Вышка
Малыш. Середина века. Повесть в рассказах. Часть 4
Ранее в цикле:
Шрам
Крыло самолёта
Патефонные иголки
Воздушные мосты
Лидиванна
Кроме пистолета, у меня ничего больше нет. Но я надеюсь справиться. Прохожу полупригнувшись сквозь мелкий хвойник и только у самой колючки ложусь в траву. Здесь, вдоль проволоки, проходит натоптанная тропа. За колючкой опять трава, а дальше, вдоль забора, на высоте моего роста тускло блестит проволока. К ней на ночь цепляют овчарок. Но сейчас ещё день, этим я и хочу воспользоваться.
Я долго готовился, долго, несколько лет. Главное, как мне теперь кажется, требовалось преодолеть страх. И перед теми, кто был за забором, и теми, кто их охранял. Это был не равнозначный страх. Одних я боялся как вообще вооружённых, потому что мне, да и не только мне, часто внушали, что если у тебя есть оружие, то его надо применять. Чужих людей с оружием я сторонился. А они нередко появлялись в посёлке, кого-то искали. Других, тех, что за забором, я боялся, не зная их, видел лишь издалека, когда их вели по утрам под охраной на завод. О них говорили всякое. Они шли по дороге, огороженной двойной колючкой, и их сопровождали солдаты с автоматами. По ночам лаяли овчарки, шарили по небу прожектора. Но потом, в пять лет, я разбился, и на несколько часов оказался за забором.
Меня зашивал заключённый, и мне он не показался страшным. И позже я стал думать, что хирург там не должен быть. Только я боялся спрашивать у взрослых.
Теперь я стал старше и знал, где взять пистолет. И решился. Я рассчитал, что легче всего будет захватить вышку, а уже оттуда, с высоты, потребовать своё. Но ещё лучше – стрелять.
Прежде чем перемахнуть тропу, я осторожно огляделся. Никого. Миг! – и я у колючки. Самая нижняя проволока проржавела и лопнула с тихим стоном при одном прикосновении. Я на спине скользнул под колючки и нырнул в давно некошеную траву. Замер на мгновение, прислушиваясь: всё было тихо. Даже кузнечики застыли в июльской послеполуденной тяжёлой жаре. Я бесшумно пополз к забору... Может быть, надо было взять берданку? У отца были берданка и двустволка шестнадцатого калибра. Берданка нравилась мне больше, у неё был боевой вид, и затвор был, да и отдача слабее, чем у шестнадцатого. В прошлом году, как раз в день, когда мне исполнилось тринадцать, отец меня и моего старшего брата увёл в тайгу, учил нас стрелять. Я дважды продырявил консервную банку и срезал ствол молодой берёзки пулями из берданки. Из пистолета отец стрелять не разрешал, но я знал, где он его прячет. Я мог бы взять и берданку, но с ней было бы много возни. Меня, наверное, сразу бы застукали с ней, не спрячешь за пазуху, да и ростом я пока коротковат.
Сегодня утром отец сказал:
– Всё, мать, поеду оформлять увольнение, жди вечером.
Лицо у него было довольное, сапоги блестели, парадная форма отглажена. Я помнил, как в последние годы он часто говорил матери: «Надоело, надоело...»
Пистолет Макарова лежал в сундуке под замком. Когда мать ушла в огород, я быстро отодвинул сундук, подставил под задние ножки по детскому кубику и отверткой отогнул фанерное днище на левом углу. Здесь под тряпками и лежала плоская коробка с Макаровым. Пистолет я вынул, коробку сунул на место, подвинул сундук к стене. Через пять минут я бежал через хвойный лесок к зоне.
Я знал, что уже поздно, что там, наверное, никого нет, но я бежал. Все эти годы во мне что-то вызревало, накапливалось в гнойник, и я не выдержал. Влажной ладонью я ухватился за перила крутой лестницы, вынимая из-за пояса правой рукой пистолет. Ступени, почти вертикально ведущие вверх, были серыми, покоробившимися и в трещинах. В нашей тайге растёт почти одна лиственница, и из неё построили в городе много высоких заборов и вышек. Я стал подниматься, ступеньки заскрипели, я замер. Но наверху было тихо.
