16 мая 1997. Дневник хромоножки во время её болезни
Ранее:
13 мая 1997
14 мая 1997
15 мая 1997
16 мая 1997 года
Напрасно мир деревянных домов считают отсталым. Я смотрю на дома нашего общего двора, на них приметы лучших образцов старой культуры. Когда-то они составляли украшение города. Построены в центральной его части, на перекрестке двух улиц. С одной из них, той, что считается сейчас переулком, исторически начинался город. Однажды мне пришла мысль, что три наших дома построены рядом не случайно – каждый из них имел какое-то особое назначение. Это мне открылось морозным зимним днем. Я из своей калитки смотрела в большой двор, выходящий в переулок. Выпавший накануне снег лежал еще рыхлыми снежными перинами. От общего ствола расчищенной дороги веточками разбегались к палисадникам узенькие тропинки. Дома грузно просели в снег и были похожи на древних старцев в серых шубах, отороченных белым мехом и окуренных седыми дымами печных труб. Старцы были крепки и могучи, как Деды Морозы, могли одарить или не одарить подарком - вековой мудростью. Вот тогда-то я и обратила внимание, что все три дома разные. К чему бы это для одного двора?
Конечно же, они составляли единый комплекс – но какой? Это что – усадьба, имение или что-то еще? Какой дом из трех главный? А какие вспомогательные?
В эту минуту ко мне подошел папа, и я ему показала:
- Пап, посмотри, этот двор и дома – как ребус, правда?
- Какой ребус? – не понял он.
- Обыкновенный, который разгадывают. Я определенно чувствую идею, но не могу разгадать какую.
Папа принагнулся позади меня, чтобы увидеть перспективу с моей точки обзора.
- Ты права, Соня, тут что-то есть, - сказал он. – Надо порасспросить старожилов.
Он принялся разворачивать мою коляску в направлении сеней, вслух рассуждая:
- Гнездовая застройка: курень, подворье… Очевидно тут было подворье или купеческий завод, что, собственно, одно и тоже. Я спрошу, Сонечка, у прежних хозяев нашей квартиры, они тут лет двадцать прожили.
«Подворье, - повторяла я про себя. – Вот слово, которое объединяет все!»
Дома в словаре Даля я отыскала значение слова «подворье». «Заезжий постоялый двор, гостиница (подходит). Дом со всем простором и ухожами купца, заводчика для наезду, для стояния своих обозов, для складки товаров в городе у ярмарок, пристаней, на местах валового сбыта.» Еще как подходит! Амур рядом, и ярмарка там же, на площади у речного вокзала была. Ниже в статье «подворье» я прочла приведенную Далем поговорку: «Во всяком подворье свое поверье». Это уж и вообще в самую точку! О поверье нашего подворья непременно что-то знает Сумская. Кто такая Матилька, которую она как огня боится? Кто такая сама Сумская? Кто чекистка, которую она ненавидит? Сейчас она злобная старуха, а кем была в молодые годы и как оказалась в этом дворе?
Моя бабушка, которая все же завела с Сумской соседские отношения, выяснила, что зовут ее Надеждой Николаевной, что она 1927года рождения и до пенсии работала бухгалтером.
Оказывается у старухи есть имя, да еще какое красивое – Надежда Николаевна. И профессия у нее была самая что ни на есть нормальная. Если она с 1927года, то сейчас ей семьдесят лет. Я попросила бабушку еще кое-что узнать о соседке, но бабушка сказала, что Сумская ведет себя с нею осторожно, скрытничает, о Матильке и чекистке не проговаривается и вообще далеко не всегда вступает в разговоры… Надо порасспросить девочек – может они что слышали?
