Глава 21. Часть 01. Заслон
РАНЕЕ:
Глава 16. Часть 01
Глава 17. Часть 01
Глава 18. Часть 01
Глава 19. Часть 01
Глава 20. Часть 01
В сыроватом трюме «Амгунца» сумрачно и прохладно. Судно покачивается на ленивой волне, как большая люлька: «Спи, Нина, спи...» Но сон бежит от усталых, воспаленных глаз. Неужели это конец? Конец смелым мечтам и надеждам? Свободпенская республика... Пожалуй, было чуточку безрассудно решиться на подобный шаг. В конце концов не так уж плох и Благовещенск. Каких-нибудь полтора года назад ее, Нину Лебедеву, привечали там, как родную. С увлечением работала она тогда в подпольном Красном Кресте. Зачем вспоминается все это в такую неподходящую минуту? Ах, да... С вечера все же задремала, и приснилось ей, будто приехала в этот город. Прибежала в маленький домик и припала головой к седеющим волосам старой Шафир. «Ой, как я запуталась, запуталась, будто муха в тенетах... Помогите хоть добрым словом!»
- Растеряла я все слова, - печально ответила Татьяна Исаевна, - мужа моего и сыновей убили японцы. Ты их помнишь: Якова, Анания, Володю. - И тут тихо-тихо зазвучала заупокойная молитва: «В блаженном успении вечный покой...»
- Не надо! - закричала в испуге и проснулась в холодном поту. - Не надо... не надо такого покоя.
«Мы - солдаты революции»... как часто и бездумно произносились эти пи к чему не обязывающие слова! Мы - солдаты... но почему же шесть дней тому назад, когда пришли их арестовывать, она взяла в руки не лежавший па столе браунинг, а карманное зеркальце? Мы - солдаты революции... пустой и бессмысленной кажется теперь эта декларация. Фраза, только фраза...
Да неужели это не сон, что их заперли в сыром, пропахшем соленой кетой трюме и будут судить завтра, нет, уже сегодня, народным судом? Ее и Якова будут судить сто три человека. Сто три! А может, и хорошо, что судей так много. Если пятьдесят два выскажутся в ее пользу, то ее оправдают и она начнет совсем иную, хорошую и светлую жизнь. Ведь в двадцать пять лет это совсем не поздно... Ее, несомненно, оправдают. Да в чем, в сущности, она виновата? В том, что тринадцатого марта - после того как погиб Наумов - стала начальником штаба, ничего не смысля в военном деле? А третьего июля их уже арестовали. А скитания по тайге, разве не зачтутся все эти мучения, когда сама жизнь висела на волоске? Мы - солдаты революции... Пустое. Она всегда была только женщиной, и, если быть правдивой до конца, слабой и безвольной женщиной. Правда, за последнее время вокруг стало слишком много трупов. Гибли командиры партизанских отрядов и депутаты Советов. На Орских приисках опять две жертвы - Комаровы. Еще до этого Яков открыто застрелил за пустячную провинность партизана. В тайге тоже терялись люди. Может, их попросту пристреливали?.. И даже здесь, в Керби, убиты начальник радиостанции и его жена. Но к смертям в конце концов и привыкают.
Сожжен дотла Николаевск. Этого не следовало делать. Но не она же поджигала город, к которому не ус-пела даже привыкнуть. Нет, самым правильным будет отрицать все обвинения. Все до единого отрицать! Ах, как она устала, как смертельно устала. «...Не пылит дорога, нe дрожат листы. Подожди немного, отдохнешь и ты...» С гимназических лет полюбились эти лермонтовские строки. Где же он, где этот давно обещанный отдых?
Приносят завтрак. В трюм проскальзывает солнечный луч, и на шпангоутах пляшет веселый зайчик. День будет томительный и жаркий. Щебечут птицы. Нет, это звенят детские голоса. Где-то совсем близко купаются ребятишки. Странно слышать их из этой проклятой темницы.
- Нина! Ты спишь, Нина? Вставай, будем есть. Скоро приду г за нами.
