Глава 03. Часть 01. Дикие побеги
РАНЕЕ:
Глава 01. Часть 01. Дикие побеги
Глава 02. Часть 01. Дикие побеги
Сараевы поселились в Пыжино с прошлой весны. Своего дома у них здесь не было, и остяк Анфим Мыль-жин уступил им пристройку возле своей «юрты». В ней было тесно, в пристройке, пахло сетями, рыбой, соба-ками, потому что собаки лезли зимой в тепло, просились, скуля и поджимая хвосты. Отец Максима, Егор-ша Сараев, никогда не прогонял собак, он их жалел, что ли, зато Анфим ворчал, глядя на это, и - случалось - пинками вышибал псов на улицу. Он не любил, как все остяки, чтобы собак наваживалн к теплу.
Дверь пристройки сейчас была распахнута настежь, проход закрывала лишь марлевая занавеска. Максим, подбегая сюда, услышал какие-то бойкие плескучие голоса - тревожные, торопливые, и сквозь эти голоса особенно прорывались болезненные, стонущие вскрики матери.
В душе мальчика что-то замерло, притаилось, и он подумал, что матери хуже, чем было раньше. Он быстро перешагнул порог н выпученными глазами стал глядеть вокруг, как будто все сразу хотел охватить и попять.
- Кричи, Арина, тошней, скорее облегчишься.
Это проговорила Анна, Анфимова баба. «Что же это, мать, выходит, рожает? - взросло подумал Максим. - Вот бы глазком взглянуть, как это братик или сестренка на свет появятся».
Максим подсунулся ближе и увидел, что мать лежит на кровати горячая, волосы у нее растрепаны, мокры.
- Ты тут? Беги-ка, милок, с ведерком по воду,- быстро сказала ему Анфимова баба. - Да не пужайся, пострел. Ишь вон - щеки пошли мадежами.
Мальчик стоял, озирался: он словно прирос к полу.
- Да живее, о господи! - Анна пихнула его в спину, притопнула маленькой толстой ногой.
Одним махом слетал он по воду, полведра расплескал дорогой. Анна выхватила у нею ведерко, вылила поду в большой черный чугун и погнала еще. Второй раз Максиму идти совсем не хотелось, он замешкался у порога, но вошла бабка Варвара, старая мать хромо-го Анфима, п первым делом турнула его взашей:
- Поди-ка, чо выставился, бесстыдник!
В другое бы время мальчик обиделся, передразнил бы бабку Варвару как мог, а тут смолчал. Подумал, как матери больно и страшно сейчас, и почувствовал, что кожу его покрывают пупырыши. По далеко от хибары он не ушел: остался ждать, прислушиваться.
«Был бы хоть папка дома, а то уехал на свое Окуневое...»
Внутри пристройки все так же плескались голоса баб, и все сильнее стонала и охала мать. Потом она вдруг закричала без роздыху длинным отчаянным криком, захлебнулась и смолкла. Максим не слышал, чтобы люди кричали когда-нибудь таким криком, и он подумал, что мать его умерла.
- Эх, мать ты наша, голубушка, - узнал он тут же голос Анфимовой бабы. - Сын, и длинный, как журавель!
И вслед за этим радостным, молодым и дрожащим голосом Анны прорезался хриплый младенческий плач. «Вот и братик родился», - подумал Максим без радости и тихо пошел от хибарки к воде.
За огородами набухала цветом [рябина, выметывала белые кисти черемуха. Па прясле сидел скворец и чистил желтым клювом под крылышком. За амбар пробежала серая длинномордая крыса. Максим хотел пойти посмотреть, куда она скрылась, но передумал...
К полудню сыновья остяка Анфима пригнали полную лодку рубленого сухостоя. Лодка была перегружена и не могла подойти к берегу. Носом она зацепила мель, и Максим бросился помогать заводить лодку к причалу. Низко над головой просвистела стайка чирков.
- Соли на хвост! Эх, паря, - сказал старший Пантискин брат Левка, перешагивая за борт в бахилах.
Левка сильно тянул лодку с кормы, средний из братьев, Порфилка, пихался шестом, Паантиска - гребью. Кое-как лодку развернули бортом, стали перебрасывать дрова на сухое. Максим от старанья ободрал руки, поцарапал кожу на животе, но азарт помогать старшим был так у него велик, что он даже не обращал внимания на ссадины.
Старшие сыновья Анфима остались на берегу курить и перематывать портянки, а Пантиску Максим утащил с собой.
