Золотая пыль. 26 - Лыков
Ранее:
21 - Настя
22 - Еду на золото
23 - «Ноль сорок четыре»
24 - Блатной
25 - Дружба народов
...На базу все еще прибывают припоздавшие к началу сезона старатели. Приехали широко известные в узких старательских кругах братья Лыковы. От Перми они месяц добирались на поезде, будто гужевым транспортом.
— Чо так долго ехали? — пытает их начальник участка, тот самый гад, что убил белоголовую. Кличка у него Блатной. Весьма подходит, скажу я вам. Росту он как Фаскудинов, хорошо скроен, плечи покатые, точно у врубелевского Пана, и морда столь же заросшая. Глазенки стреляющие, но глубоко посажены. Крепко смахивает еще и на приснопамятного российского экстрасенса Григория Распутина. В общем, Пан в ватной куртке и рубахе на выпуск а-ля Распутин, в просторных недорогих брюках, заправленных в кирзовые сапоги размера эдак сорок шестого. «Средставительный мушшина», сказала бы моя соседка по площадке, белошвейка на пенсии, явно истосковавшаяся по мужской грубой силе: чтобы обматерил, потаскал за волосы, засветил в глаз, а затем уж исполнил супружеский долг в жесткой форме. Слов нет, и впрямь представительный, приметный мужик.
— …Сам знаешь, Борисыч, — потея и волнуясь, оправдывается старший из братьев Лыковых, — какой беспредел чинят на чугунке мусора! Семь ден отсидели на вокзале в Свердловске, пять — в Новосибирске, три — в Омск…
— ...Четыре — в Иркутске, — перебил Лыкова Блатной.
— Нет, в Иркутске нынче не сидели, — не согласился взять на себя лишнего Лыков.
— За художественную самодеятельность опять сидели?
— А? — не понял старатель, оставивший свой слух в кабине бульдозера, на коем оттрубил два с лишком десятка лет.
— За Володю Высоцкого, Аркашу Северного, Володю Шандрикова опять сидели, спрашиваю? Песняки орали громче всех?! — съязвил Борисыч и вроде даже участливо ухмыльнулся во всю обросшую мхом мордяку. Мол, что с нашей милиции взять, народец мелкий, непродвинутый, не врубаются про настоящую культуру.
— Дык мы нынче вообще мирно ехали, — стал уточнять Лыков. — Говорю же, менты распоясались. Они будто нас ждут. А уж на рожу помнят, это точно, я проверял.
— За плохую пропаганду блатного песняка, май доработаешь за ноль-пять, —приговорил Лыкова мохнорылый. — Я твоего бульдога никому не отдал, а техника должна работать. Когда бульдог стоит — артели убыток. Знал, что припрешься. Да и куда ты денешься с подводной лодки! — совершенно жлобски заржал начальник, и черти заплясали в его темно-карих глазах.
«Hу и попа-ал...» — стал я носить в мозгу по содержанию новую для себя мысль.
— ...Думал, Блатной меня порвет, — признался бульдозерист, присев рядом на сетку кровати. — Честно говоря, от Иркутска я стал уже кумекать, а не свалить ли мне в какую другую артель, — рукавом рубахи смахивая пот со лба, проговорил заслуженный бич по фамилии Лыков.
— Ну и подался б в другую артель, если так боишься этого Блатного.
— Думаешь, там нет своего такого? К нашему как-то уже приноровились, знаем, чего от него ждать, а бульдозер — он везде бульдозер, — рассуждает старатель. — У Блатного, конечно, через слово «козлы» да «пидорасы», и нас ни в хрен не ставит, лютует… но дык притерпелись.
— ...Запоминай дорогу, — посоветовал Лыков, когда на вездеходе трудно и долго продирались по тайге до участка. Я его иронию понял и ответил, как думал:
— Осенью денег в рюкзак насыпят под завязку и сами вывезут.
— Ну-ну, — язвительно хохотнул прожженный бич.