Она лежит, накрывшись с головой желтоватой бязевой простынкой. Тряпицын отодвигает нетронутую еду. Ему очень сейчас одиноко. Обменяться бы хоть единым словом. Но о чем говорить? Кажется, обо всем уже переговорили.
- Подсудимый Тряппцын, выходите!
Снова заплясал по трюму озорной солнечный зайчишка, тронул щеку, запутался в волосах. Какой неосторожный этот Яков, уронил что-то. Кажется, и ронять-то здесь нечего. Говорит нарочито громко:
- Сейчас выйду! - Наклонился, горячее дыхание обжигает щеку. - Ты спишь, Нина?
- Нет! - Открыла лицо, глянула в косящие глаза, слабо улыбнулась. Взяла его руку, прижала к щеке. И вдруг будто током ударило: «Если я ни в чем не виновата, значит во всем виноват он одни? Почему же одни? Будут судить многих. Эти многие и буду вместе
с ним виноваты. Я одна единственная женщина среди подсудимых. Пусть же судьи поймут и осознают это». Слегка пожав, оттолкнула руку. Губы все еще улыбались: - Иди.
Тряпицын спускался по скрипучим сходням. Солнце слепило глаза после полумрака трюма. Свежий ветер с Амгупи холодил лицо и путал волосы. Пробегавший внизу мальчишка в закатанных выше колен штанах засмотрелся па пего, споткнулся, уронил нанизанных па тонкую хворостинку гольянов. Вспомнилось свое босоногое детство, широкая и плавная в низких зеленых берегах Ока... Он замедлил шаг: вот так же скрипели и гнулись сходни, когда работал грузчиком во Владивостокском порту и таскал на плечах тяжелую кладь в трюмы океанских пароходов. А потом была безрассудная удаль в боях, была шумная Анастасьевская конференция, была слава и вот...
- Поторапливайся, подсудимый Тряпицын, - слышит он, как сквозь сон, голос конвоира. - Народ ждет, томится.
- Тряпицын! - ахнул мальчишка. - Сам Тряпицын!.. - И, ухватив своих гольянов, побежал прочь так быстро, что засверкали пятки.
На площади, у самого большого здания поселка - школы, волновалось море голов; сотни, тысячи людей. Анархист увидел суровые лица. Его поразило тягостное молчание, как перед лицом чьей-то смерти.
- Что это? - спрашивает он, невольно коснувшись рукой пояса, где еще так недавно болтался маузер. -Чего все всполошились? - И вдруг светлеет догадкой: вот они собрались, ждут и сейчас бросятся, чтобы освободить его из-под стражи.
- Чего они хотят? - голос Тряпицына звучит по-прежнему властно. Он вновь чувствует себя сильным той несгибаемой силой, что влекла и покоряла людей.
- Подойдешь - узнаешь, - нехотя бросает один из конвоиров.
- Народ потребовал, чтобы судили тебя гласно, - поясняет другой. - Л куда их вместишь, этакую-то прорву людей! Вот и будут стоять у открытых дверей и окон.
- Сбежались па даровой спектакль, - горько усмехнулся Тряпицын и увидел осуждающие, уже осудившие глаза. И впервые за все эти дни ему становится не по себе. Нет, даже страшно.
...Сначала идут общие вопросы: фамилия, имя, отчество, возраст, место рождения, партийная принадлежность? Тряпицын отвечает быстро, уверенно, звонким, слышным далеко за пределами школы голосом. Но вот спрашивают уж не о нем самом, а «по существу состава преступления».
- Скажите, подсудимый Тряпицын, почему и по чьему распоряжению был сожжен город Николаевск?
- По распоряжению реввоенштаба и согласно телеграммы из Центра.
- Вы помните содержание этой телеграммы? Можете его огласить?
- Текст телеграммы? - на миг анархисту изменяет выдержка. Он стискивает дрогнувшие руки. Густые брови сливаются в одну линию, и серые косящие глаза смотрят в сторону, в какую-то одному ему видимую точку.
