Золотая пыль. 07 - Внутренний будильник
Ранее:
03 - «Советский Союз»
04 - «Ч»
05 - Ни в бога, ни в чёрта
06 - Синдром трёх «Б»
Соседи по плацкарте попались мне прекрасные. Неушлый народ эти провинциальные миряне, терпеливые и, в общем-то, умные. Узнали. Начали за знакомство сразу, поскольку я, во-первых, нежадный, а во-вторых, с хорошими людями чего ж не выпить. Быстро срезался и уснул. Но прежде попросил разбудить, когда доедем до Куликана. Мне это обещали. Хорошие у нас люди.
— Прежде у Лариоши был прекрасный внутренний будильник, — открылся я соседям по купе. — Но все куда-то ушло. Возраст, наверно. И водка опять же.
Больше всего я люблю смотреть сон про мою Сеату. Точнее — про то, за что, как я думаю, она меня безответственно полюбила. Правда, не всегда могу себя настроить, чтобы наверняка... Тут надо вызвать чудовищно необязательных внутренних духов, а они, подлые, зачастую задерживаются. Видать, тоже работы пропасть. Но если у меня получается с духами договориться, тогда смотрю это кино. Так здорово отдыхаю душой!
...Когда я впервые нахально пробрался в постель Мухиных и все у нас с Сеатой случилось — два существа соединились в беспредельности, — мы сильно волновались. Страшно попасть под сапог Мухина. Бог его знает, вздумает проверить, как там его благоверная. И все же это было счастье, и нам просто не верилось. Временами отрывались друг от друга и даже проваливались в сон. Но потом она вздрагивала и тянулась к будильнику.
— Не надо… — перехватывал я руку, — …сейчас всего три пятнадцать.
— Не может быть, — шептала подруга, — уже почти утро!
— Ну, не три пятнадцать, а три двадцать пять, — старался я быть точнее, пытаясь дремать.
Она проверяла. Три пятнадцать. Мы обнимались, проваливались друг в друга, опять отключались. Затем она вновь подхватывалась.
— Не беспокойся, всего пять тридцать. Мне до подъема полчаса. А бежать всего десять минут. У нас вагон времени...
Мухина в тревоге отводила мою ищущую ладонь, тянулась к прикроватной тумбочке, смотрела на циферблат будильника и успокаивалась:
— Да, у нас еще полчаса.
Сколько-то Сеата дивилась моей редкой способности, и мне нравилось, что эдакую лапулю я могу хоть чем-то удивлять.
А еще я умел удивить ее самопальной сказочкой. Это была не европейская сказочка и не ее компиляция, то бишь советский вариант, это было мое: этакий постельный экспромт-андеграунд с элементами прорицания.
Однажды ветреной и стылой «питерской» ночью я рассказал ей одну такую сказочку. И она реально, совсем не сказочно, перевернула всю нашу жизнь. В-главных, ее жизнь.
Ночью, в редкую минуту отслюнив-таки себя от ее тела, я вышел к окну перекурить. Тогда я делал вид, что курю. Позднее я оставил эту не лучшую свою еще не привычку. Можно было б и в туалете, но в малометражке, где большому Мухину, наверно, не всегда удавалось повернуться без того, чтобы не сшибить цветы в горшках, все одно было, где курить. Даже и в туалете. Оттуда дым неспешной волной через выставленное оконце растекается по комнате и занимает все пространство. Я при этой девчонке в туалет стараюсь не ходить...
И вот подхожу к окну. Пыхнул в форточку... И вижу: внизу шагает по земляному тротуарчику, присыпанному щебенкой, шлепает, пиная небольшие угловатые камни, какой-то человек. Ночь. Светотени. Я даже подумал: Мухин, — но тотчас отогнал нездоровую мысль. Его там не могло быть. Ведь я же здесь! Значит, он должен стоять дежурным по бригаде. Hет, это был Мухин. Hикакой не виртуальный, самый настоящий.
Каплей в шинели и хромовой ушанке, бликующей кожей в скудном свете, примерился входить в крайний подъезд соседнего, стоящего углом, дома, где обреталась семья комбрига Баголы, и бросил короткий взгляд на свои окна. В это время дьявол меня дернул затянуться. Hаверно, каплей не мог бы увидеть меня за тюлем, окна не подсвечивались. Hо ведь я сам просигналил. А поскольку Сеата тогда вроде еще не курила, это не могло не показаться Мухину странным. Три часа ночи. Я решил, что три. «Какого черта?!» Слегка паникуя, живо представил себе, как мне вновь придется сваливать чердаками да стылыми предательницами-лестницами, однако же и шагу не мог сделать.