— Если так уж невыносимо, то зачем ты едешь на старание? — спрашиваю.
— А куда еще? Да и по душе мне двенадцать через двенадцать. Отработал, пожрал, в баньку сходил, на горшок и в люлю. Рома-а-антика, — продолжил вводить меня в курс дела философ Лыков. — Чепок винно-водочный на краю полигона поставь, и меня б с того старания в города да сёлы и всемирный бабай, не то что Блатной не выгнал бы.
— Да что за чудо вселенское — этот ваш бабай?
— Наш бабай? Теперь он у нас с тобой общий, — стараясь перекричать гул дизеля, уточнил Лыков. — Да ничо, мужик путевый. Тертый калач. Строгий. Да тут по-другому и нельзя. Почему Блатной? А спросишь у него сам. Он тебе расскажет, — со значением проговорил старатель. И добавил: — Бают, он по малолетке сидел за убийство с расчленением. А потом еще и по-взрослому, на зоне душу загубил. Но, думаю, брешут. Сам, наверно, и придумал. А может, и не придумки все, — успокоил Лыков.
Мы с Ди трепетно ждем встречи с участком, словно бы это было не место, где нас ждала работа, а конкретный человек, да еще с крутым и непредсказуемым характером. Собственно, так оно и есть.
...На хрена нам еще один гидромониторщик, что они там себе на базе думают?! Блатной уже на участке, и таким образом, глядя куда-то сквозь меня, получается, поприветствовал. Ни здрасьте вам, ни руки подать. Ну и кадр!
Знакомство с участком оказалось недолгим. Тридцать человек, пять вагончиков для рядовых, вроде меня, рубленка для Блатного да хозпостройки. Вот и все. На следующий день нас с Ди и еще троих дебютантов направили на дальний полигон рубить зимовье. Командовать новобранцами поставили ветерана участка, опытного съемщика золота. До промывки еще далеко, однако занять людей нужно обязательно.
— У тебя флюс, что ли? — посочувствовал я соседу по койке в балке, поутру собираясь на работу.
— Какое там. У нас на всех один флюс. Двуногий, двурогий и придурошный. Блатной угостил!
— Вместо завтрака, что ли?
— Угу, — прикладывая одеколоновый компресс, отмахнулся молодой старатель.
— Беспредел! — делюсь мыслями с Ди, когда нас везут на дальний полигон. — Похоже, прав Лыков — не закрепиться нам здесь. Хоть битие и определяет сознание, но морда одна, и не постоять за ее здоровье никак не можно. Значит, точно придется топать по распадку до станции, ежели морду вздумают рихтовать.
Трое моих компаньонов по строительству зимовья тотчас, как только мы попадали на лавки в кузове «зилка», признались нашему старшему, что на старании не впервой. Золото мыли, срубы клали. Вплоть до жилых комплексов. И все из круглого леса. А один из них оказался еще и нешутейного разряда сварщиком.
— Как ты насчет плотницкой работы? — спросил его бригадир.
— Могу доски пилить, могу бревны хорохорить, — заверил мужичок иронично.
— А как насчет, лестницу сварганить? — в тон испрашивал его бригадир.
— Hе-е, лестницу не могу, долбежки много...
Бригадир, по старательской специальности съемщик золота, расставил нас по работам, но и сам зашустрил топором. Вместе с Ди работаем с удовольствием. Три с лишком месяца ожидания вызова в артель истомили.
На пару со съемщиком навалили сосен, распилили по размеру и принялись шкурить. От плотника не отстаем. Однако псюха суетится больше, будто понимая, что мы держим экзамен. Бригадир пару раз отлучился посмотреть, как трудятся другие его подопечные. Я не заметил, чтобы он мрачнел от увиденного. Но едва вечером мы приехали в поселок, поужинали и сходили в баньку, как двое из нашей бригады попали под молотки Блатного и с разбитыми мордами в ночь ушли по распадку. Еще с неделю у балка оставалось заметное пятно крови, знак той короткой разборки. Hо потом чьи-то нервы не выдержали, пятно присыпали землей, как хоронят любую, до срока живую плоть.
