Глава 16. Часть 01. Заслон
РАНЕЕ:
Глава 11. Часть 01
Глава 12. Часть 01
Глава 13. Часть 01
Глава 14. Часть 01
Глава 15. Часть 01
Обычно тихого поселка Керби было теперь не узнать. Над полноводной Амгупыо впритык лепились шалаши, к ним жались пестрые палатки из толстых шалей и лоскутных одеял. Дымили костры, над ними булькало в котелках варево. Переругивались женщины. Хныкали ребятишки. Умильно заглядывая в глаза, выпрашивали подачку пушистые лайки.
Только что подошел шатавшийся где-то по тайге отряд Вольного. Рослые, пропеченные солнцем парни проваживали тощих коней. Кашевар полоскал в ведерке пшено для кулеша. Его подручные рушили для костра чей-то плетень. Гармонист, привалившись спиной к облупленной березе, нехотя наигрывал «Подгорную». Две-три беженки, не отходя от своих временных жилищ, визгливо на весь лагерь вопрошали:
- Да иде же он есть, тот Тряпицын? Ждем-пождем, все жданки прождали.
Вольный - коренастый крепыш, несмотря па жару, обтянутый, как панцирем, кожаными штанами и курткой, - хлопая по сапогу плетеной нагайкой, удивился:
- Вот те и раз! Да неужто его все нету?!
- Разуй глазыньки да погляди! Школа котору неделю пустая стоит, того штаба дожидается. А мы тут с дитенками, как тая скотиняка!
Вольный не стал больше слушать. Все так же похлопывая по начищенному сапогу нагайкой, он не спеша направился к школе. Саня Бородкнп преградил ему путь:
- Не пустого любопытства ради спрашивают. Где может быть Тряпицын?
- А леший его ведает! Ты бы взял человек с пяток да в розыск. А, как ты па это смотришь?
- Куда и на чем?
- Часть моих хлопцев па моторе подъехала. Больные там, амуниция, имущество, одним словом.
- А медикаменты там есть? - думая о своем, спросил Саня.
Анархист замялся, заморгал короткими, выгоревшими ресницами:
- Во, во!.. Целая аптека: капельки разные, спирт... Забитая грузом «Анна» стояла в протоке. Прежде
чем убрали сходни, люди Вольного сволокли на берег ящики с бутылями и спрятали в кустах. Проводив буксир, анархист вернулся к отряду. Скинув рубахи, уселись ужинать прямо на земле.
Кулеш получился наваристый. В нем попадалась и добытая неведомыми путями поросятина, и куриная ножка. Неразведенпый спирт хлестали из эмалированных кружек, вкруговую. Поев, попив, стали забавляться песнями.
Пели про объятого думой Ермака, про расписные Стеньки Разина челны и калинушку. Охрипнув, полезли в Амгунь купаться.
В черной воде дробились звезды. Их ловили руками. Хватали друг друга за волосатые ноги, в шутку шпили. Свист, хохот и отборная матерщина не умолкали до зари. Утром троих недосчитались, - видно, утопли спьяну - горевать не стали, даже посмеялись: «Поехали разгораживать заезки». Веселье шло и весь следующий день. К вечеру надумали идти па радиостанцию, объявлять Японии войну.
Начальник радиостанции Тихомиров встретил незваных гостей сурово. Велел идти проспаться: «Дурь тогда сама из головы уйдет». Его взяли за грудки. Тихомири-ха, женщина спокойная, рассудительная - в Керби ее все любили как опытную акушерку - бросилась с ухватом вызволять мужа. Ее сбили с ног, заломили руки. Оглушив начальника радиостанции, его вместе с истерзанной женой бросили в реку. Они сразу же пошли ко дну. Пьяный разгул продолжался.
«Анна» поднялась по Амгуни верст па полтораста. Заходили в тунгусские стойбища и русские деревин. Всюду был один ответ: «Тряпицына видом не видывали, слыхом не слыхивали». Пришлось вернуться в Керби ни с чем.
Отряд Вольного бесчинствовал по-прежнему. Отбирали у жителей одежду, обменивали лошадей. Вваливались в балаганы и сараюшки - приставали к женщинам. Беженки слезно молили Бородкина избавить их от опасного соседства. Отправить женщин не представлялось возможным. Вольный со своим отрядом уходить из Керби не собирался. Опухший от беспробудного пьянства, тупо соображая, он требовал беспрекословного подчинения. Избегая с ним открытой ссоры, Саня и Гриша вылавливали в живом человеческом потоке ребят из Социалистического Союза Молодежи и пытались наладить охрану лагеря. И они предотвратили много горя и слез, эти первые народные дружины.