Но вот папа, наконец, принес ожидаемые сведения. В самом деле, здесь был постоялый двор: с гостиницей, где сейчас живет Галя Малахова, с ресторацией, где живем мы и Сумская, - и хозяйским домом, в котором живет Зоя Браницкая. Заезжали во двор с переулка. Между гостиницей и хозяйским домом были высокие ворота, от которых и следа не осталось – вход оголен. Двор тогда не загромождали ни палисадники, ни сараюшки, и он был огромным. Горловина двора, тянувшаяся вдоль гостиницы, позволяла разъехаться двум встречным тройкам, а у ресторации и крыльца гостиницы он расширялся в целую площадь. Несколько упряжек одновременно могли дожидаться как постояльцев гостиницы, так и проезжих, обедающих в ресторации. Но это еще только гостевая половина подворья. За кирпичной стеной, которая перегораживает наш двор и одновременно является тыльной стороной Фомкиного дома, до конца квартала тянулась хозяйственная его часть с конюшнями и заезжими избами. И Фомкин дом тоже был конюшней! А я - то гадала, откуда у него односкатная крыша? Знает ли Фомка, где он живет? Наверно, знает. Не оттого ли ему хочется все вокруг подпалить? Тайна потолочного окна тоже раскрылась: оно было над обеденным залом ресторации. Точнее, не оно, а они – второе окно, сейчас тоже заколоченное, было в теперешней квартире бабки Сумской.
Постоялое заведение, рассказывал папа, процветало до1913 года, пока к городу не провели железную дорогу. Железка, первая мировая война, затем революция и гражданская война разорили доходное предприятие.
Я попросила папу, чтобы он провез меня вокруг всего бывшего подворья. Солнечным февральским утром папа выкатил мою коляску во двор. Теперь по этому проезду, где когда-то разъезжались две тройки, могла проехать лишь одна машина. Мы медленно двигались, воображая, как все было, когда здесь кипела неведомая нам жизнь. Вероятно, она была типичной для постоялых дворов – непоседливой и шумной. Сюда, как в точку притяжения, слетались новости из ближних, дальних и совсем дальних мест и отсюда слухами растекались по городу. Здесь звякали бубенцы приезжающих и отъезжающих троек, в ожидании ездоков потопывали валенками похожие на разбойников ямщики, из ресторации вываливались разогретые вином и горячей пищей путешественники, под тяжелыми шубами которых были спрятаны револьверы, а в санях, под подстилкой, - ружья. Перебегала двор гостиничная прислуга, держа перед собою кипящие самовары или подносы со щами в глиняных горшочках для постояльцев гостиницы, не желавших обедать в ресторации. Вылетал из номеров молоденький казачий офицерик, с крыльца бухался в поданные сани и курьером несся вдоль Амура по военному поручению. Звенел смех легкомысленных дамочек и заезжих кавалеров, желающих с ветерком прокатиться по прямым благовещенским улицам.
Весь этот кипящий коловорот смыт прогрессом в виде железной дороги. А память о тех годах окончательно стерта прогрессом в виде многоквартирных домов, переманивших к себе из деревянного жилья лучшую публику. А сейчас тот же прогресс выманивает людей из многоквартирных домов в индивидуальные особняки, похожие на прежние купеческие, но напичканные современными удобствами. Старый же быт запрессовался в исторический и культурный пласт, мало кому интересный…
Здание бывшей гостиницы, если не знать, как глубоко оно протянулось во двор, с фасада смотрится как средних размеров деревянный дом – на высоком фундаменте, обшитом потемневшей от времени дощечкой, с веселой деревянной резьбой по карнизу, с резными ставнями окон. Мне думается, что дом специально был развернут в глубь двора, чтобы постояльцам было спокойней здесь отдыхать. Высокие ворота и глухой забор отгораживали двор от постороннего глаза. Но сейчас, когда нет ни ворот, ни забора, дом проглядывается с боков и видно, какой он длинный. Судя по окружающим его палисадникам, он в нашем дворе самый многоквартирный.