Я прилег на мухинскую двуспалку и нервически стал соображать, как поступить.
Мухина потребовала новую сказочку, и уже ничтоже сумняшеся я рассказал ей... Лариошу отпустило, он расслабился. Все ведь кончено: насмерть забьет. А поскольку смерть может случиться в жизни только раз, то уж постараюсь не пищать, не позориться, как-то перетерплю и смиренно приму, что полагается при финальной раздаче.
— …Представляешь, один каплей сейчас идет по тротуарчику и морщит лоб: как там моя Сеаточка, вот бы упасть ей между ног на сутки! Однако служба, слышь, никак не можно. Раз на дежурстве по бригаде завалишься между ног, два... Так и кап-три никогда не получишь, а уж черных адмиральских погон с золотой звездякой не видать наверняка...
— Что?! Сколько времени? — подкинулась над простынями Сеата.
— Три часа пять минут. Hет, уже шесть минут.
Она бросилась к будильнику.
— Эй, ты деградируешь. Всего два пятьдесят восемь.
Хорошо хоть, я вообще нашелся — ночь сейчас, или день, и какое время года. Однако я продолжил, я ведь сказочник.
— …В три часа шесть минут он поскребется в дверь. Hет, это будет не Мухин. Это его звериный дух попросит впустить. Неприкаянный, он, пока хозяин телесной оболочки на службе, бродит по голым сопкам и неудобьям, пугает всякую живую дикую тварь: медведя шуганул в кедровом стланике, присевшего справить нужду, да пустившего испуганную жидкую струю, косача замешкавшегося, посунул копытом разборную скалу. Тихо-тихо поскребется, поскулит, постенает за странное и бесполезное свое прожитье и, не найдя покоя и приюта на пестром вязаном половичке у двери, неслышно уйдет.
— Hо он мог бы открыть дверь своим ключом...
— Так ведь сказано — дух. Бесплотный, значит. Hет, он поскребет когтями по краске. Долго-долго. И ти-ихо-о. Наука не может некоторых вещей объяснить, но параллельно с нами что-то существует. Это бессмысленно и глупо отрицать.
Какое-то время помолчали. Я ощущал, как подруга не может победить спазм, протолкнуть комок вниз по горлу. Столь остро и живо ощущал, словно бы то было мое горло. И тут кладбищенски, замогильно, будто небольшеньким подколоколом крохотной часовенки на краю погоста, — стал мерять миги будильник: тик-так, тик-так… Минутная стрелка перевалила за двенадцать и шаркающей поступью преступника, осужденного к повешению, направилась на Голгофу — к единичке на циферблате. Сеатка вжалась в койку... За входной дверью обозначилась негромкая суета.
Нечто царапнуло снаружи по краске двери когтями. А потом принялось стучать сериями. Морзянкой. Эм, эм, эм... Значит, Мухин. Потом отстучало трижды знак вопроса.
— Это он! — тотчас нырнула мне под мышку заговорщица. — Он стучит эм и знак вопроса, — выказала Сеата познания в азбуке Морзе.
«Да уж, Мухин кое-чему обучил эту девчурку!» — злился я и на себя, и на нее. Черт меня дернул сегодня прыгнуть в их койку! Hе хотел же! Да и Паскуда, дежуря по экипажу, просил сегодня в самоволочку не идти, не подставляться. В бригаде полно проверяющих. От больших звезд аж в глазах рябит. Hо куда там, ни кусочка свободы, ни охвостья ее никому. Кроме себя. Принципиалка...
Я вообще думал: еще пару раз сбегаю, и буду завязывать. Мы ведь с другом поклялись взять в жены девок честных. Зачем нам товар подержанный? Много ли кайфа носить напитанное духом прежнего хозяина белье?..
...Габаритный Мухин попыхтел, пошаркал за дверью ботинками-чемоданами и удалился. Странно. Я ожидал чего угодно, только не этого. Думал, будет ломиться, потом разборки, потом мне лететь с четвертого этажа вниз головой... Какой-никакой сюжет. А тут... Что ж он так? А где драма с кровушкой, где страсти?! Измельчал Муха, потерялся, вышел весь, что ли?
Сеата босиком прошлепала по холодному полу, прислушалась к звукам за дверью и вернулась. И теперь я увидел в ее в руках лист бумаги из легендарного мухинского блокнота, в который заносились все прегрешения моряков, все наши подвиги. Да, тот самый лист в крупную клетку.
Я подглядел, чего ей наваял на бумаге Муха, и обмер по новой: «Ухожу в море на недельку. Спокойной ночи, любимая. Брось сигарету. Брось!»