В эти дни вынужденного и тревожного безделья молодые горожане самозабвенно полюбили приамгуньскую тайгу. Она начиналась сразу же за береговой полосой. Кудрявились плакучие ивы. Теснились густо заплетенные цепкими лианами гибкие дикие яблони. Высоко поднимали серебристые головы трепетные осины. Прямые и звонкие, устремлялись ввысь могучие лиственницы. Светлым, девичьим хороводом кружили у чистых полян березы.
От крика, от слез, от неустроенности бытия молодежь спасалась «па природе». И она, с каждым днем становясь все щедрее и ярче, творила чудеса: девушки расцветали па глазах, юноши крепчали телом и духом. А великая чародейка-любовь нашептывала: «Это навечно - от таежного бездорожья столбовая дорога вместе, на всю остатнюю жизнь».
Вечером 3 июля в Керби пришли пароходы «Муром» и «Амгуиец». В окружении шумной свиты па берег сошли Лебедева и Тряпицын, по вскоре вернулись обратно.
Глухие, просачивавшиеся стороной слухи подтвердились: Николаевск развеялся пеплом. Упрямые старики и старухи, не пожелавшие уйти со всеми, в последнюю минуту были вывезены в тунгусские стойбища. Снова плакали и ломали руки женщины: где искать обездоленных близких, если пет обратного пути, а впереди такие места, куда и ворон костей не заносил.
Осунувшийся, то и дело покашливающий Харитонов (он приехал па «Муроме») с гневом рассказывал о злоключениях, невольным свидетелем которых он стал:
- Добрался я до Николаевска в ночь под первое июня. Город в огне. Кинулся к Тряпицыну. Он меня слушать не стал. «До Керби ли, говорит, теперь. Скоро буду там. Разберусь на месте, почему задержка с отправкой. Сейчас у меня забота другая: проскочили ли в устье Амгуни наши суда, не напорол ись ли па японцев. Будем пробиваться на Амгунь вьюком, а там поднимемся вверх пароходом и решим все: сообща».
Рассуждение как будто дельное. Сели мы на копей. Отступили с последним отрядом в тай гу. Далее получилось как в сказке: «Скоро сказывается, да не скоро делается». Бродили мы по тайге без дорог и троп. Лошади падали от бескормицы. Выбившись из сил, питались мы той кониной. В отряде уже ропот, а от Тряпи-цына ни доброго слова. Одержимый, да и только... Думали, и конец там примем. Глазам своим не поверили, как вышли па Чуринскую резиденцию, в районе Орских приисков. Вот это отмахали! Комаров встретил нас, как родных. Накормил. Обогрел. Помылись в баньке. Это ли не счастье? С жильем там хорошо: датчане и американцы, как уезжали, не порушили ничего. Провианта вволю. Решили денек-другой передохнуть.
Вечерком позвали пас к Комаровым. Дуся, как всегда, ведь вы ее знаете, с пирогами. Лебедева отговорилась головной болью, не пришла. Тряпицын здорово захмелел тогда. Тормоза сдали, тут он и раскрыл свои карты: «Что мне, говорит, Благовещенск! Пустая затея - две тысячи верст проехать да из чужих рук киселя хлебать». - И знай подливает себе вина, благо, никто ему не перечит.
Анатолий все хмурился, а потом и сказал: «Зря ты мою родину хаешь! Воли там тебе такой, конечно, не будет. Там хоть и привечают буфер, по большевики у власти стоят, да какие! Многие вступили в партию еще в начале века, все прошли - и тюрьмы, и царские ссылки, и «вагоны смерти». Ты со своей платформой перед ними желторотый воробей. А податься-то тебе больше некуда!»
«Знаю, - отвечает Тряпицын, - знаю, что станут они меня в свою веру обращать. Только и мы не лыком шиты! Птица я вольная, да стреляная, в пороховом и прочих дымах прокопченная. Вот так-то, друг мой сердечный!»
Вижу, у Комарова левый уголок рта подергиваться начинает, знак недобрый, быть грозе. Однако сдержал он себя, усмехнулся: «Видно, не хватает у меня разума, чтобы понять мудреные речи. Говори проще, Яков, чего ты хочешь?» - «Воли я хочу! - крикнул Тряпи-цын и грохнул кулаком по столу. - Безграничной воли... Говорил я тебе про Свободный-городок?» - «Не выйдет! - возразил Комаров. - Не суждено тебе на берегу Зеи солнечные ванны принимать». - «Уж не сообщил ли ты амурцам о моих планах?» - спросил вдруг, будто даже протрезвев, Тряпицын. «А ты думаешь, смолчал? - не моргнув глазом, ответил Анатолий. - Нельзя жить, Яков, отгородясь высоким забором от того, что есть боль, и страдание, и горькое счастье народа твоего! Напустил ты туману, не прочихнешь. Подумай над моими словами. Может, завтра сам смеяться станешь над тем, что спьяну нагородил».