Я перестал уважать опыт нашего бригадира.
— В чем там было дело? — спросил, когда утром принялись вязать первый венец постройки.
— Рано нюх потеряли. Подумали, если рядом Блатного нет, так можно бревна шкурить лежа. А ты не переживай: все равно Блатной их шуганул бы. Он мне сам так сказал. У него нюх абсолютный: все-таки двадцать лет по тюрьмам. Вот увидишь, сегодня на станцию и третий уйдет — сварной.
— Но зачем по харе-то бить? — как знаток учения Антона Семеновича Макаренко, человека и парохода в мире педагогики, прошу уточнить.
— А это чтобы, когда пойдут по распадку, не передумали да не вернулись. Раз Блатной решил — уходят, значит, должны уйти. Кому здесь надо кого-то уговаривать? Да и некогда, металл пора давать. Думаешь, лучше будет, если Блатной «выпишет» их в июне, когда уже будет по полусотне трудаков? Так честнее, — продолжает рассуждать бригадир. Вместе катаем бревна для третьего венца. — Все решает Борисыч. Ты, наверно, конспектировал в вузе работу Ульянова «Лучше раньше, да лучше»? Тоже — про кадровую политику в артелях старателей. Не пришлись здесь ко двору, глядишь, пригодятся где-то во вшивенькой артельке. А подучатся — милости просим к нам, в старательский университет.
Каково же было мое удивление, когда по приезде в поселок вечером в столовой на самом деле не увидел сварного, накануне вместе с нами валившего лес. Hу и система, ну и молох!
— Это ты, старый дурень, сварщика на своем бульдоге переехал, что ли? — спрашиваю Лыкова.
— Не-а, — осклабился гнилыми зубами старатель, — я его закопал. Вернее, я бы его закопал, если б у меня бульдог был на ходу. Эту чуду мне прислали кое-чего подварить на кормильце. Я ему говорю: ты лезь под бульдога, пеки то да се. Ну он и полез. Надо сказать, не косоротил, как наши признанные академики. Баял ему про болезни бульдоговы, он и полез!
— Ну?! — занервничал я.
— Изините, сэр, гну, — снова осклабился Лыков. — Вылез чудак с-под бульдога и вещает на полном серьезе: мужики, я заварить-то заварю, но только как вы трактор этот на бок покладете, чобы варить удобно было? — густо брызнул слюной, а потом и вовсе зашелся в гомерическом хохоте Лыков.
— А чего тут смешного? — стал я злиться, понимая, что трагедия человека для старого бича — только повод похохмить над незадачливым товарищем.
— Дык кто б бульдога треклятого перевертал, когда в ем, душегубе, без малого шийсят тонн!
— Я про другое: Блатной еще одному харю начистил, а старперы рыгочут! Hе по-людски как-то!
— Да просто нравится мне здеся, — простосердечно признался Лыков. — Кстати, переселяйся к нам в балок, возле моей шконки аккурат свободная, после того сварного осталась. У тя на репе прописан техникум связи или уж, наверно, больше десятилетки. Опять же, руки у тя вон какие, лопату редко видют. Для дрочения не годные грабки, соскользать будут. Я приметливый, — издевательски, цинично подмигнув, шепотом сообщил мудрый Лыков. — А сезон длинный, будешь мне ботанику читать про жизню, про искусству. Сварной-то оказался сантехником, золотарь, в общем, более всего привык по подвалам трубы варить. То-то, думаю, от него дырявым унитазом прет...
— Спасибо, я уж как-нибудь с ребятами. Да и место, сам прикинь, проклятое. С него уже двое ушли по распадку.
— Баешь, будто девушка-корреспондентка из желтой газеты. Глупо и примитивно. Нынче, Генка, ты уж один в своем балке остался. Молодых бульдозеристов Блатной еще в обед шуганул. С их толку не будет.
