Золотая пыль. 25 - Дружба народов
Ранее:
20 - Без специальности
21 - Настя
22 - Еду на золото
23 - «Ноль сорок четыре»
24 - Блатной
Помнится, один тупой узбек взялся меня откормить. Словно барана к национальному празднику. Как старослужащий, он был «свободен» от работ и не знал, куда себя деть. Оттого его тыква переполнена светлыми планами свершить что-либо доброе, запоминающееся. Я как умел отбивался, просил не оказывать мне столько внимания. И вот в один из дней, как обычно, слегка похлебав в обед корабельных харчей, узбек взял и перелил молочную кашу мне в тарелку. С самого первого меценатского, чисто национального, знака внимания к моей персоне я, человек крайне брезгливый, просто перестал жрать и за неделю «шефства» осунулся и обозлился до крайней степени.
Если бы меня в то время спросили о дружбе народов, я не знаю, что ответил бы. То есть я ответил бы...
Какое-то время обдумывал, как бы южанина раз и навсегда отблагодарить. В тревоге взывал к другу, однако Серега ничего дельного не посоветовал. Следовало не просто отдать на заклание относительный покой и более-менее сносное прожитье в экипаже, но еще надо сделать так, чтобы другим моим одногодкам жить после такого акта стало, по крайней мере, не хуже. Ведь «годки» лютовали, и мы не знали покоя. Мы за них несли службу, убирали на боевых постах и в расположении. Считалось, через это прошли все, и мы ничем не лучше. На ночь, при попустительстве офицеров и сундуков, годки «бросали» нас под паёлы в машинном отделении. Если мы с Паскудой не были в бегах, конечно. Бросили бы еще куда, да ниже нет. Повторю странное для меня и тогда, и теперь: терпели, поскольку считалось, через это прошли все. Однако я свято верю в другое: коли человек прошел через нечто, то на следующем этапе жизни просто обязан прибавить хоть малость и умом. Про узбека я такого сказать не мог. Или, черт побери, у него был вообще не мозг, а некая высохшая закорючка. В любом случае иначе, как издевательством, его заботу о своей персоне я считать не мог.
На беду, мне самому мозг достался изобретательный, а потому думал я недолго. Во время очередной благотворительной акции узбека в ходе обеда я просто взял и перевернул бачок горячей молочной каши благодетелю на голову. И тут же обеими руками «дослал» дюралевый бачок до самых погон, как досылает снаряд в ствол затворный механизм корабельной автоматической пушки. И тогда человек прочувствовал. Все получилось в точности так, как я перед тем мысленно себе нарисовал.
Странно. Я не силен памятью на детали. И зачастую забываю, например, как звали человека. Сейчас ведь не помню, как звали того узбека, в каком он был звании и вообще, чего он, оторванный от кетменя на три года, свято верящий, будто без урюка мир с голодухи вымрет, делал на подлодке. Скорее всего, в меру сил исполнял роль баталера, ведал добром продсклада. Зато памятью ощущения я силен. У меня и сегодня печет между пальцами рук, когда вспоминаю о том случае. И превосходно помню запах той, сваренной на сгущенном молоке каши, помню, какой вязкости она была...
Все же зачастую недоставало мне прагматизма, способности просчитать последствия. Потому, кстати, и в шахматы играю неважно. Плохо просчитал, как выйду из ситуации, и в тот раз. Мало того, что мне досталось от «годков» того узбека, а потом и от его земляков, но мне еще пришлось отпахать месячишко на гарнизонной гауптвахте. А затем еще и в ссылке на стоящем в трехгодичном ремонте артиллерийском крейсере «Пожарский». Причем осудили меня не за то, что оставил военморов без каши, что вполне понятно, и даже не столько за членовредительство осудили, хотя в той голове было сложно что-либо повредить, а именно за то, что «дослал», «цинично и садистски удерживал посудину на голове военного моряка», в то время как тот, не умея освободиться, визжал да корчился от боли... Примерно такой была развернутая формулировка Мухина, когда на вечернем построении он зачитывал приказ командира о наказании. А уж сам-то, собака, как ломал нам ребра?!
