет виднее, что и как... — бодрился Василий Андреевич, для которого неразрешимых проблем не существовало. — Я уверен, это будет, во-первых, ново, потому что никто еще не писал об удэгейцах, ну, а во-вторых... — Он поправил на голове шапку и замолчал.
— Что, во-вторых?
— Надо постараться, чтобы получилось интересно. В гору мы шли молча, друг за другом. Потом уже,
сидя в санях, под скрип и шарканье полозьев, я стала обдумывать варианты будущей статьи. Там ведь колхоз! Столько людей — охотники, молодежь, ученики. Масленникова нет, но зато люди, которых он воспитывал, там. То, что он сделал за десятилетие, должно сказаться на людях.
Между тем дорога все вилась по тайге, из распадка в распадок. Потом стала огибать склон лесистой сопки, у подножия которой белела река. Эта даль когда-то спасала кочевников от опасных встреч с китайскими купцами и хунхузами. Не случайно В. К. Арсеньев, описывая жизнь «лесных людей» до революции, заметил, что по сравнению с приморскими своими сородичами хор-ские удэгейцы в гораздо большей степени сохранили свою национальную самобытность. Разные мысли приходили мне в голову. Но о чем бы я ни думала, в ушах у меня все время звучал голос маленькой женщины, повязанной серым платком: «Гуасиги», «Гуасиги»... А то перед глазами возникала вдруг она сама и рядом с ней Дасамбу, таящий улыбку под реденькими поникшими усами. Зачем они едут в район? («Арьена тыги»).
Пройдет несколько лет, и Зузала, изрядно уже постаревшая, возьмет мою руку в свои маленькие руки и, заглядывая мне в глаза, спросит с улыбкой:
— Помнишь, как мы тебя встретили?
— Ну, конечно, помню.
— Ты смешная была.
— Почему?
— Шибко смешно было глядеть... Большая (бого), совсем прямо как медведица...
Ах, вон что! Ну, конечно. Я была одета не по-таежному: шуба темно-бурого меха, под шубой — кожаная тужурка на меху, стеганые ватные брюки, валенки. Бай-далов — точно также, только вместо шубы на нем было зимнее городское пальто с шалевым воротником из выдры и такая же шапка. Мы удивлялись, глядя на Зуза-лу в легком пальтишке, подпоясанном кожаным ремешком, а она, выходит, смеялась над нами?
Как все горные реки, Хор даже в сильные морозы прорывает свой ледяной панцирь. Лесорубы предупреждали нас о промоинах. Поэтому, как только таежная дорога кончилась и лошадь ступила па лед, Кузьмич насторожился. Он все высматривал, где лучше проехать, и старался править ближе к берегу. А мы с. Байдаловым шли впереди, положив на сани свои шубы.
День выдался тихий, без ветра; над полыньей посредине реки висело легкое облачко пара, там кружились черные птицы-рыболовы, но здесь, у берега, где рядом с нартовым следом пролегла чья-то лыжня, твердый снег в пустотах гулко звенел под ногами.
Ну и денек выдался! До чего же ярко синеет небо! Оттого что оно такое синее, береговой лес и тальники, покрытые куржаком — инеем, кажутся еще белее. Где-то в кустах свистнул рябчик. Звуки разносятся далеко. Простор. А воздух! Он весь пронизан искрами, в них солнце и снег...
Идем, доедаем на ходу хлеб, купленный еще в Анту-ни по карточкам, радуемся, что скоро будем в Гвасюгах, и вдруг слышим протяжный крик:
— Э-эй! Сюда! Вернитесь, эй!..
Это Кузьмич зовет нас. Что там такое? Вначале мне показалось, что Карька улегся посреди дороги — так низко торчит над ним дуга, и сам он весь уменьшился как-то, а сани своротило в сторону. Полынья! Нас словно ветром подхватило. Кое-как вызволили Карьку из беды. Кузьмичу пришлось его распрягать. С перепугу старик трясся, ругал себя и нас. Чуть было вещи не утопили. Хорошо, что вода оказалась мелкой у берега. Но валенки мы промочили. Надо разводить костер.
Над корягой, лежавшей на берегу, вскоре взвился дымок. Сухие хворостины, лапник еловый — все пошло в огонь, начатый с витка бересты. Байдалов притащил большую валежину, потом еще одну, и они занялись пламенем. Снег с шипением таял вокруг, от мокрых валенок струился пар; мы тянули руки к огню и шумно обсуждали аварию.
— Черт его знает, как все это вышло-то, — ругался Кузьмич. — Я же глядел все время, там никакой промоины, ничего не видать было. И вот — на тебе! Врезался...