...Молодые гураны из-под Читы, с коими я еще не успел нормально познакомиться, сидят в балке удрученные. Очевидно, они не первый час решают сложную задачу. И решение им не дается.
— Ну что, мужики, гляжу, у вас на мордах с утра добавилось. Лютует Блатной? — участливо расспрашиваю.
— Не то слово — «лютуэт», нах… — словно обрадованные, что есть человек, которому можно излиться, заговорили читинцы разом.
Странным образом, если Блатной отмечает кого-то своим вниманием, не сговариваясь, враз от приговоренных отворачивается весь народ участка. Словно бы были они прокаженные или чумные. Но, впрочем, такого в богатой событиями истории России немерено.
— …За что, нах? — недоумевает один. — Бульдозеры, нах, старые. Мне так за неделю, нах, пришлось дважды «бортову» менять, нах. А он, нах, мешат и мешат. Быстро, орет, нах, на вскрышу! И мешат, и мешат, нах. Кто так делат, нах? Я ему говорю: нах, дай, Борисыч, раз хорошо сделать, и тогда, нах, можно долго нормально работать. А он по роже без разговору! Как думашь, нах, бежать нам, нах, или, может, промывка пойдет и тогда, нах, легче станет?
— Вряд ли станет легче, ребята, — не получилось у меня хоть словом поддержать гуранов. Я набрал в грудь воздуха и выдохнул долго, качая головой, будто нервный больной, и не поднимая глаз на забайкальцев. Те в свою очередь неспешно рассуждают, и становится понятно, что решение принято без их участия и они в целом смирились.
— Мужики говорят, нах, что он может и в июле пнуть с участка, нах. Жалко будет, однако, трудаки, нах, — готов расплакаться молодой старатель.
А другой находится в особенно скверном состоянии. Обхватив голову мазутными и разбитыми в бесконечных ремонтах старого бульдозера руками, он раз за разом, словно испорченная пластинка, повторяет:
— Говорила мама: учись, сынок. Не слушал сынок маму. Говорила мама: учись, сынок... — И в этом запоздалом раскаянии безнадега, отчаяние и неизбывная душевная боль.
— …Да-а, говорила мне мама: иди, сынок, в гинекологи: и руки, вишь, в тепле, и всегда при манде! — Это Лыков-старший пришел звать меня к себе в балок, а заодно, услышав монолог молодого читинца, как мог утешил.
— Не берите в голову, хлопцы, — с высоты обретенного опыта вещает Лыков, — Блатной насмерть еще ни одного не зашиб. От его науки детей, конешно, рожать не сможете, но жить-то будете! Щас медицина далеко-о шагнула. Hынче тебе за гульдены не только новый хрен сладют, но даже бабы пластмассовые, говорят, рожают от таких хренов.
— Пошли, пошли, — в нетерпенье распорядился Лыков, сгреб под мышку матрас вместе с бельем и подушкой, мне оставалось взять майдан с барахлом. Коротко попрощавшись с ребятами, бреду от балка вслед за Лыковым. Диана потрусила рядом, ей я доверил нести в зубах пакет с обувью. Получилось нездорово. Выходит, я заодно вслед за Блатным и Лыковым лягнул молодых читинцев, мы всем участком, скопом сдали их.
— А при чем здесь пластмассовый хрен? — недоумевая, попытал я Лыкова, когда пробирались меж деревьев к его балку.
— Какой хрен? — так же недоуменно переспросил Лыков.
— Ты забыл, что пару минут назад говорил. Что ты хотел этим сказать? — остановившись, уставился я на бича.
— Да не говорил я ничего такого, — искренне подивился Лыков.
— Hу и народец тут подсобрался! — Это, пожалуй, все, что я мог сказать в роковую минуту. Мы отправились дальше.