Тут Тряпицын расхохотался прямо-таки дьявольским смехом: «Да я трезвее вас всех вместе взятых! Ты признайся прямо: струсил? Только поздно, брат, поздно... крутись - не крутись, не выкрутишься! Мы с тобой одной веревочкой связаны. На одной перекладине нам и болтаться, если не станем хозяевами своей судьбы».
Анатолий выслушал это молча. Только побледнел и вижу, руки у него под столом ходуном ходят. Сцепил он пальцы, встал и говорит: «Вот и хорошо, что ты до конца раскрылся, до самого донышка черной своей души. Но запомни одно: я в преступлениях твоих не участвовал и ответ нести за них не намерен. А теперь, гость дорогой, вот тебе бог, а вот и порог. Не обессудь. Час поздний. Хозяевам покой нужен».
Тряпицын поднялся, посмотрел на пего пристально п пошел к двери, ровнехонько, по одной дощечке. На пороге обернулся: «Ладно, не кипятись. Делай поскорее, что тебе приказано, вывози в Амурскую область приисковое оборудование, а поплывешь мимо Свободного, - он опять засмеялся, - заворачивай к нам, с хлебом-солью встречать выйдем». - «Да кто вас самих-то кормить станет?! «Анархия - мать порядка!» - этому ло-зунгочку следовать - наготу станем дубовым листочком прикрывать», - и Комаров широко распахнул дверь. «Послушай моего совета: не спускайся до Благовещенска, - прошипел, бледнея, Тряпицын, - всем нам там будет не климат. Да и о жене подумай: ехать ей все же с нами, другой дороги нет!» - С этими словами командующий выскочил в сени и так хлопнул дверью, что зазвенели посуда и окопные стекла.
Только ушел он, па Анатолия насели Железин и Нечаев. Это, мол, мальчишество - речи пьяного до положения риз пасерьез принимать. Яков просто шутил, прощупывал, чем ты дышишь. Он себя еще покажет и в историю впишет не одну славную страницу. Комаров с сомнением покачал головой. Желези н вспылил: «То, что делается, вызвано революционной необходимостью. Я большевик. Был учителем. Бы л председателем Николаевского облисполкома. Перед партией и народом считаю себя правым, а Тряпицыну верю во всем. Свободненская республика - пустой разговор. Это он тебя па бога берет».
«А я обе руки подниму, чтобы обосноваться в Сво» бодном, - перебил его Нечаев, - сами посудин1: зачем нам телепаться до самой маньчжурской границы?!»
Но Анатолий их уже не слушал. Тряпицынские откровения ударили его в самое сердце. Не успели :мы уйти, как на улице послышался рев животных, крики, щелканье бичей. Это подоспели Корнеев и Ганемидов с гуртами истощенного дальней дорогой и бескормицей скота. Анатолий поспешил к ним и с той ночи, кажется, не ложился спать. Нужно было подкормить животных перед новым перегоном, обеспечить фуражом. Да и люди требовали внимания. Дуся варила па всех, обстирывала, чинила одежонку, даже врачевала. Оба они совсем закрутились.
У Анатолия не клеилось с демонтажом оборудования: не было слесарей и необходимых инструментов, а враг мог нагрянуть не сегодня - завтра. Тряпицын ни во что не вмешивался, только однажды у пего прорвалось: «Смотрю-терплю, не вывезешь в срок - пеняй на себя...»
Иван Васильевич вдруг замолчал. Стремительной походкой, волоча по траве кавказскую бурку, прошел высокий смуглый человек, повел в их сторону матовым, с желтоватым белком, глазом. Бросив бурку у воды, он растянулся на пей сам и, насвистывая, стал, как в зеркало, смотреться в прозрачные струи реки.
- Ангел смерти, - шепнул Саня, - пойдемте отсюда.
Харитонов сжал его руку:
- Чтобы возбудить подозрение? Лучше болтайтe какие-нибудь пустяки.
Гриша и Саня наперебой стали рассказывать о лагерной жизни, рисуя все в самом розовом свете.
Оцевилли-Павлуцкий, вслушиваясь, прижмурил глаза: до чего же все самовлюбленны и глупы! Рыбная ловля, цветочки... А на самом деле?..