- Текст телеграммы был такой: «Вы должны во что бы то ни стало удержать город Николаевск. Этим вы оказываете неимоверную услугу Советской России. В противном случае ответственность падает на вас». - И впервые до него доходит, что текст этот нужно было расшифровать иначе: удержать - не означает уничтожить. Он сознавал это давно, но только сейчас, когда уже ничего не исправить, не изменить, понял, как сурово за это с него спросят. Его допрашивают, как ему кажется, бесконечно долго. Судьи устали. На побледневших лицах бисеринки пота, покрасневшие, мученические глаза.
Зачитываются документы со штампом Военно-революционного штаба, от 24 мая 1920 года. Один из них, предписание командиру минной роты, гласит:
«Штаб Округа предписывает Вам расстрелять указанных т. Молодцовым двух партизан вверенной Вам роты, фамилии которых неизвестны. Об исполнении донести.
Командующий Красной Армией Николаевского Округа Тряпицын.
Начальник штаба Лебедева».
- Это ваше предписание?
- Мое.
- Это ваша подпись?
- Не отрицаю.
Июльское солнце палит нещадно. Губы Якова Тряпи-цына пересохли, но он отвечает все тем же звонким, слышным в самых дальних концах площади голосом:
- Да, я не отрицаю, что был диктатором, что не шел по программе большевиков. Но прошу объяснить: обвиняюсь я как революционер или как контрреволюционер?
- Вы обвиняетесь как диктатор, - отвечает спокойно и глуховато председатель суда Воробьев, - уклонившийся от основ советской власти, как виновник уничтожения мирного населения, как виновник сожжения города, расстрела советских деятелей Будрина, Мизина и других.
Бывший командующий не нашелся, что возразить, и, когда его уводили, шел сквозь расступающуюся толпу не спеша, припадая па раненую ногу, и пристально вглядывался в лица, ища сочувственного взгляда. Но лица мужчин были непроницаемо суровы, а женские глаза блестели слезами ненависти и гнева.
Саня Бородкин, знавший Лебедеву около полугода, был поражен ее видом. Она предстала перед судом «ста трех» с исхудалым лицом и померкшим взглядом. От глаз к вискам протянулась тонкая сеточка морщинок, горькие складки опустились от носа к уголкам побледневших губ. Даже ее густые и блестящие природно вьющиеся волосы как-то поблекли и висели прямыми тускло-коричневыми прядями. Лебедева была в своем лучшем, отлично сшитом костюме, по и он сидел теперь на ней мешковато. Она задыхалась от жары, и все ее движения были скованны и неловки.
На вопросы председателя суда Лебедева отвечала отрывисто и кратко, но, пытаясь держаться с достоинством, скоро стала сбиваться с тона, и голос ее стал трескучим и ломким. Это была уже совсем не та само уверенная, упивавшаяся собственным красноречием женщина-трибун, какой знали ее а Николаевске. Сейчас Лебедева, и довольно неискусно, прикидывалась малоопытной, ничего не смыслящей в делах канцеляристкой.
- Когда я защищала кого-нибудь, мне говорили, что я защищаю потому, что я женщина, - сказала она плаксиво. Женщина... женщина... женщина... Это звучало назойливо. Не слишком ли она злоупотребляла этим словом?
Снова листаются свежие, еще не успевшие пожелтеть документы, и один из них, без даты, за № 205, громом звучит среди ясного безоблачного неба:
«Орские прииска
Комарову
Предписание о расстреле контрреволюционного элемента па приисках...
Комармией Тряпицын Начштаба Лебедева».
Вот так - без суда и следствия, по одному только подозрению, а за неисполнение... смерть.
- Вообще не понимаю, в чем меня обвиняют и за что я подвергаюсь оскорблениям? - Это были последние слова начальника штаба партизанской армии. Последняя вспышка. И уходила она из суда с низко опущенной головой, подавленная и жалкая, потерявшая и тех немногих сочувствующих и друзей, что у нее были до этого часа.