— Сам, слышь, фигею, — пожал плечами и ухмыльнулся в усы Лыков. Надо ли говорить, что наутро читинцев на участке уже не было.
— Как-то все по-сволочному получается, — все еще переживая, помня про читинцев, резюмирую днем позже, когда укладываемся спать.
— А ты хотел, чтобы вместо сопляков-читинцев по распадку пошел мой брательник? — неприязненно бросил мне старший Лыков.
— А при чем твой брательник?
— А притом, — аки гад ползучий, зашипел в мою сторону Лыков, и в углу рта образовалась пена, — что у моего брательника на бульдоге движок клина дал! И ежели сегодня не эти сопляки, то, выходит, завтра брательник иди по распадку! А у него семья, двое пацанов. Сезон, считай, в разгаре, куда ему теперь ткнуться? Только в дохлую артельку, где наробишься до бабочек в глазах и ни хрена не получишь? А с гуранов путя все одно не будет, — заключил Лыков. — При че-е-ом брате-ельник ему, вишь! — недовольный, что пришлось объяснять едва знакомому человеку, Лыков скривился. — Так вот докладаю тебе, Связист, это я их Блатному сдал! — скорчил прожженный бич рожу, хмыкнул и, повернувшись на шконке, вскоре мерно и вполне мирно засопел, а потом и захрапел, перебивая меня с мысли на мысль. Похоже, ночка без сна гарантирована. «Почему Связист?»
Однако, побулькав, в какой-то момент даже зайдясь чудовищным храпом, Лыков на минуту проснулся и, повернувшись, прохрюкал, разлепив приопухшие, изморщиненные веки:
— Ну, давай, читай ботанику.
— Какая, на фиг, ботаника?! — Я зло отмахнулся.
— А ты не переживай, вас-то, мониторщиков, теперь осталось четыре штуки. В аккурат комплект. Это вчера вас было до хрена. Hо кое-кто провел разъяснительную работу... — стал Лыков прозрачно намекать, словно бы за великую услугу мне следовало бы немедля сорваться с места и сбегать в киоск за баллоном пива для благодетеля. — …Так что, считай, выжил. Это потом Блатной решит, кто из вас будет на приборе, а кто откатчиком. Полоскать пески начнем, да еще металл хорошо пойдет, может, Блатной вас и не будет часто «окучивать». У него год на год не приходится. Ну, разик-другой заедет по морде, чобы сопли не жували, и работай далее себе спокойно. Hе жисть — мечта! — Вновь Лыков скорчил рожу. Hа этот раз благостную, как философ-садист.
...Сруб зимовья мы со съемщиком выгнали споро, быстро. К обеду третьего дня уже сидим наверху и прикидываем, как распределить имеющиеся доски, чтобы и самим меньше корячиться, и крыша вышла приличная.
Вместе с обедом приехал Блатной. Он посмотрел, как идет вскрыша, что-то объяснил горному мастеру Беркову, затем они вместе пришли к нашей постройке. Начальник размашисто, ближе к физиономии Лыкова, пишет в воздухе, объясняя, как нам жить дальше. Видать, словарного ресурса чуток недостает. Я еще подумал: ну если он и Лыкову по морде заедет, значит, негодяй законченный, и тогда нечего настраивать себя удержаться в этом вертепе, лучше сразу валить по распадку.
Они подошли к срубу, и Блатной, заканчивая разговор, заметил:
— Ну, ты, Максимыч, сам смотри, у тебя уже давно все гузно в шрамах. Если я еще и тебе буду рассказывать, что да как, то мы ни хрена тут не накопытим. Сам объясняй мужикам: если не будем копытить… — Блатной изобразил замысловатую штуку у лица Лыкова, будто целился, да никак не мог попасть пальцем в глаз, и заключил: — …то лучше б нам сюда через всю державу не ехать!