За день меня собрали на губу. Это было трудно, ибо мы «добровольно передали годкам» новое вещевое довольствие и у меня не было даже приличной тельняхи, дабы прикрыть тело под рабочей формой. А «на кичу» требовалось отправлять одетым достойно высокому званию моряка-подводника.
А еще за прописку на гауптвахте от корабля полагалось дать начальнику кичи взятку. Ее боцман решил оформить в виде ящика хозяйственного мыла. И я нес тот ящик вместе с вещевым мешком, совсем как поэт Тарас Шевченко, в свое время взошедший на голгофу. К слову, тоже ведь за правду пострадал человек.
Я прекрасно помню свои ощущения, когда нес ту взятку по трапу и пирсу. Hа меня смотрели сотни глаз, и мне хотелось пусть не поплакать, но хоть чуточку, как прищемившему лапу волчонку, поскулить. Было чувство, будто все меня бросили. А я уже успел сродниться с этой огромной, в подпалинах ржавчины, железякой, старой, потрепанной в походах субмариной. «В тюрьму» меня провожал суетящийся, дерганый мичман, все время поторапливающий и психующий. А я нес ящик, одежку в вещмешке и, исподлобья вглядываясь в лица моряков, выстроившихся утром на пирсе у подлодок на подъем флага, без слов просил: пусть меня простят, мне всего-то восемнадцать. Они с любопытством глядели на меня, а мне было так больно, будто сослуживцы от души охаживали меня шпицрутенами. Позднее я стал относиться к подобным актам поражения в правах куда спокойнее.
Как человек, порой необъяснимо упертый, излишне часто полагающийся на интуицию да на изобретательный ум, претерпел я тогда вволю. Ведь, кроме прочего, нас с Фаскудиновым все время тянуло на авантюры, на побеги в гарнизонный городок, а затем и в город — когда мы встали на ремонт в док через Авачинскую бухту напротив Петропавловска.
Кстати, позже я пытал пропеченного узбека, за сколько же баранов купил он себе аттестат зрелости. Ведь в моряки тогда брали исключительно с полным средним образованием.
— Может, ты умыкнул аттестат? — приставал я к хорошо проваренному сослуживцу.
— Что ты! — замахал руками узбек. — Простым людям у нас это не можно.
Но однажды, хватив «Шипра» (считалось, старослужащим время от времени обязательно надо травиться одеколоном) и забалдев, он признался в следующем: аттестат зрелости вместе с сестренками честно отработал на бахче директора школы. А вот диплом учителя начальных классов, действительно, купил. За двенадцать баранов.
— Так я и думал, — признался я барану номер тринадцать.
Волосы его, между прочим, отросли нормально, однако потеряли прежний блеск, гущину и жесткость.
Оказалось, также, что выпестовали его в многодетной семье, где старшие ходили за младшими не по принуждению, а по убеждению, где не считалось зазорным отдать растущему братишке часть своей порции. С новым знанием про горемычного узбека ко мне пришло сожаление о драме во время обеда в кубрике и даже явилось нечто вроде охвостья от раскаяния и сопереживания. Однако загладить свою вину я так и не сумел. Пусть простит меня тот узбек сейчас и всегда.
Не знаю, вынес ли я для себя что-то из той истории, нет ли. А рассказал ее единственно затем, что она для меня типична, как ни горько об этом говорить. Сначала делаю, потом думаю.
Далее:
26 - Лыков
27 - Диана
28 - Кирпичный завод
29 - «Драматург»
30 - Эллипс
1999–2000, 2013–2015 гг.
Произведение публиковалось в:
"Сам себе волк". Роман в трёх частях. - Благовещенск, 2017 г.