- Оцевилли-Павлуцкий... - Толпа содрогнулась. Из конца в конец огромной площади пронесся шепот: - Ангел смерти. Он!
...Его именем матери пугали детей. День и ночь рыскал этот человек по Николаевску, выискивая «гадов-соглашателей», которых нужно «коцать». А таким мог оказаться каждый, кто вздумал бы ему перечить. Это он, Оцевилли-Павлуцкпй, ознаменовал свое появление в городе тем, что вывесил в одном из общественных зданий черное полотнище, кричащее мертвенно-белыми полуаршинными буквами: «Долой культуру!» Это он, выступая публично, призывал партизан и всех граждан Николаевска «идти на Токио и сбросить японцев с островов». И это он же, не моргнув глазом, убил отважного командира Первого Амгуно-Кербинского горного парти-занского полка, коммуниста и члена исполкома Будри-на. И опять-таки он, беснуясь от радости, поджигал и взрывал и лучшие здания Николаевска, и обывательские домишки и справил кровавую тризну на Орских приисках.
Страшными в своей обнаженности явились откровения этого бывшего шахтера. Худой, черный и мрачный человек, чем-то неуловимым напоминавший Тряпицы-па, - хотя скорее всего это было не внешнее сходство, а чисто духовное родство, сходство характеров и убеждений, - ни в чем не раскаивался и ничего не отрицал. Многое в речах Оцевилли-Павлуцкого звучало как бред безумца, и хотя после ареста он па нервной почве потерял голос, его жуткий полушепот вызывал ужас и леденил кровь у сидевших вблизи от него членов суда. Кровавые убийства и массовые поджога - все, по его мнению, было правильным и закономерным. Черным вихрем промчится по земному шару анархия и, разрушив все до основания, из руин и пепла воссоздаст новый - свободный от общечеловеческих устоев и традиций - жизненный уклад и взаимоотношения избранных.
Таково было кредо этого страшного человека, не ведавшего, что творит, и обнародовавшего это в своем последнем слове. С горящими ненавистью глазами он утверждал, что жил как подлинный революционер и, слепо выполняя самые бесчеловечные поручения Тряпицына, действовал во имя свободы и счастья.
Бывший председатель исполкома Федор Железин заявил, что считает суд «ста трех» скоропалительным и несправедливым. Он не отрицал, что знал о зловещей роли в делах Тряпицына бывшего командира отряда лыжников Лапты - провокатора, выдавшего калмыков-цам членов Хабаровской подпольной организации большевиков, и деятельного участника допросов в «вагоне
смерти». Живыми из этого вагона не выходили, но Борису Жданову удалось бежать, и, боясь разоблачений, провокатор Лапта кинулся в низовья Амура, где и стал вершителем судеб многих и многих людей, а потом скрылся снова.
- Поступало ли из Центра распоряжение об уничтожении Николаевска? - спросил Железина председатель суда.
- Я ничего об этом не знаю, - торопливо заверил бывший председатель Николаевского исполкома. Он оперся обеими руками о школьную парту и горячо и сбивчиво пояснил: - Фактической связи с Советской Россией я не имел. Не имели и другие члены исполкома. - Он подумал и уточнил: - За исключением Тря-пицына и, быть может, Лебедевой. Я прошу учесть одно... - голос Железина дрогнул, - что бы я пи делал, я верил в правоту этого дела. Я был честен... - Он закрыл лицо руками и заплакал.
В верхних стеклах распахнутых настежь окон бьются жирные зеленые мухи. Ни дыхания ветерка. Молчаливой стеной стоят под палящим солнцем люди. И никогда еще не было у них такого ясного сознания, что долгие дни они жили и действовали, как в гипнозе, не зная и не понимая, чего от них ждут и хотят. Все взрослое население поселка было взволновано до предела, и это нервное возбуждение какнм-то таинственным образом передавалось и детям. Судил парод и в гневе своем был ужасен. И хотя этот суд был далек от нашего теперешнего представления о суде-в нем не было ни прокурора, ни защитников, а следствие проведено в неслыханно короткий срок - все же ему была свойственна и большая гуманность. Семнадцать человек были приговорены к расстрелу. Пришло возмездие к тем, кто во зло обратил свою волю и данную им самим народом власть. Многие были осуждены на различные сроки заключения, по многих и оправдали. И каждый день зачитывался и приводился в исполнение приговор...