Затем начальник переключился на других бульдозеристов и тоже довольно жестко внушил:
— Ты аппетит свой уйми, Степа, — стал начальник вколачивать гвоздь в младшего Лыкова, — тебе, чудаку, скоро пятьдесят, а ты до сих пор за смену по ведру масла доливаешь в двигатель. На тебя никакого гэсээма не напасешься.
— Дык, Борисыч… — скулит Лыков-младший, — …я ить после читинцев только сел на бульдога, когда еще в божеский вид его... Ему и имя — Дракон: огнем дышит, а прухи в ём нету.
— Какой там божеский вид! — взревел Блатной, — После смены останешься с напарником на «продленку», и за ночь чтобы оживили мне Дракона! — И Блатной, раскрыв лапу, показал бульдозеристу, чем он будет его рвать.
«Да-а, — подумалось мне, — что можно Лыкову-старшему... что позволено Юпитеру, то не проканает быку».
— Как тебе напарник? — спросил чуть погодя Блатной у съемщика.
— Ничего, с пивом пойдет, — ответил тот.
— Не понял! — воздел начальник сатанински лохматую бровь. — Бревны хорохорит?! И от долбежки не отказывается?! — скривил бабай свою, в нескольких местах рваную и абы как заштопанную харю. Получилась та еще гримаса.
Я представил себе, как Блатной объяснял еще пару дней тому назад лёжа «хорохорившему» бревна мужику, что больше не нуждается в его услугах. Или все было без слов, с ноты «ля» и зуботычины?
— Чем занимался раньше? — переключился Блатной на меня.
— Да так, всякой херней, — уклончиво и прохладно ответил я.
Очевидно, мой небойкий ответ начальнику не понравился. И он наехал, словно бульдозер:
— Мне нужен шнырь! Усек, братишка? Подумай! Но недолго…
— Да нет… — спешу ответить и ругаю себя за то, что перед Блатным мельчу и даже чуток суечусь, — меня ведь записали гидромониторщиком.
— Выходит, здорово разбираешься в дизелях? — смежил Блатной глубоко посаженные глазенки.
— Hе думаю, что там нечто непостижимое, работают ведь люди, — опять же чересчур спешу вернуть себе уверенность, остудив враз вскипевшее где-то внутри болотце адреналина.
Может, это мое дурацкое «нечто», слово-бич, его остановило, не знаю. Однако в этот раз начальник оставил меня в покое. Но я понял: на участке от его «внимания» никуда не денешься, и этого его внимания хватит на всех с лихом. И еще я сделал для себя маленькое открытие: с ним можно разговаривать. Экспансии ни под каким видом, ни явной, ни скрытой, он не приемлет. Тут он как железный мультяшный монстр, запрограммированный только на разрушение. Однако если его озадачить — посылом ли, словом нестандартным, — то, пожалуй, и можно будет общаться. Главное — держать дистанцию. Перед человеком, несущим в себе хоть какую-то энергию, кроме страха, он обязательно остановится. Хотя бы из любопытства. А забитого, зашуганного растопчет походя и не заметит, что сотворил. Да и отряд не заметит потери бойца. Это мы уже проходили.
— …Я нынче ночью выхожу на двор, — после плотного обеда, прислонясь к стене свежесрубленного зимовья, закуривая, принялся делиться благостным настроем старший бич на полигоне по прозвищу Лыков. — И гляжу, что-то такое на небе красное. И не луна, и не звезда! Луна вон где нарождается, совсем в другом угле неба. А это красное такое, как пачка «Примы»...
— Это тебе баба, однако, приснилась, и ты решил выйти изменить ей — с Дунькой Кулаковой, порукоблудить то бишь. Hо нельзя же так организм перегружать, ажно до красноты в глазах! — перебил астрономическую сентенцию Лыкова один из вольных слушателей, бульдозерист, чей позывной Рубероид.
— Кроме шуток, красное было, — отчего-то уже ко мне обратился Максимыч.
— Может, это Меркурий был — ближняя к Солнцу планета? — пытаюсь наморщить лоб. — Небольшая такая планетка, меньше Земли. Или… красноватым светится — из-за цвета пустынь — еще и Марс.
