Лидиванна
Малыш. Середина века. Повесть в рассказах. Часть 4
Ранее в цикле:
Шрам
Крыло самолёта
Патефонные иголки
Воздушные мосты
Когда мы дрались за ржавый японский пулемёт с пацанами Зелёного и я пробил голову камнем одному из них, я ещё не знал, что это будет мне сниться. Сначала я хвастал и спрашивал: видел ли кто это. Потом начал бояться, что узнает милиция и меня заберут. И что стало с тем пацаном: только ли шрамом отделался?
Лишь через годы, в шестнадцать, когда кастетом мне порвали губы, а я лежал и почти плакал от боли, унижения и злости, что меня бросили друзья, я, наверное, сумел понять многое.
Но это было потом, и понимание вполне могло бы не прийти даже и через годы, даже от многих ударов кастетом, если бы не было в моей жизни задолго до того Лидиванны…
В первый же день, на первом своём уроке, она сказала, чтобы мы сели прямо и заложили руки за спину. И показала, как это сделать, сев на свой стул боком к нам. Она посмотрела на нас строго, а потом улыбнулась. Её светлая коса, уложенная короной на голове, её белая кофточка, сколотая у горла брошью с голубым пламенем… Это был первый день моего первого класса.
– Может быть, вам будет неудобно, но вы скоро привыкнете. А когда надо будет писать или читать, я скажу, что руки можно освободить. Я не хочу, чтобы вы росли сутулыми, – говорила она, прохаживаясь между партами и поправляя, если кто-то наклонялся вперёд.
Ещё она с первого дня рассадила всех по парам. Меня – рядом с Оксанкой, девчонкой из крайнего дома нашей Линейки. Когда Оксану после третьего класса родители увезли из посёлка (отца выпустили из колонии), я долго не хотел сидеть за партой с другими. Имя Оксана мне нравится до сих пор. И ещё мне долго казалось, что Оксанка не позволила бы того, что мы, став постарше, проделывали с другими девчонками на сеновалах наших замечательных сараев…
Мы, наверное, были самыми аккуратными первоклашками, выходили из класса только парами и строем, а коридор при нашем появлении тотчас стихал. Лидиванна шла впереди, не оглядываясь, по скрипучему барачному полу нашей «тридцатки», распахивала широкие двухстворчатые двери и спускалась по выщербленному красно-бурому крыльцу. И только у ворот зелёной ограды останавливалась, пропуская нас. За воротами класс разбредался, но многие не спешили, ждали, когда Лидиванна скажет, кто из нас провожает её сегодня до дома. Она жила на Первой Линейке, и, значит, мне и некоторым другим выпадало чаще – наши дома были подальше, на Второй Линейке. Иногда мне доставалась пачка тетрадок. Нести их было приятно, они были тёплыми.
…Когда-то я делал несколько попыток написать рассказ о своей первой учительнице. Получалось что-то святочное. Наверное, можно было бы и примириться с теми попытками, оставить всё как изобразил, а потом умиляться тем картинкам. Было же, когда Лидиванна водила нас ранней весной в ближний лес, увлечённо рассказывала о травах, деревьях, птицах, и мы веселились, пели песни, а я показывал ей, что ничего страшного не произойдёт, если буду есть цветы багульника. Она сама их попробовала, и нежно-лиловые лепестки трепетали на её губах, а я ощущал сладкий и кисловатый одновременно привкус.
А ещё всю жизнь меня сопровождает её голос – низкий и напряжённый, когда она читала вот эти строки: «Там чудеса: там леший бродит, Русалка на ветвях сидит. Там на неведомых дорожках Следы невиданных зверей…» или «…То как зверь она завоет, То заплачет как дитя…» Мне это было очень зримо. Рос рядом с тайгой, много по ней бродил, часто в одиночку.
Было, как однажды, на перемене, уже в третьем классе, мы так раскрутились на пятках, что я не удержался на ногах и ударился затылком о край парты и потерял сознание. Очнулся в учительской, на диване. Лидиванна гладила меня по голове, что-то приговаривала, в затылке всё тише пульсировала боль, а я всё сильнее ощущал её тёплые колени.
Было также, что мы, уже осевшие своими семьями в разных городах, собрались вместе в школе, пригласили Лидиванну. Кто-то из девчонок даже порыдал с ней о чём-то своём за закрытыми дверями соседнего класса.
Но было и другое, о чём я умолчал тогда, в тех картинках, либо чего-то недопонимая, либо не желая омрачать лубок детства.
…Лидиванна никогда не приглашала нас к себе домой. Её дом на Первой Линейке стоял наискосок от нашего, видны были окна, но они всегда были задёрнуты шторами. Я тогда не задумывался – почему? Хотя сегодня, вспоминая, можно различить в том давнем много странного в жителях домов наших Линеек.