Бывший хозяйский дом стоит на углу переулка и улицы. Мы с папой несколько раз проехали вдоль одной и другой его стороны, стараясь понять, что он такое. Если гостиница просто вытянута в длину, то в основе этого дома фигура, напоминающая крестовину, оттого в нем так много углов. Окна в этом доме прорезаны парами, соприкасаются друг с другом ставнями. Резного карниза нет, зато крыша в два яруса: на макушке как бы шапочка, а из-под шапочки наклонно, как платок выступает второй ярус крыши. Полюбовавшись на эту крышу, мы тронулись вдоль забора к своему дому, бывшей ресторации. Наш дом, в общем-то, принадлежит улице, с переулком его связывает только двор. Построен он широко и просто, без затей. Тело его собрали из могучих бревен – видно, деревья были срублены столетние. Богатырские плечи нашего дома и его богатырская грудь опираются на такой же могучий, сложенный из кирпича, фундамент. Папа объяснил, что дом имел полуподвальный этаж, где размещалась кухня. С улицы в здание ресторации было два входа: не с фасадной стороны, а с боков, но потом один из них развернулся крылечком во двор и закрылся от улицы, а второй, где наша квартира, прирастил себе сени с выходами на улицу и во двор. Ни одна из квартир нашего дома такого преимущества не имеет.
Капитальной бревенчатой стеной наш дом разделен на две половины. С одной стороны живем мы и бабка Сумская, а о жильцах второй половины я пока ничего не знаю.
- Папа, а что было во второй половине ресторации?
- Наверно еще один зал – для простой публики, так сказать. А может, наоборот, кабинеты для тех, кто не желал обедать в общем зале. Ты хочешь махом разгадать все вековые тайны. Оставь что-нибудь для других любопытных.
- А разве они будут – другие? – усомнилась я. – По-моему, кроме нас, это никого не интересует.
- Сегодня – да, а завтра может быть иначе, - заметил мой мудрый папа.
И мы по тротуару покатили дальше. Тут начиналась хозяйственная часть подворья. Сразу за нашим домом, но немного вглубь от тротуара, поставлена боком к улице красная кирпичная конюшня – Фомкин дом. Ее недавно подновили, рамы покрасили. Не знаю, как в ней живется, но вид у нее какой-то нездешний. Что-то в ней есть от европейского средневековья. Дальше по ходу большая изба. За избой, тоже вглубь от тротуара, еще одна кирпичная конюшня, она полуразрушена, и в одной ее части кто-то устроил гараж. А замыкает квартал длинное деревянное строение, как бы составленное из нескольких изб. Мы с папой решили, что в них скорее всего были комнаты ожидания для проезжающих, а так же жилье для ямщиков и конюхов.
Все бывшее подворье разделялось теперь на самостоятельные дворы, но лазы и проходы между этими дворами существуют. Во всяком случае, Фомка к нам не только по крыше пробирается, но и через какой-то лаз, - словно ниоткуда появляясь в нашем дворе.
После нашего с папой путешествия мое воображение разыгралось.
Наша квартира мне теперь видится обеденным залом. Солнечный свет льется из потолочного окна, широкие половицы выскоблены до цвета яичного желтка. Пахнет кислыми наваристыми щами. Лиственничные столы, исторгающие тонкий смолистый дух, покрыты белыми крахмальными скатертями. За ними сидят бородатые мужчины и черпают деревянными ложками из высоких глиняных мисок. Впереди у них дальний путь на северный прииск с приключениями… Мое фантастическое видение не умещается в нашей квартире и, ломая капитальную стену, вторгается во вторую половину ресторации, туда, где кабинеты для обедающих отдельно.
Я – Лариса Огудалова, сбежавшая вслед за Паратовым и застрявшая на постоялом дворе. В сердечной истоме я перебираю струны гитары и с сердечным надрывом пою романс «Бубенцы»:
Слышу звон бубенцов издалека –
Это тройки знакомый разбег.
А кругом расстелился широко
Белым саваном искристый снег.
Весь романс великолепен, но меня особенно забирает его второй куплет:
Звон бубенчиков трепетно может
Воскресить позабытую тень,
Мою русскую душу встревожит
И встряхнет мою русскую лень.
Фомка, приловчившийся бегать ко мне без девочек, слушает, привалившись локтем на стол и подперев голову ладонью. Не знаю, пробивает ли мое пение его, но меня оно еще как пробивает.
Далее:
17 мая 1997
18 мая 1997
19 мая 1997
23 мая 1997
28 мая 1997
13.10.2013г. Беляничева Галина Петровна, 675019 Благовещенск, Ам. Обл. Аэропорт
|