Крыло самолёта
Малыш. Середина века. Повесть в рассказах. Часть 2
Ранее в цикле:
Шрам
В эту сопку, рассказывали, почти в самую вершину, врезался самолёт. Возвращался с испытаний и в тумане врезался. Лётчики погибли. А на вершине будто бы вкопан кусок крыла.
Мы в это верили. Сопка была самой высокой в гряде, преградившей городу путь на север. Она была похожа на наседку, прикрывшую пёстрыми крыльями леса выводок сопок помельче. И клюв был – торчал на самой вершине, словно наседка опасливо глядела в небо: не свалится ли ещё что-нибудь на голову. Как объяснил мне отец, «клюв» этот был какой-то особый знак, которые ставят на заметных вершинах. Вроде как три жерди, которые также внаклонку прижимают к стогу, чтобы не раздуло сено. Такие стожки стояли в наших огородах за сараями у тех, кто держал коров, – ветра-то вдоль Амура, особенно в январе-феврале, гуляли злые.
Конечно, нам хотелось на сопку. И крыло увидеть, и оглядеться вокруг – старшие пацаны рассказывали, мол, оттуда весь город видно. Мы этому верили и не верили. Посёлок-то наш был в пригороде, а до города надо было добираться на попутках, автобусы тогда ещё не ходили, потому и трудно было поверить, что оттуда видно этакую даль. Я ведь впервые поехал в город, только когда уже учился во втором классе, а тогда, вот той весной, мне было шесть лет, в школу я должен был пойти только через пять месяцев.
Родители не разрешали нам пока ходить на сопку. Они нас пугали, что там, в тайге, которая начиналась за грядой и кончалась неизвестно где, можно не только заблудиться, но и попасть в пятую колонию, где держали самых главных бандитов, которые и детей едят – были такие случаи. Да мы и сами побаивались. Дело было в том, что гряда кончалась круглой, поменьше «наседки», сопкой с обрывом. Внизу был наш посёлок, и эта сопка почти нависала над ним. А на её вершине стояли солдаты, и у них были самые настоящие зенитки. Они охраняли город от неба.
Это были другие солдаты, мы их вблизи и не видели, привыкли к своим, охранявшим завод и лагерь при заводе. У наших солдат даже были свои семьи в посёлке, правда, не у всех. Эти приходили в наш клуб, в наш магазин, даже мылись с нами в бане. Мы к ним привыкли, вернее, просто не замечали: они отличались от остальных лишь формой и оружием. Мы их и за настоящих-то солдат не принимали, они ведь не воевали, а что это за работа – бандитов охранять? На сто бандитов хватило бы и одного с автоматом, считали мы, а вот чтоб защитить город и страну от тех, кто постоянно грозил нам из-за границы, надо было быть настоящим солдатом. И оружие иметь серьёзное.
Солдат на сопку подвозили на невиданных ещё КрАЗах (на заводе были только полуторки и «захары»), они быстро выпрыгивали, цепочкой взбирались на сопку, а вскоре такая же цепочка скатывалась по склону. Мы это наблюдали издалека, боясь приблизиться.
Уже семь лет как кончилась война, город наш был от ближайшей границы почти в тысяче километрах, но по-прежнему на этой и на других сопках стояли зенитные батареи.
Моим любимым занятием было играть в сражения. Для этого я везде: у магазина, у столовой – собирал жестяные пробки от лимонадных бутылок. Они у меня служили и танками, и пушками, и долговременными огневыми укреплениями. Время от времени старший брат делал набеги на мои сокровища: выкрадывал пробки и расплющивал их двумя булыжниками. Если мне удавалось поймать его за этим занятием, мы дрались... Когда я увлекался, то ничего уже не слышал. В каждом сражении у меня обязательно были зенитные посты.
Кажется, лишь в третьем классе я оставил это занятие, но и когда уже служил в армии, клацанье автоматного затвора, щелчки патронов при зарядке магазина напоминали мне тусклый звон жестяных бутылочных пробок.