Дома наши в посёлке были заметные, в два этажа по два-три подъезда. Квартиры просторные, с холодной и горячей водой. Хотя стены у домов были засыпные, обшитые досками, зато с шиферными крышами. Всё остальное в посёлке – это бараки, десятки красноватых бараков, покрытых толью, как и ближайший лагерь за высоким забором и колючей проволокой.
Все, кто жил в десяти домах Линеек, были причастны или к администрации завода, или к спецам, или к охране лагеря. Они часто менялись, порой мы не знали, кто живёт в соседнем подъезде и куда делись предыдущие жильцы. За пять первых школьных лет из моего класса уехали многие. Оксанка, с которой я делил парту и первую школьную любовь… Юрка Зингер, с которым я начинал с детского сада и у которого в квартире всегда было шумно, много народа, а о Юркином отце говорили как о большом спекулянте. Юрку увезли в пятьдесят пятом, когда расформировали лагерь... Были и ребята, к которым не успевали привыкнуть…
Сегодня дома Линеек конца сороковых и начала пятидесятых воспринимаются мной как большая гостиница, в которой постоянно толкутся проезжающие. О них известно было очень мало, да и не всем это надо. Главное, о чём знал весь посёлок, – эти люди и их семьи причастны к руководству. И если даже спецы были из бывших и их селили в наши дома, то относиться к ним надо было с уважением.
Мало кто из соседей сходился близко. Только те, кто жил здесь давно, как мои родители. Но таких было немного, да и часто близкие отношения не получались из-за прошлого. А нередко причины были рядом, в настоящем, в котором надо было опасаться лишнего слова. Практически все, кто жил в посёлке, приехали сюда не по своей воле, в основном под охраной. И даже о служебном долге для некоторых лучше говорить с ухмылкой, потому что здесь прятались за страхом пустые слова или надежда на быструю карьеру.
Странно, но через многие годы и десятилетия всё-таки на первое место у многих выплыло уважение к себе как построившим в тайге громадные заводы и большой город. А то, что пряталось в подсознании и что давило страхом и насилием, уходило и растворялось, зарастало бытием после середины пятидесятых.
…Когда оно пришло, это выражение – «отвали на Подали!» – не помню. Но во втором классе, когда мы себя уже ощущали в школе своими и вершили свои права над первоклашками, то уже вовсю орали друг на друга, если требовалось защититься. Потому что было складно.
Подали – это был посёлок напротив города через Амур. Туда из города ходили паромы и таскали на себе вагоны для поездов, уходящих к морю, Тихому океану – в Ванино и Совгавань. Поезда шли через Кузнецовский перевал, грузы с материка через пролив попадали на Сахалин.
Но эти детали стали мне известны позже. А ещё позже, уже в своём взрослом состоянии, я узнал, что строили заречную станцию женщины-зэчки из лагеря Подали, что и железную дорогу через перевал вели зэки. Ещё в тридцатые годы. И что город в конце «железки», который должен был встать вдоль очень глубокой и таинственной, похожей на краба бухты, уходящей узким жерлом в океанский пролив, также строили зэки. А город – как было принято – должен был быть наречён одной из разновидностей фамилии вождя. Видимо, в соответствии с этим, город начинался особым методом: десятки, если не сотни, домов строились одновременно. Город должен был стать очередным форпостом империи.
Но пришла большая война, и стройку остановили. А сегодня это километровые заросшие ряды бетонных фундаментов вдоль автотрассы, идущей в Совгавань. Надгробия для тех, кто их ставил под бдительным прищуром.
…Впервые я попал на Подали в шестнадцать, когда с приятелями Вовкой и Витькой поехал на заготовку брусники.
Посёлок был так себе: слепленный из разномастных частных домиков с огородами. Только вдоль путей шло что-то похожее на улицу, да сама станция была составлена из стандартного набора: деревянный вокзальчик и рядом несколько небольших тёмно-зелёных строений. Вдалеке, за деревянным мостом через ручей, по дороге, виднелся ряд бараков за забором, окружённым колючей проволокой, – привычное зрелище для посёлков, расположенных вокруг нашего города.
Отсюда мы в обычном грузовом вагоне несколько часов поднимались к перевалу. Поезд часто вилял по склонам сопок, будто выбирая тропу поудобнее, и дощатый занозистый пол вагона ходил под нами из стороны в сторону вроде стиральной доски. Но это замечалось меньше всего, так как за раздвинутой дверью вагона плыла далеко видимая первоосенняя тайга. Густая зелень сосен и лиственниц с проплешинами жёлтых и красных берёз, осин и клёнов – все эти краски перемалывались под ярким солнцем и в тенях распадков, скользили с нами вверх, и опять мир только начинался, а из вагона вдали виделись снежные шапки Чагояна, за которыми, наверняка, меня ждало что-то необыкновенное.