В других обстоятельствах, может, погрыз бы ногти, потом заламывал руки: мол, что за сука ты, Лариоша, у них вон любё-о-овь, а ты ржавым серпом по высокому чувству... Hо не сейчас. Hадо было бежать в расположение. Уже наверняка сыграли боевую тревогу, следом «К бою и походу приготовиться». Вовсю суетится народ, идут доклады с постов по личному составу о готовности! А какая готовность, ежели нет личного состава, один состав преступления. И уж наверняка дежурный по низам Паскуда поминает меня всеми известными блудливыми матерями и козлеющими отцами...
...Я несся по военному городку, на ходу заправляя в штаны суконную рубаху, а длинные шнурки на моих прогарах то и дело попадали под каблук. Пару раз больно упал. Встал и, обгоняя мичманов, офицеров, посыльных и таких же, как сам, сукиных котов, несся дальше. Перед воротами к пирсу дивизиона, показалось, мелькнула спина Мухина. «Показалось!» — успокоил себя, но перешел на шаг и выгреб — в потоке черных шинелей, бушлатов, шапок-ушанок с хромовым верхом и погон с разнокалиберными звездами — на стометровый пирс, составленный из металлических понтонов с кнехтами по бокам, к которым лагом притулились окрашенные в грязно-серый и черный субмарины.
— Hу шо, брат, тяжела жизнь раздолбая? — на бегу поприветствовал меня легендарный мичман Савосько, командир отделения трюмных из нашего экипажа.
— Да ничо, тащ мичман, вашими сундучьими молитвами прорвемся, — незлобно отмахнулся я.
Разумеется, и этот случай, как и десятки других, меня мало чему научил. Hо я был доволен собой: все-таки ключ в двери предусмотрительно оставил, иначе б Мухин открыл ее своим. Видать, хотелось замполиту поцеловать спящую женушку в лобик. Ниче, я поцеловал. Да уж наверняка открыл бы дверь. Чтобы убедиться, не галлюции ли у него и был ли мальчик, то есть огонек в окне. Да был, был, тащ капитан-лейтенант. И дымку тот паскудный мальчик, тот вертлявый щегол, в избе напускал изрядно! Непременно открыл бы каплей. А там уж как карта легла б. Может, и не убил бы сразу. Это нужно делать со смаком. Иначе и браться незачем. Некогда было. Сказано — боевая тревога! По этой команде даже усопшие в гробах встают, а дизентерийные дристуны с очка летят на боевые посты шустрее здоровых, напрочь забывая о слабости и предательстве кишки!
И вот как-то незаметно для себя стал я склоняться к мысли, что, может, зря мы с Паскудой собираемся в поход «за честными девками». Одно дело, что можем не найти. С чего мы решили, будто начислят именно нам? А другое… буду скучать по Сеате. Ну, может, месяц сдюжу, ну два. А потом затерзаю сам себя, по кусочку схарчу. Точно ведь знаю, что мне самому от себя прощения не будет. Я вон носки у прилавка по часу щупаю, не умея быстро решить, за какие платить. И всякий раз выбором недоволен. А тут женщина! «Все-таки баба — вещь длительного пользования. Аккуратней надо при выборе», — добавляет масла в огонь мой друг.
Помалу мое отношение к подруге переломилось. Коли столь трепетно любит жлобистый Мухин, значит, «рассмотрел». Ведь не сексом же единым. Да и не шибко поураганишь в койке, когда месяцами на службах.
Я стал задавать себе неудобные вопросы. А потом и договорился с собой: будем девчонку брать. Так и оказались мы на корабле в одной каюте. И чем дальше пароход удалялся от Камчатки, тем увереннее становился я в своем выборе. Не без взбрыков психики и больного воображения, конечно.
Иногда, еще там, в колючем северном Петропавловске, глядя, сколь доверчив человечек, я размышлял: эх, блин дырявый, за каким бабаем занесло сюда столь еще юную сахалинскую девчонку? Может, лукавит Сеата, и ослепили-таки ее фальшивое золото офицерского галуна да беспонтовый кортик? Бывает. Вон как мои одногодки драят дембельские бляхи, делают горбы погонам, удлиняют ленточки на бескозырках, «торпедят» форменные брюки, чтобы клеш был еще ужаснее...
Кстати, документы мне Мухин выправил в аккурат за полчаса до отправления парохода, чтобы ничего такого я не успел. Но я успел. Мы успели. Чай, готовились, строили планы, делали расчеты. Побег получился на загляденье.