Впрочем, в войну тогда, наверно, играли все. И сегодня для пацанов это одно из любимых занятий. Одно из... А тогда было только оно. И когда мы первый раз тайком решились пойти на самую высокую сопку, мы сделали это в честь нашей первой победы: в тот день нас впервые приняли в свою компанию старшие пацаны, и мы почти на равных с ними дрались против пацанов Первой Линейки. Это было заведено до нас – когда только появились Первая и Вторая линейки: два ряда двухэтажных деревянно-засыпных домов, по пять в каждом ряду. Их-то и называли Линейками. Между ними было метров сто пустырей и огородиков, а посерёдке – заброшенная кочегарка с поваленной трубой. Дома эти построили перед войной, а кочегарку забросили уже после, когда тепло в дома пошло с большой заводской котельной. В развалинах кочегарки мы как-то нашли (я тогда был уже в шестом классе) проржавевший ручной пулемёт. Говорили, что его спрятали военнопленные японцы, работавшие в кочегарке после войны. Из-за этого пулемёта дрались уже целых три посёлка: мы объединились с Первой Линейкой против пацанов Зелёного, которые выкрали пулемёт с чердака одного из наших сараев, из тайника при штабе. Тогда была большая драка и, как обычно, – камнями. Кидали камни пацанов по пятьдесят с каждой стороны, а другие им подтаскивали «снаряды». Тот бой мы выиграли, пулемёт нам вернули, так как у нас опыта было больше: Зелёный стоял на отшибе, пацаны там между собой воевали редко, а мы между Линейками дрались постоянно, переставая только когда из-за разбитых окон в дело вмешивались взрослые. Но для меня драка из-за пулемёта, кажется, была последней.
Дело в том, что я швырял камни далеко и метко. И попал в одного из «зелёновцев». Он схватился за голову и упал, а я заорал от восторга:
– Попал, попал!
К лежащему подскочили несколько пацанов, потащили его, а мы бросились вперёд. Конечно же, тогдашнюю победу я приписывал себе и потом приставал к каждому:
– Видал, как я его!
А ночью я проснулся от собственного крика. Мне приснилось, что я убил этого пацана и что утром меня придут забирать в колонию. Нас тогда часто пугали колонией, кое-кто в неё и попадал...
Я, к счастью, не стал убийцей в свои тринадцать лет, так как такой случай стал бы известен в тот же день. Но увечий и шрамов от камней в те годы было столько, что на них обращали внимание только в семье. Допытываться же, кто виновник, было бесполезно: мы друг друга не выдавали. Ведь не из какой-то особенной злобности мы дрались, споры возникали за территории, за переманивание сторонников, а часто просто так, ради интереса, чтоб доказать, что «наши» сильнее. Это уже позже, в шестнадцать и старше, многие из тех, кто вовремя не отошёл и не занялся делом, так же бессмысленно, но уже с озлоблением стали участвовать в жестоких драках, с поножовщиной, и во многом другом подобном... Но всё это для нас придёт позже, тогда же мы только осваивались.
...Нас было трое: Вовка, Борька и я. Жили мы в одном доме, только в разных подъездах. У двоих отцы служили в колонии при заводе, у третьего отец был мастером на заводе. Всем троим в том году предстояло идти в первый класс. А пока было начало апреля, утром мы выиграли первый бой, а после обеда, когда родители ушли на работу, отправились на сопку искать крыло самолёта, а заодно посмотреть, что за мир открывается с такой высоты.
Снег в том году сошёл рано, но было прохладно, и камни, которыми мы по пути набивали карманы, собирая их на обочинах или в канавах, куда их отбрасывало колёсами грузовиков, были ледяными. Камни подбирали такие, чтобы их удобно было держать большим и средним пальцами, придерживая сверху указательным, – лучше всего овальные, потому что круглые встречались редко, а плоские или изломанные кувыркались в воздухе и попадали не туда, куда хотелось. Я первый научился ловко швырять камни, а Борька так и не одолел эту науку, кидал будто из подмышки (мы это называли «по-бабски»), и камни у него летели куда попало, бывало даже в своих. Он потом отошёл от нас, занялся баяном, это у него получалось гораздо лучше. У него были удивительные пальцы – длинные и гибкие. Потом я где-то вычитал, что такие пальцы бывают у музыкантов и карманников.
Быстро научился кидать камни и Вовка. Мы с ним это часто делали на спор. А потом и во многом другом стали соперниками, конкурентами. По части девчонок тоже. Я, например, страшно завидовал ему, что он первым познал женщину, а ко мне они были равнодушны. Зато после он признался, что мучился из-за долгой и серьёзной моей переписки с девчонкой из младшего класса, которая потом ждала, но так и не дождалась меня из армии. В девятом классе мы вместе с Вовкой таскали спирт из школьной лаборатории, из колб с лягушками. Потом как-то разошлись, попали во враждебные поселковые группировки. После одной из драк, как тогда говорили, на выезде, его группа кого-то сильно покалечила, и Вовка чуть не угодил в тюрьму. Видимо, это его сильно отрезвило, он пошёл в вечернюю школу, стал работать на заводе, потом учился в институте и теперь неплохой организатор-администратор.
Все трое были вроде бы из благополучных семей, а что стало с теми, у кого отцы или матери, а то и оба, сидели в лагерях?..