Пантиска был черноволосый, как головешка, а глаза у него были «простокишные», как говорила бабка Варвара. Цвет глаз достался ему, наверно, от матери: Анна у Анфима голубоглазая, светловолосая. От матери, русской бабы, и веснушки ему перешли. Но конопатки-веснушки у Пантнски лишь к носу налипли, а у Максима все лицо как семенем конопляным усеяно.
- Слышь-ка, у нас братик родился, - гордо сказал Максим, заскакивая вперед Пантиски.
- Ишь ты, ладом твой отец постарался! - Пан-тиска сунул кулаком в Максимов живот. - В нашей избе тоже все мужики. Отец девок не любит.
- Пошто? - недоумевает Максим.
- Толку с них! - Пантнека машет рукой и кругло, как бурундук, надувает щеки. - Мужик - охотник, рыбак. И на покос его, куда хоть. А баба...
- Небось, вон сказывали, бабка Варвара ваша всю жизнь зверей промышляла. Не худьше, сказывали, всякого мужика, - возразил Максим.
Они были погодки, но остячонок чем-то казался старше Максима. Особенно это чувствовалось, когда Пантиска начинал спорить. Но шибко спорить он не любил.
- А твой отец куда-то уехал на обласке, - сказал Максим.
- Не куда-то, а вовсе на Окуневое - отца твоего проведать, Егоршу Сараева. Мы лодку гнали с дровами, тятька нам встрелся, - ответил Пантиска.
- А мой папка там рыбу ловит, - важно заметил Максим. - Он нам окуней привезет, жирных!
На обласке мальчишки перебрались на остров. На островах гнездились утки, устраивались по дуплам ста рых осокорей и ветел. Вода не оставляла весной места для гнездовий-, и утки, особенно из породы нырковых» захватывали дупла и старые вороньи гнезда в драку, Дупла с утиными гнездами мальчишки привычно, легко отыскивали.
Пантиска карабкается по корявой стволине старой ветлы, упирается, перехватывает руками ловко. Глядь - уже на самой верхушке, постукивает, похлопывает, ухо к дуплине прикладывает: не слыхать, не шипит ли змея? Бывает, что в дуплах прячутся змеи. У Пантиски привязана к поясу поварешка с длинной ручкой: такую в ведре утопи - ручка снаружи будет. Остячонок, послушав, сует в дупло пооварешку, рука у него по плечо тонет в отверстии. Приловчился, пристроился и подцепил яичко - зеленое, крупное. Пантиска свешивает черную голову, светлый свой глаз щурит.
- Лови-ка!
Максим внизу оттопыривает рубаху, яйцо падает прямо в подол. Он берет его и укладывает в куженьку - берестяной коробок.
Так набрали они много яиц, и все Гоголевых. Яичницу жарила Анна, Пантискина мать. Хватило и взрослым, и ребятишки налопались. И матери притащил Максим, ее накормил досыта. Весна - время в Нары-ме голодное. Бедует весной народ...
Зашел к Сараевым дядя Андрон, поздравить зашел с новорожденным да прихватил заодно полведерка подъязков. Говорить много при матери сдерживался, а все улыбался больше.
Арина тихим измученным голосом спрашивала:
- Что, не видать там моего Сараева?
Бондарь снял с головы картуз, погладил колючие волосы.
- Теперь их разве что вместе с Анфимом ждать... 'Не седня-завтра заявятся.
Грубое лицо у дяди Андрона, а как улыбнется, как поглядит горячими, ласковыми глазами, так сразу другим становится.
- Максимша, едрена вошь, потроши рыбу: мать, поди, жареной хочет.
- Ничегошеньки я не хочу, - -тоскливо и слабо отозвалась Арина. - А за рыбку тебе благодарствую, Андрон Михайлович.
- Чего там, - вроде бы застеснялся бондарь, - ешьте себе на здоровье.
Как только дядя Андрон сказал Максиму чистить подъязков, та к тот и полез сразу на полку нож доста-пать: он слушался дядю Андрона, уважал изо всех.
- А хвосты отрубать подъязкам? - услужливо спрашивал мальчик.
- Это как хошь, - отвечал бондарь. - Только желчь не дави, а то горько будет.
Арина вздохнула, остановила на сыне исстрадавшиеся глаза.
- Не обрежься смотри. По сторонам . не заглядывайся.
И повернула лицо к дяде Андрону.
- Хворал Егор-то Иваныч в том месяцу, все дни, как есть, ногами маялся.
- Так контуженый он, знамо дело, - поугрюмел бондарь. - Ведь и я его отговаривал, и я не хотел, чтобы он забирался на Окуневое. Да нешто с ним совладаешь? Охочий он до тайги, до разных промыслов. Сама небось знаешь...