И вот корабль медленно ломает поле блинчатого льда. Вот они — Курилы. Мы вошли в пролив меж островов гряды. Посвежело, пошла кильватерная качка, Сеатка заволновалась. От водки отказалась. И влага в бутылке сиротливо болтается, нагоняя тоску и призывая нелучшие мысли. Я сходил в буфет за шампанским. Принес и, желая поэффектнее открыть бутылку, долбанул пробкой в переборку, а шипучка излилась, будто взбесившийся родник. Шампанский адреналин так и засох на стене каюты подтеками. А потом, слегка опьянев, под руку неспешно, даже осторожно, вышли на верхнюю палубу. Была ночь, и на небе месяц, словно сабля алчного турка.
— Но ведь не бывает, чтобы на небе месяц без звезд, — заметила моя спутница.
— Сказка. Здесь бывает, — заметил я, ошарашенный увиденным. — Посмотри, как зарядил снег! Охотскоморская метель. А вон люди к плотикам побежали. Глупые, все равно на всех не хватит. Вот из-за таких паникеров семьдесят лет назад «Титаник» и утоп! — кричу я ненормальным, суетящимся у шлюпок на верхней палубе.
— …Дурак, — внезапно явившись на периферию зрения, вмешалась в разговор Ч, которую самочинно я назвал ангелом-хранителем. Испугавшись явления, будто куст конопли, срубленный торопливым заготовителем, я сполз по переборке, к которой было притулился. Я ведь уже успел забыть про видение, думал, пригрезилось. Ничего себе ангел-хранитель! — …Именно, дурак. Я — твой ангел-хранитель. И я ответственно заявляю: у тебя последний шанс. На верхней палубе никого нет, народ по корабельным забегаловкам бражничает. Возьми ее за талию, раз — и ушла за борт. Кто кому что докажет: была шмара и нету. Разве ты не видел, как она вожделела Фаскудинова, дружка твоего? Поговаривали, был-де у нее флиртушок и с комбригом Баголой, пока ваша субмарина болталась в походе на экваторе. Вот увидишь: покувыркается твоя Сеата в Хабаровске в своем «кульке» с такими же, как сама, бесстыдными кульками, затем подъедет к ней Фаскудинов… А что останется тебе? Разве ты, Лариоша, забыл, как говорил твой отец…
— Да, говорил старый дурень, мол, не бери Генка порченую, это всю жизнь чужие обноски носить. Ну и что? А сам-то он кто?! За что родной партией репрессированный?! — пытаюсь я тотчас вставить контраргумент Ч, которую вижу только на периферии зрения.
— …Что это было? — в упор всматриваясь в мои глаза, ворвалась в наш зачинавшийся с Ч диалог Сеата. — Острая борьба желаний? Так решайся, сказочник. С другой стороны, как говорят узбеки, если падать, то не с ишака.
Мухина взглянула за борт в бездну. Она положила руки на леера и так проскользила своими белыми крохотными ладошками по ним метр-полтора — до прервавшей гладкие, многожды крашенные леера цепи, на которой вварен разъем-карабин на случай спуска катера, стоящего тут же, на палубе, как бы на стапеле. Затем решительно перебросила ногу и частью тела повисла над черной бездной, которой даже я панически боюсь.
— …Что ты, еж, такой колючий?.. — смиренно вдруг стала декламировать Сеата, и я понимал, что ручонки ее в любой момент могут разомкнуться и любимая уйдет от меня навсегда. «Да как же так!» — вскрикнуло во мне отчаянье…
— …Просто так, на всякий случай… — Я подхватил Сеату обеими трясущимися руками и затащил на палубу, тогда как у самого вдоль спины прострелил заряд тока. — Знаешь, кто у нас соседи?..
—…Волки, лисы и медведи.
— Это АХ, — обронил я в растерянности, стиснув тело подруги. Прикинув, что с Сеатой у АХ визуального контакта может и не быть, успокаиваю: — Не волнуйся, просто привиделось.
Беру себя в руки окончательно. И, распрощавшись с наваждением, от которого на душе ничего, кроме тревоги, не осталось, вроде даже подначиваю любимую:
— …А море здесь студеное… — меня колотит мелкий озноб. «Неужели ЭТО могло случиться? И она поняла, что могло». — Даже летом вода не теплее восьми градусов. Их время — двадцать минут. Наше время — двадцать минут! — не без глупого пафоса и рисовки объявляю девчонке, делая нарочито отчаянную попытку увлечь в каюту. Сеата уцепилась обеими ручонками за комингс и напрочь отказалась следовать за мной: мол, умру лучше здесь, чем захлебнуться застоявшимся воздухом между палубами в тесноте каюты...
Затем любимая освободилась из плена рук и медленно синими от холода губами заговорила в пустоту внизу борта небыстро идущего в южном направлении исполина величиной с Московский ГУМ:
…Снег на Курилах. Май. Вечер.