«Иван, ты меня понял?» - спросил тогда Тряпицын. Он кивнул головой. В ту ночь выпили немало, по и не больше, чем обычно, и расходились па рассвете. Он шел аллеей молодых березок. Они уже выпустили клейкие листочки. Он срезал ветку, но она оказалась слишком короткой; бросил ее и отделил от ствола другую. В конце аллеи белел дом управляющею приисками, в нем жили теперь Комаровы. Жили, по уже не будут. Здесь вообще никто не будет жить. Все уедут. Сегодня. В семь часов. Мысли путались. Он поднялся па крыльцо. Хотел постучать в дверь веткой, по она была слишком тонкой. Так, прутик... но пахла хорошо. Он стоял лицом к двери н так вот размышлял. А за спиной всходило солнце. Розовое. Он узнал это потому, что светлая дверь стала вдруг теплого, телесного цвета. А потом она распахнулась, и в ней, как в раме, появилась Комарова. В белой кофточке, а лицо ее, освещенное солнцем, было розовым, и неубранные волосы рассыпались но плечам.
- Вы? - удивилась она. Она всем говорила «вы» и всегда удивлялась. - За нами? Так рано? Видите, еще не открыты ставни...
- Я их открою, - он облизнул сухие губы, - открою...
- Что ж, за такую любезность я угощу вас кофе, - засмеялась она. - Открывайте все, а я возьму молоко.
Он распахнул створки ставней на одном из окоп. Он очень торопился проникнуть в дом, пока она еще в кладовке, и бесшумно перемахнул сени. В темной комнате, на круглом столе, горела спиртовка: синий язычок пламени и над ним высокий кофейник.
- Душа моя, ты? - послышался из соседней комнаты голос Комарова.
Он метнулся па этот голос. Анатолий в белой рубашке сидел на постели и натягивал сапог. Солнце било в окно. Комаров поднял голову. Пуля ударила в висок, он даже не вскрикнул и откинулся на белые подушки, сразу же окрасившиеся кровью. Вдруг стало страшно: что если жена убитого услышала выстрел, убежала и поднимет тревогу? Нужно было запереть ее в кладовке. Он выбежал в холодном поту. Она тоже вошла из сеней с кувшином, до краев наполненн ым молоком.
- Почему... - начала было она, но он не дал ей па этот раз удивиться и выстрелил. Пуля попала в кувшин и оцарапала ей руку, иона стояла. Тогда он выстрелил почти в упор еще и еще, и она упала лицом вниз. Крови было очень много, и она смешалась ос молоком, а поверху поплыли топкие черные волосы. А спиртовка зашипела и погасла: убежал закипевший кофе. Очень сильно пахло тогда кофе, и лучи солнца пробивались из спальни, и...
Оцевилли-Павлуцкий заскрежетал зубами, поднялся и пошел, волоча по траве свою бурку.
- Наконец все было готово, - продолжил свой рассказ Харитонов. - В семь утра должны были выступить. В пять вес были подняты страшным известием, что убиты Комаровы. Всем нам эти люди за короткое вместе прожитое время стали дороги и близки. Многие восприняли эту смерть как дурное предзнаменование. Один Тряпицын, казалось, не был удивлен и даже не попытался скрыть своего злорадства. «Собаке собачья смерть», - только и сказал он и стал торопить с отъездом, даже не взглянув па убитых.
Зато Лебедева засветилась, стала с горячностью доказывать, что Анатолий, перезаряжая револьвер, нечаянно застрелил жену н в состоянии аффекта застрелился сам. Никто этому не верил. Люди прятали глаза и молчали, потому что каждое слово могло оказаться последним. Все помнили, как Тряпицын за день до прихода на Орские прииски застрелил голодного партизана, взявшего из переметной сумы Лебедевой початую плитку шоколада,
Даже погрузившись на пароходы, мы не могли стряхнуть с себя чувства скованности и страха. Человек не верил человеку. Это походило на массовый психоз... - Иван Васильевич, взволнованный своим же рассказом, крутил папиросу за папиросой, закуривал, обжигая пальцы, тут же отбрасывал ее в сторону и принимался за новую. Саня и Гриша молчали, подавленные всем услышанным.
Во взбудораженном страшными новостями поселке до самого рассвета никто не сомкнул глаз. А на утренней зорьке восставшими партизанами был снят с «Амгунца» всесильный диктатор Яков Тряпицын и его гражданская жена - начальник штаба - Нина Лебедева.
ДАЛЕЕ:
Глава 17. Часть 01
Глава 18. Часть 01
Глава 19. Часть 01
Глава 20. Часть 01
Глава 21. Часть 01
Произведение публиковалось в:
"Заслон": роман. Хабаровск: Хабаровское книжное издательство, 1973