Мы шли и расстреливали камнями консервные банки, комки бумаги, вытаявшие из-под снега, доставалось и кошкам, жмурившимся у калиток на весеннем солнышке. Если на дороге не видно было взрослых, начинали обстреливать белые ролики-изоляторы на столбах, но ни разу не попали, зато Борьке отскочивший от столба камень врезал по голени, после чего он брёл, прихрамывая, за нами.
Вовка лучше нас знал обходную дорогу. Она сперва приводила в маленький посёлок подсобного хозяйства – на склоне за сопкой с солдатами, – а потом по распадку поднималась на большую поляну, как раз позади сопки с клювом, – то есть, как мы очень надеялись, с самолётным крылом.
У Вовки в этом посёлке были знакомые. И зимой они с отцом ездили на лошади, запряжённой в сани, за ёлками к Новому году как раз по этой дороге – через поляну и в тайгу, она как раз тут начинается. Всё это Вовка рассказывал на ходу, причём главным образом для меня, с торжеством в глазах. А в доказательство показывал на чёрные лошадиные котяхи, разбросанные на дороге и полураздавленные полозьями. Здесь снег растаял мало: это был северный склон гряды.
– И я тут катался! – гордо сказал Вовка, показывая на укатанную санками дорогу. – А вас сюда не пустят поселковские. Вот если только со мной.
...На самой поляне, открытой солнцу, снега уже не было, но налево, по склону, ведущему к нашей вершине, он ещё, хотя и мокрый, осевший, лежал. Тут мы брели, помогая друг дружке: склон становился всё круче. Обуты мы были, конечно, в ботинки, так что и брюки, и ноги скоро промокли. Но до того ли было! Мы цеплялись за ветки орешника, за стволы тонких берёзок, вытягивая себя наверх. Едва отдышавшись за толстыми стволами сосен, снова лезли вверх. Под самой вершиной каменистый горб был без кустов, сухой – на его крутизне даже снег не держался. Только посерёдке торчал небольшой трухлявый пенёк.
– Может, обойдём? – предложил Борька, когда мы сели передохнуть перед последним препятствием.
Обойти можно было и слева, и справа. Там от вершины к соседним сопкам спадали седловины, и по гребню легче было добраться.
– Кто налево пойдёт, волку в пасть попадёт, – рассудил Вовка.
– А кто направо пойдёт, тому от матери достанется, – мрачно сказал я, глядя на размокшие ботинки, забитые между шнурками рыжей хвоей.
– Вперёд! – скомандовал Вовка, и мы рванули на приступ.
Срываясь, скользя мокрыми подошвами, разрывая на коленках брюки, позабыв о солдатах с зенитками, а потому и вопя истошно «ура!», мы кое-как вскарабкались к пеньку, где и попадали, задыхаясь, но всё-таки зацепившись за него. Отсюда склон шёл вверх полого, и Вовка предложил ползти дальше на брюхе и врассыпную: на случай, если на вершине засел враг и его надо сбросить.
Предложение нам понравилось. У каждого за поясом было по деревянному пистолету, мы их приготовили к бою. В то время ещё делали красивые резные пистолеты, очень похожие на настоящие, со всякими штучками – насечками, мушками, прицельной планкой, предохранителем, даже ствол прожигали калёным гвоздём. Всё это, говорили, пошло от военнопленных японцев, которые мастерили такие пистолеты за папиросы. Позже сделанные пистолеты были уже простыми деревяшками, лишь на первый взгляд похожими на оружие. Пропахав брюхом ещё метров пятнадцать, оставив на камнях нитки и пуговицы, мы, наконец, выскочили на вершину с криком «ура!» И замерли.
...Всё-таки снизу вершины кажутся не такими, как на самом деле, – ни по высоте, ни по значению. И, наверно, оценить их по-настоящему можно только в детстве, а не впоследствии, когда тебя уже и перекосит не однажды, и веришь уже в очень немногое...
Тогда я не знал ещё слова «панорама». Но я вспомнил в тот момент географическую карту. У нас дома была большая карта полушарий. Я елозил по ней на коленках, читал по складам названия морей, где сражался с пиратами... Вот такая карта открылась сейчас передо мной, и, конечно, воображение моё тотчас разыгралось.