И шлепаются хлопья тяжело.
Уместны в сумерках вино, хрусталь и свечи.
Есть только свечи. Водка. И стекло.
Я загнал этого ребенка в угол. У Сеаты настоящая паника. А потом все же затащил ее в каюту. Знаю, она бы боролась, билась изо всех сил. Однако борьбы не получилось: без минуты умерший от страха человечек ресурса к сопротивлению не имел. С наших рук, волос и лиц стекала талая снежная вода, превращая ложе в лужу.
— …Чьи стихи? — через пяток минут, отвалившись на спину, попытался я наладить разговор. Это сильно. Кто-то из англичан? Чей перевод? Плотная, упругая строка…
— …Так кто это был? На тебя, мил дружок, было страшно смотреть. Думала, метнешь меня в пучину — и кто с тебя спросит? «Где-то рядом была и пропала, на корабле тысячи людей, может, кто-то молодой женщине сделал более интересное предложение». Да мало ли что может сказать известный фантазер Ларионов.
— Я первый спросил.
— А я вторая.
— АХ была… — растерзанный, напрочь лишенный и сил, и эмоций, признался я. Но поспешил подредактировать текст: —…Ах, не придумывайте, Сеата Алексеевна. Я, конечно, сколько-то занимался в драмкружке в старших классах, когда в город переехали. Но репрессированный областным театром ссыльный режиссер все время мне внушал, что актер должен всё и всех испробовать, наполнить нутро, будто сосуд, опытом, эмоциями, общением «во всех возможных плоскостях бытия». Только тогда он морально готов играть Шекспира. Всё испробовать! На меньшее репрессированный не был согласен. Я тотчас почуял, куда окаянный метит. Однако отчаянно не хотелось, чтобы он меня испробовал. Так и порвал с искусством, не постигнув его глубин, оставшись пустым, как незаделанное в землю семечко арбуза, иссушенное солнцем.
— Врешь. Фантазер…
— Вру, — легко сознался я, мыслями вернувшись к событиям получасовой давности. Даже без подсказки Ч я был кое к чему вполне готов. Это ведь еще было время внутренних борений. Я еще сомневался. Поэтому, отмобилизованный, всем своим позвоночным столбом вкупе с нехитрым приспособлением под коркой головного мозга ощущая время — секунды и даже миги (у меня сердце в голове бухало набатом!), — когда мы стояли на верхней палубе у лееров, я вдруг представил себе такую картину. Вот сейчас, пока она стоит у пропасти — а за границей верхней палубы бездна, — я заговорю ей зубы, одурачу, тихонечко скрадывая расстояние меж нами, и всего через три секунды полета она в воде (!). Языком блямкнуть не успеет, разве только пискнет. Но кто в той сумасшедшей снежной круговерти услышит?! А если еще для верности перед тем долбануть башкой о переборку... Так и самой уйти было б легче. И я свободен, никому ничего не должен. Меня ведь в Благовещенске девчонка ждет. Обещал чего-то ей...
И Сеата сумела почувствовать мое настроение. Но это недопреступление с моим участием тогда случилось в последний раз. Нет, не подкрался, не метнул в пучину. Стенька Разин я, что ли? Да и зачем? Как там говорят каторжане Федора Михайловича: «…Чтобы переменить судьбу»?
«…И шлепаются хлопья тяжело…» Где она это нарыла?
Следующие двадцать лет я беспрестанно чинил над собой суд: неужели на самом деле мог бросить подругу за борт? «Мог, — честно признаюсь я себе всякий раз. — И Сеата поняла, что мог», — уверял я себя. «Не мог, — на голубом глазу внушал себе в другой раз. — И она понимала, разумеется, что не мог».
А сказочки я рассказывал ей и позже. Меня хватило лет на десять. Однако без спроса и неминуемо приходит время, когда делать забавные экспромты уже не хочется. Они становятся неуместны, банальны. Сказочник должен быть любим слушателем. А мне на это стало сложно надеяться, поскольку я и был-то не ангел, но со временем стал откровенно походить на растерянного беса. Все у нас непросто. А тогда… Возникла пауза. Ну Сеата не ответила на мой вопрос. Ну я не ответил на ее вопрос. Поэтому, согласившись на смену темы, она попросила рассказать об отце.
Далее:
08 - «Живанул дважды»
09 - Куликан
10 - Панчер
11 - Миля. Мила
1999–2000, 2013–2015 гг.
Произведение публиковалось в:
"Сам себе волк". Роман в трёх частях. - Благовещенск, 2017 г.