Был теплый и ласковый вечер, когда первая партия осужденных, в которую входили Тряпицын, Нина Лебедева, Оцевилли-Павлуцкий, Железин и еще трое, приговоренных к высшей мере наказания, вышли из трюма «Амгунца» и в сопровождении конвоя направились в подступавший к самому поселку трепещущий свежей листвой молодой березовый лесок.
Говорить им было уже не о чем, но, как всегда бывает, когда человек освободится от житейских мелочных забот и предоставлен самому себе, все чувства их были обострены до предела. В распахнутые окна домишек было видно, как семьи усаживались за накрытые к ужину столы. Пахло парным молоком и смолистым дымком
от разожженных сосновыми шишками самоваров. На
Противоположном берегу Амгуни в голубоватом сумра-ке надвигавшегося вечера разгорался небольшой костер. Он то вспыхивал, то угасал и вдруг выметнул к за-горавшимся в вышине звездам золотисто-червонное пла-мя. Вниз по течению скользили две лодки. На веслах сидели девушки в светлых кофточках и венках из полевых цветов и, смеясь, перекликались друг с другом. Слышно было, как в одном из балаганов мать, укачивая ребенка, напевала бездумно песенку про серенького ко-тика-уркотика.
Эта песенка растрогала Лебедеву до слез. Стало вдруг больно за свои неумело и нескладно прожитые годы, за то, что ее маленькие - которыми она так гор-дилась руки омыты чужой кровью и что скоро не станет и её Это было так горько, что она обернулась па-мятью к своему беспечальному детству, не самому раннему, а подростковому периоду, когда становились осо-знанными и желанными радости привилегированного круга, к которому принадлежала их семья. Вспомнилось, как ее мать, искусно гримирующаяся темнобровая и нарядная дама, собравшись как-то на близлежащий курорт, прихватила с собой и ее, Нину, голенастую девчонку в коротеньком платьице и с прозрачным бантом в кудрявых волосах. На курорте было превесело. А однажды приехал отец и вечером повез их на длинном, с откидным парусиновым верхом автомобиле в березовую рощу.
- Слушайте, кукушка... - шепнул Оцевилли-Павлуцкий и горько усмехнулся: - Считай не считай, больше получаса не прожить.
И тогда, в той березовой роще из далекого детства, так же звонко и отчетливо куковала кукушка. Нина, устав считать напророченные ей долгие годы жизни, побежала в чащу, чтобы рассмотреть вещую птицу, а мать сердилась и кричала, что от росы испортятся новенькие, только что привезенные отцом туфельки.
- Здесь, - брякнули ружьями остановившиеся конвоиры. И сразу же за полосой измятой травы Лебедева увидела желтые осыпающиеся холмики песка и длинные узкие ямы и, вздрогнув от ужаса, осознала, что одна из этих ям скоро станет ее могилой. Старательно, будто подытоживая длинный счет недожнтых всеми ими лет, опять закуковала совсем уже близко кукушка.
«Не мне, - подумалось с болью и тревогой, - не мне...»
Тряпицын, со сведенными в сплошную линию большими бровями, глядя в какую-то одному ему видимую точку, сказал взволнованно и громко:
- Что ж, видно, отвоевались. Не думалось, что так скоро... - он обнял Лебедеву за плечи, не склоняясь, подтянул до высоты своего огромного роста, коснулся горячего лба губами и поставил ее на землю: - Прощай... Прощайте и вы, соратники, друзья!..
ДАЛЕЕ:
Глава 22. Часть 01
Произведение публиковалось в:
"Заслон": роман. Хабаровск: Хабаровское книжное издательство, 1973