Я был в самом центре карты, и она тянулась во все стороны, нигде не кончаясь. Мы уже знали, что Земля круглая, но для нас она была ещё и бесконечной. Назад смотреть было неинтересно: там шла волнами по сопкам сплошная тайга, только далеко-далеко видны были высокие заснеженные горы, горевшие голубым пламенем. Меня те вершины – хребет Мяочан – потянут потом, когда мне захочется стать геологом. А вот впереди... Прямо от ног – вперёд и в стороны – разбегался город, и он показался мне огромным, с бесчисленными домами и улицами... И только вдали, на горизонте, как сверкающий голубой обод, город опоясывала лента Амура, ещё не освободившегося ото льда. А за рекой, уже подпирая конец неба, по всей длине реки стояли тёмно-синие сопки. Но я знал, что и за сопками небо не кончается, и там неведомые земли, а слева, куда вдалеке исчезала голубая река, должен быть безбрежный океан. Может, он там прямо и начинается, и по нему можно плыть куда угодно по всему свету. И мне хотелось в тёплые страны, потому что зимы у нас были длинные и очень холодные, а лето комариное и короткое, так что не успеваешь набегаться голяком. Потом мы стали разглядывать город и, чтобы не путаться, решили это делать слева направо. Тут выяснилось, что мои друзья знают город лучше меня, так как родители вывозили их из дома чаще. Я, конечно, немного обиделся, пытался объяснить, что у меня больше братьев и сестёр, потому и внимания каждому поменьше, но это Вовка и Борька пропустили мимо ушей.
Итак, слева вдали были видны озёра, куда ездил на рыбалку с отцом только Борька.
– Видите – шоссейка пересекает железную дорогу и проходит через посёлок, а потом она пропала... А за высоким забором – это там лагерь, зэков держат. Эти зэки, как наши, тоже на заводе работают, только у них там бензин, – отец говорил. А дальше, глядите, уже другой посёлок, наверху, а за ним дорога на озёра. Ух, и далеко! Зато какая рыбалка!..
Про посёлок Дзёмги мы долго не говорили, он всё-таки рядом с нашим посёлком, туда нас не раз возили в больницу, там и роддом был, кто ж не знает, что там делают самолёты. Там и лагерь свой, а ещё дальше, на Старой площадке, – большие белые бочки с нефтью, там тоже лагерь, так что ничего интересного. А вот нефть, говорили, аж с самого Сахалина перегоняют, – это большой остров в океане, я его видел на карте...
В нашем посёлке мы нашли свой дом, определили, нет ли шевеления среди противника с Первой Линейки. Потом подробно разглядели завод, пытаясь угадать, в каком из краснокирпичных корпусов работают наши родители.
Дальше, за заводом, был «наш» лагерь, тоже за высоким забором и с вышками по углам, а за ним начинался большой лесной массив. И опять выскочил Борька, – оказывается, отец и туда водил его на рыбалку: на Силинку, горную речку, впадающую в Амур. Они там ловили ленков. Конечно, и меня отец мог бы туда сводить, но ему всё некогда, всё работает, чтобы всех прокормить. Зачем же наплодил нас столько?..
Спецом по городу был Вовка. Мы так и говорили: «город», потому что самый центр был там, за Силинским парком. Но тут-то как раз Вовке не повезло. Парк был очень большой – высокий и широкий, так что видно было в дымке лишь множество труб, несколько высоких крыш – и всё. Хотя Вовка и уверенно говорил, что если повернуть налево у управления лагерей, то сразу попадёшь на главную городскую улицу имени Кирова, а по ней, если ехать до конца, – к заводу, где строят суда, даже океанские. Отсюда, с вершины, всего этого видно не было, а потому мы слушали Вовку рассеянно, перебивали, а вскоре переместились на правый фланг, где хорошо был виден ещё один завод, гораздо крупнее нашего, со множеством красных труб.
– Это Амурсталь, – сказал Борька, и тут мы сразу поверили, потому что много слышали про этот завод. К тому же мы сверху разглядели, что в ту сторону от нашего завода идёт железная дорога, а по ней, мы знали, на Амурсталь везут металлолом. Неподалеку от Амурстали видны были чёткие квадраты двух лагерей.
– Всё-таки большой наш город, – сказал Вовка. – Наверно, самый большой на Дальнем Востоке, куда там Хабаровску, – тот ещё до революции буржуи строили, а наш – уже по-новому, весь народ.
– Пока мы вырастем, уже и строить будет нечего, – забеспокоился Борька.
Мы ненадолго приуныли, но потом вспомнили, что по радио говорили о необходимости осваивать огромные пространства Сибири. Ох, что ещё предстоит!
И ветер бродяжничества влетел в наши души на той вершине, мы готовы были рвануть в неизведанное. Не знали и не чувствовали тогда, как мёртвый груз и груз мёртвых тяжко будет держать ноги и души. Тогда всё было ещё впереди, в том числе главное – познание.
...Крыла самолёта мы на вершине не нашли. Была, правда, под тем знаком из трёх высоких стальных труб большая яма. Наверно, кто-то выкопал и утащил крыло. Это нас, конечно, огорчило. Но не сильно. Мы ведь очень многое увидели с той вершины.
Далее в цикле:
Патефоновые иголки
Воздушные мосты
Лидиванна
Вышка
Произведение публиковалось в:
Альманах "АМУР №08". - Благовещенск: Издательство БГПУ, 2009