- Когда здоровее-то был, я за него не боялась... Надорвался он там. Год продержали, а ровно бы десять.
- Оклемается, мужицкая сила свое возьмет. Егор-ша - крепкой замески... Ты погоди, Арина, больно-то не печалься.
- Сила, здоровье... Вернутся ли?
Андрон подъехал по длинной лавке поближе к Арине, надел кожаный свой картуз на колено.
- Ишь как сбесилась нонче вода. Не чаяли. По ты за Егоршу не Пойся.
- Кабы добро - вернулся бы уж. Знает, в каком я тут положенье осталась.
- Ну, скажи, родила ты не в срок - поспешила...
Заплакал младенец, сморщился и заорал громко, требовательно. Арина вывалила из кофты тяжелую гр\дь, на соске вспухла капелька молока. Младенец, названный но отцу Егоркой, поймал сосок орущим ртом и зачмокал.
- Базластый, - проговорил смутливо дядя Андрон и отвернулся. В отца пойдет - што надо мужик будет.
- В отца я пойду, - ревниво буркнул Максим. Мать с улыбкой потерлась щекой о подушку.
- Ну и ты-ы, об чем разговор, - развел руками дядя Андрон и надел восьмиклинный картуз с пуговкой.- Ты, Максимша, в первую голову, а Егорка уж во вторую... Если, конечно, порох у остяка Анфима не будешь больше таскать.
Дядя Андрон подморгнул, мальчик боязливо ско-сился на мать, но Арина, занятая дитем, кажется, ничего не услышала.
- Папка меня нынче в школу пошлет, а потом в город. Я буду лесничий.
- Дело толкуешь, Макснмша! - Бондарь встал с лавки, сильно сжал мальчику плечи. -- Толстенький ты, справный, хошь и голодно по весне. Не горюй - перебьемся!.. Ну, Арина, бывай здорова! Посидели с тобой, поглагольствовали.
Мать подняла с подушки лицо.
- Спасибо тебе, захаживай.'..
Дядя Андрон поднырнул под занавеску, и будто его не было. В выбитое окно напахивало свежим весенним воздухом. Окно в хибарке высадил пьяный засольщик Костя Щепеткин: черт его дернул в потемках шарашить-ся. Прийти застеклить обещал...
Максим все еще старательно соскабливал с подъязков крупную серебристую чешую, вспарывал жирные брюшки. Чешуя летела ему на лицо, на рубаху.
Опять запищал Егорка, оторванный от груди, но сразу затих: насосался. «Красный, как морковка, совсем не красивый, и я его не люблю», - подумал о ном Максим.
На дворе кричала Анфимова баба:
- Патиска, дров притащи, у меня руки в тесте!
«Стряпают, - сообразил Максим, - пышки пекут... поджаристые... на рыбьем жиру». Во рту у мальчика стала скапливаться слюна, под языком закололо маленькими иголками. Он проглотил... Как давно ом не ел поджаристых пышек! Пирожков, шанежек, настоящего мягкого хлеба! В доме мука у них давзно кончилась, мать послала как-то его в сельпо, но там муки но было. Ска-залп, что старый завоз кончился, новый не начинался. Вот скоро притащится с паузком каттер, который все называют «болиндером». Болиндер смешно дрюкает, из трубы у него вылетают в небо синие кольца.
Максима позвала Пантпскпна мать. Она стояла у русской печи, опиралась на сковородник, кофта у нее на спине была мокрая, лицо красное, тоже мокрое, распаренное, в муке. Жар печи обдавал ее с головы до ног. Со всех сторон обступали ее чумазые остячата.
- Пришел... Ну, держи вот. Много-то нету, тоже в сусеке последнюю замели.
Она шлепнула ему на протянутые ладони круглую пышку, ноздреватую, всю в жиру. Пышка обжигала пальцы. Максим прижал ее к животу, к рубахе, и побежал за порог.
- С матерью раздели, один не лопай! - прокричала вдогонку Анна.
«Думает, что я жадный такой... Я не такой, не думай».
ДАЛЕЕ:
Глава 04. Часть 01. Дикие побеги
Глава 05. Часть 01. Дикие побеги
Глава 06. Часть 01. Дикие побеги
Глава 07. Часть 01. Дикие побеги
Глава 08. Часть 01. Дикие побеги
Произведение публиковалось в:
"Дикие побеги". – Хабаровск, Хабаровское книжное издательство, 1971