Байдалов смеется, щурит свои серые глаза под припухлыми, нависшими веками:
— Бывает, бывает... — А сам садится на валежину и начинает стаскивать валенки с ног.
От костра летят искры. Одна большая стрельнула в мою шубу, висевшую на рогатой коряжине. Я схватила и отбросила дымящийся уголек. Не везет этой шубе... В позапрошлом году на «Амурстали» было так же. Стою в прокатном цехе, разговариваю с монтажниками, а рядом электросварщик работает, искры сыплются по сторонам. Я даже не заметила, как у меня загорелся рукав...
Там, на стройке «Амурстали», тоже был снег и огонь. В промерзших траншеях днем и ночью горели костры. Точно такое же было время. Но там морозы доходили до сорока пяти градусов. А здесь климат мягче, совсем другой воздух и, вообще, повсюду разлит спокойный, умиротворяющий свет, словно и войны никакой нет, и мысли о ней как-то не уживаются с этим белым простором.
— Сколько же нам еще шагать? — спросил Байдалов Кузьмича, когда мы снова двинулись в путь, забросав снегом костер.
— Недалеко теперь осталось, раз уж протокой идем. Гвасюгинской она у них зовется. Это вот справа — остров.
А вот и люди. С острова выскочила на протоку нарта с копной сена. Женщина в ярком, как апельсиновая корка, халате бежит рядом с собаками. Потом из-за кустов показалась другая такая же нарта, с таким же возком сена, и опять — впереди фигурка женщины, в синем или зеленом — не поймешь. И еще две с нартами. Похоже, что они не заметили нас. Быстро скрылись за криву-ном — и нет их.
До самого села шли мы по протоке. А все-таки удэгейские женщины видели нас. Они пришли домой раньше и уже сообщили новость. Подходя к Гвасюгам, мы прочитали о себе забавную информацию на снегу. Должно быть, это школьники вывели большие буквы у самой дороги: «К нам идут русские, их трое и один конь».
С обострившимся вниманием смотрю на первые избы, на курящиеся дымки из труб; между избами — огромные деревья, и ни один дымок не достигает их верхушек, расползается где-то под кронами. Справа берег высокий, слева низкий, он заселен гуще, и дорога ведет туда.
О нашем появлении громким лаем оповестили собаки. Откуда их нанесло на протоку? Сколько их! Бегут к нам, помахивая пушистыми хвостами, поднятыми крючком, и лают, но беззлобно. За ними спешат ребятишки, с визгом обгоняя друг друга, барахтаются в сугробах, потом, отряхнувшись от снега, смотрят черными глазенками, полными любопытства. Еще бы! Не часто в Гвасюгах появляются незнакомые люди. Вон и к оттаявшим окнам прильнули хозяева, смотрят...
Почти около каждой избы — амбарчик. Он на сваях и потому выше жилья. Вокруг него глубокий снег и на двускатной кровле тоже. Прямо как сказочный теремок, только без окон. Слышно, как со скрипом растворилась чья-то дверь. Седой старик без шапки, в синей, длинной до колен рубахе, подпоясанный, как сноп, выхо. дит на улицу с трубкой во рту, оглядывает нас. Две старухи, тоже с трубками, кивают нам из-за ограды соседнего двора. Что они говорят?
Кузьмич остановил лошадь около магазина.
— Ну, вот что... Берите свои вещи. А я — сюда. — Мы уже знаем, что завмаг — это его знакомый, на гостеприимство которого старик и рассчитывает. — В случае чего, со мной будете, я договорюсь...
Какие у нас вещи? Полупустой рюкзак да портфель. Руки еле-еле гнутся, до того замерзли. Куда идти? На счастье, вывернулся из проулка молодой удэгеец и вызвался сопровождать нас. Он небольшого роста, в теплом ватнике защитного цвета. Идет, опираясь на палочку, прихрамывает. Лицо у него прямо-таки восковой желтизны, голос тихий. Говорит, что он здешний избач, зовут его Хохоли.
— Сельсовет и правление колхоза у нас вместе. Это близко совсем. — Хохоли указал на бревенчатый дом с невысоким крылечком, над крышей которого вился красный флаг.
Даже не верилось, что сейчас мы откроем дверь и нас опахнет долгожданным теплом. Большой серый пес, как видно ожидавший хозяина, миролюбиво отошел от крыльца...
Далее:
Новый перевал. Глава 2: Гвасюги
Новый перевал. Глава 3: Чьи это песни?
Новый перевал. Глава 4: Новые знакомые
Новый перевал. Глава 5: Сборы в экспедицию
Новый перевал. Глава 6: В путь-дорогу
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".