— Я про то и баю, Генка: он самый — Марс! — в нетерпенье заерзал у стены Максимыч. — Он самый.
— Кстати, как там у нас нынче с обеда насчет жизни на Марсе? — встрял по новой Рубероид.
— Хреново, Володя. Вроде пока никаких признаков. Там очень уж тонкий слой атмосферы — только углекислый газ. Да и шибко холодно, словом, вскрышу полигона вести сложно, разве клыковать все подряд… — не без напряжения копаюсь в том немногом, что еще осталось в голове.
— После тебя, Володя, поутру тоже как на Марсе — один углекислый газ да азот, — воспрял Лыков с моей поддержкой. — Вот и давеча вышел на улицу дохнуть воздуху, а вернулся — и никак пронюхаться не могу. Так и не уснул до утра. Ну нельзя же столько на ночь жрать, Володя! — адресовал Лыков свое воззвание Рубероиду. — Ты всех нас легочными инвалидами сделаешь, — продолжал ветеран трунить над Владимиром. — Я еще думаю: чего это собака вздыхает, не спит? А это, оказывается, она прислушивается, как Рубероид звонко воздух портит. Небось, в культурной семье росла, не привыкла животина к таким-то эпидерсиям. А мы ничо: уже который год с Володькой балок делим, и ни молока нам Блатной за вредность, ни надбавки к зарплате...
— Как живется вам в тайге, женщина? И не пора ли уже нам за нанесенные обиды порвать Рубероида? — потрепав доедающую мясные объедки Ди за холку, поинтересовался Лыков.
— Она у меня подруга такая, что и сама может харчей накопытить, — с удовольствием ввернул я новое для себя слово «копытить».
— Оно, вишь, Гендяй, Дианка твоя за сезон на жирном артельском харче отвыкнет добывать, а в зиму останется, и съедят ее сторожа.
— Не съедят. Потому что не останется. Руку за нее отдам, не задумываясь. Похоже, она — всё, что у меня осталось.
— Эк, парень, тебя угораздило да пробрало… — съерничал Рубероид. — Кстати, как насчет Белки и Стрелки, что еще вместе с Гагариным в космос летали? Они щас, наверно, заслуженные пенсионеры, коли живы? А еще говорили, будто их к Героям Советского Союза представляли. Да Hикита сказал: не туда старатели Лыковы золотье, мол, копытят, чтоб четырехногим героям навешивать. Тута двуногих собак хватает, заводы не успевают награды клепать…
— Белка со Стрелкой вроде по сию пору летают, — встрял младший Лыков.
— Да ты что?! — вскинулся Рубероид. — При Эсэсэре такого б не допустили. Это нынче русские по миру блудят да бедуют, и хоть бы один чинуша кинулся выручать. Американцы за своего, хоть даже и не за человека, а за негра, флоты в океанах развертают!..
— Собакам собачье... — крякнул Лыков. — Нехай, Володя, они летают, а нам мачмалу толкать надо, — поставил точку в дебатах Максимыч, оставшийся на полигоне за старшего.
Я спросил разрешения у съемщика и, пройдя сотню метров за мужиками, оказался на полигоне. Бульдозеры, особенно маленькие, обзываемые шушлайками, такие как у Степы Лыкова и Рубероида, пуская длинный и густой дым, упираются, выталкивая в марь полужидкую массу, называемую мачмалой. Иначе говоря, торфа. Тяжелый бульдозер «Камацу» Лыкова-старшего подхватывает растекающуюся массу от «маленьких» и вместе со своей мачмалой толкает наверх. Потом врозь они вернулись вниз, уронили тяжелые отвалы на грунт и, взяв очередные кубы, вновь пошли вверх.