Вновь пошёл, стараясь ставить ногу на стык ступеньки и боковой доски, на ржавые шляпки гвоздей – так меньше скрипело. Подъём был нелёгким. Ссохшиеся, растрескавшиеся перила впивались в ладонь занозами, рубашка липла к спине. И было так тихо, что отчаяние всё больше охватывало меня. Опоздать теперь, когда я, наконец, решился! Я теперь точно знал, что опоздал месяца на два, когда почти неделю отец пропадал ночами и от зоны в сторону железнодорожного вокзала тарахтели грузовики.
Тогда и в посёлке появились некоторые из-за забора. Они и раньше иногда появлялись, но теперь их стало гораздо больше, четверо даже поселились в последнем подъезде нашего дома. Взрослые их вроде и не замечали, привыкли к ним на заводе. А мы, пацаны, разглядывали с жадным любопытством. Особенно было смешно видеть в первые дни, как они, выходя из своего подъезда, озирались, будто только на свет народились.
Почему их выпустили? Зачем же их охраняли, если так сразу и выпустили? Если они враги – их нельзя было выпускать. А если враг – то зачем же он меня зашивал? Меня учили стрелять. А если враг тот, кто их выпустил? Разве можно в один день всех сразу? Я поднимался по скрипучим ступеням, уже не таясь и не обращая внимания на занозы. Бесполезного Макарова я сунул за пояс. Я знал, что на вышке никого не встречу, что стрелять мне не в кого.
Откинул крышку люка, выбрался на дощатый настил. Прошёл в угол, который нависал над зоной. Здесь у перегородки стояла железная тренога. Да, на ней раньше крепился пулемёт, но теперь-то ничего! А жаль!
Я взглянул вниз. Передо мной, как расстелённая скатерть, лежала зона. Вся, до последнего уголочка, с бараками, с ровными дорожками и невысокими тополями. С внутренним, как и снаружи, колючим ограждением, чтобы нельзя было от бараков приблизиться к забору. Напротив меня, на противоположном углу зоны, – такая же высокая вышка. И по бокам точно такие. И ворота высокие, тройные, а от них дорога к заводу между двойными рядами колючей проволоки.
Солидно всё сделано, надолго. И потому меня покоробило, что ворота были распахнуты. Словно кто-то торопился, по небрежности забыл закрыть. Да и в бараках двери были нараспашку.
Может быть, очень скоро в эти бараки кто-то вновь войдёт, двери закроются и ворота захлопнутся? Но сейчас-то в зоне пусто и глухо, словно выжжено солнцем.
Я встал за треногу, сжал ладони, и будто потеплели в моих ладонях рукоятки «станкача». Я медленно повёл воображаемым стволом вдоль бараков, к воротам, выискивая на подметённых дорожках что-либо шевелящееся. С вышки всё хорошо просматривалось, высокая была вышка, удобная. Но в зоне стояла тишина, мёртвая тишина. Тогда я повёл стволом вдоль дороги, к заводу. Но и на дороге никого не нашёл. Приподнял ствол над заводским забором с колючкой поверх остроконечных плах и увидел в прорезь прицела большие окна цехов с пляшущим в стёклах солнцем.
Солнце мешало смотреть прицельно, резало глаза. И от этого ещё шире расползался разлом в груди, в голове. Но тут же появился и стал быстро нарастать восторг, небывалое прежде чувство подвластности всего того, что было внизу, мне и моему пулемёту. Я ведь умею хорошо стрелять!
Я повёл ствол «станкача» от завода к посёлку, и тот вдруг оказался в прицеле так близко, что я отшатнулся. Когда смотришь на зону из поселка, даже с крыши нашего двухэтажного дома, она, в тесном обрамлении высокого забора, всегда расплывчата, чужда, а потому – далека. Сейчас же, с вышки, в которой было, пожалуй, две высоты моего дома, хвойный лесок превратился в траву, а дом наш приблизился вплотную, даже видны были пелёнки на балконе соседей, что над нами.
Я вновь приник к прицелу. Сквозь прорезь чётче вырисовались окна. Я осторожно вёл ствол. Вот за стеклом шевельнулся силуэт. Я замер. Сейчас рукоятки затрясутся в ладонях, под пулями посыплются стёкла этого жуткого взрослого мира. Я же умею стрелять...
Шёл пятьдесят шестой год.
Далее в цикле:
Произведение публиковалось в:
Альманах "АМУР №08". - Благовещенск: Издательство БГПУ, 2009