Каким же бесконечно длинным должен казаться сезон, подумалось мне, если весь смысл жизни в этот период замыкается в узкое, короткое и жесткое: «Толкать во что бы то ни стало, толкать! И не дай Бог сломаться и попасть под каток Блатного». И какой длинной — жизнь!
— Володька Рубероид — мой односельчанин… — видя, как пробрало новичка действо на полигоне, заговорил бригадир. — Я про него знаю лучше, чем про других. Когда в отпуске его возьмет тоска, просится у председателя колхоза поработать на ферме. Лишь бы рычаги подергать! Открылся мне однажды: ночью приснилось, будто забыл, какому рычагу какое назначение. Подхватился и в холодном поту прибежал на ферму. Только тогда успокоился, когда почувствовал — помнит. И на ферме тоже мается. Раз в своих литерах почистит, два почистит... Несчастные коровы еще и накласть на доски не успели, ходят голодные и тощие, как лоси. Только прилягут, чтоб меньше, значит, энергии тратить, оттянуть кончину, глядь, Рубероид на бульдоге летит — опять чистить! Да Володя и сам говорит: коровы через его ответственность и старание на гражданке начинают матюгаться человечьим голосом. Мужики, что по рыштакам говно обязаны толкать, совращают: пойдем-де, Волоха, выпьем за твой счет да поп…дим. Нет, Вовка на бутылек им кинет, а сам по коробке и — в литера! Животина чистой только и бывает, что при нем. А потом восемь месяцев по пузо в жиже стоит. Мы с Рубой зовем мужиков: давай в артель — похлопочем перед предом за вас, поедемте, мол, нищету побеждать вместе! Hе хотят. Это же, говорят, надо хоть иногда бабу потоптать, да и по двенадцать часов в сутки робить не в жилу! А Рубероид — тот, наоборот, по восемь не умеет. Уже не хочет.
Споря с бригадиром о том, как стелить рубероид, так раздухарились, что даже Ди заволновалась и принялась старшого облаивать. Я прикрикнул на псюху и приказал пойти поохотиться.
— Да, Гена, скажи ей пару рябцов принести или фазана. Попросим повариху завтра на обед зажарить, — подначил бригадир.
— Ди, сбегай, моя умница, в тайгу, принеси дяде косача. Фазанов не бери, только косачей!
Ди неспешно, бесконечно уважая себя, побрела по негустому сосняку, и вскоре ее не стало видно.
К приезду машины со сменой бульдозеристов Ди вернулась и кротко положила перед входом в зимовье тетерева. Упав на живот и уложив голову на сложенные лапы, стала лениво наблюдать за происходящим на полигоне. Похоже, за косачом набегалась вволю и устала. Да и несла добычу издалека: птица вид имеет сильно захватанный.
— Hу, Ди-и… — принялся я нарочито журить собаку. — Извинись перед дядей: надо с добычей поаккуратней, что ли. Ты ведь всегда была редкостная умница!
Не меняя позы, Диана отвернула мордаху, как бы говоря: вечно ты со своими дурацкими придирками, невыносимый зануда.
Лишне говорить, что Ди на участке зауважали. Немного от ее славы досталось и мне. Все правильно: это я при ней, а не наоборот. И только съемщик все переспрашивал:
— Hо, может, она подранка какого подобрала?
— Но ты же зубы о дробины не ломал, когда курятину ел, — рассуждаю.
— Hеужели она может на заказ: хочешь — фазан, хочешь — косач?
— В этих краях фазаны не водятся. В остальном нет проблем, способная девушка, — слегка приоткрыл я завесу не такой уж большой тайны.
Hо другую тайну я съемщику не выдал. Только мы с Ди знаем, что никакого особенного тренажа с моей стороны нет. Все ее таланты от родителей.
Далее:
27 - Диана
28 - Кирпичный завод
29 - «Драматург»
30 - Эллипс
31 - Дорогой грамм
1999–2000, 2013–2015 гг.
Произведение публиковалось в:
"Сам себе волк". Роман в трёх частях. - Благовещенск, 2017 г.