На полминуты поезд притормозил на заброшенном полустанке, мы поспрыгивали, передавая друг другу короба и рюкзаки. Пока сюда добирались, день стал близок к сумеркам. На ночлег разместились на полу того, что раньше называлось станцией, благо, что крыша была цела и окна забиты досками.
Утром, ещё по туману, двинулись в путь. Брусничники, говорили, располагались недалеко, за одной из ближайших сопок. И вот здесь, на этом недалёком пути, в меня вошло и уже не оставляло, не уходило из памяти никогда странное восприятие окружающего.
Тропа была заболоченной, чавкала под сапогами, подсовывала под ноги корни и обломки толстых ветвей. То и дело приходилось огибать пни, уже старые, полусгнившие. А впереди ещё слоился туман, и появлялось ощущение, что тропа ведёт в никуда. К тому же вдоль тропы, слева и справа, из тумана вдруг появлялись старые и толстые, оголённые от коры ветви, торчащие вверх. В переливах тумана ветви оживали. Они тянулись к тропе, цеплялись за одежду, приходилось уворачиваться. Это казалось бесконечным.
Затем туман быстро уполз, растаял, и стало видно, где мы идём. Зрелище было не из приятных. Вокруг – и вниз от нас к железной дороге, и влево-вправо по склону сопки, на которую мы поднимались, а главное, вверх, по нашему пути, лежали старые деревья и догнивали пни. И ветви деревьев, старые и обглоданные, тянулись вверх, будто пытались что-то сказать.
Впоследствии мне не раз приходилось ездить по этой ветке через перевал до пролива. Таких участков – с деревьями вповалку – было много. В Европе, по западной России, вдоль Транссиба – я такого не встречал, там по откосам всегда чисто, прибрано. Да и не в этом суть. Тогда, в походе за брусникой, я – опять-таки неосознанно – в очередной раз пережил ощущение нереальности всего происходящего со мною. Эти старые деревья для меня были живыми, они хотели мне что-то передать, о чём-то рассказать. Так же, как когда-то мне пытались сказать Стерва Ляля, старые сараи вдоль нашей Линейки и многое другое. Так же, как и самоубийство человека в тайге за нашим посёлком. Мужа Лидиванны.
И уже после, через многие годы, мысль: нужна была дорога, а деревья и люди, строившие дорогу, были не при чём. Первых бросали как попало, не убирая, а вторых здесь же закапывали, списывая в отходы. И ветви старых стволов – это руки тех, кто остался здесь.
Но это ещё было впереди, а тогда у меня, четвероклашки, пережившего гибель друга Олега и только что самого едва избежавшего такой же участи от жёсткой зимней простуды, как-то не связывалось, что человек, застрелившийся в тайге за нашим посёлком, и муж Лидиванны – это единое. Я не замечал, что моя учительница стала суше отвечать на наши вопросы, сильно похудела в зиму начала пятьдесят шестого. И глаза за толстыми стёклами очков были без того особого блеска, когда она заразительно хохотала и подтрунивала над нами – третьекласскниками. Да, в первом и втором классах она терпеливо и серьёзно, иногда слишком твёрдо, подтягивала нас к пониманию отношений между собой и с взрослым миром. А в третьем классе мы уже стали другими – мы стали её частью. И с нами, как она считала, уже можно было говорить на равных.
Провожали мы Лидиванну после уроков только до подъезда, и мужа её я видел всего несколько раз и издалека. Уезжал он рано, когда я только шёл в школу, в первую смену. Иногда видел, как вдоль домов по Первой Линейке к городской трассе проезжал чёрный легковой автомобиль. И раза три также издалека видел, как в этот автомобиль садился высокий худой человек в форме. По вечерам у дома автомобиль появлялся уже в темноте. Отец говорил маме, что муж моей учительницы работает в управлении лагерями и занимает высокий пост. А приехали они из Ленинграда в конце сороковых. Я возился в углу нашей большой кухни со своими солдатами-пробками – под присмотром родителей от набегов старшего брата – и впитывал детали разговоров. Вопрос – почему высокий чин живёт на окраине города, в посёлке? – меня тогда не интересовал.
Когда-то я несколько лет, в семидесятые, жил и работал в Совгавани, в газете занимался промышленностью и транспортом. Моя аналитика нравилась одному горкомовскому партдеятелю, отвечавшему за экономику, и мы часто встречались для обсуждения тематики. Мне нужны были его точные и глубокие замечания. Но иногда при этих разговорах он вдруг, как бы мимоходом, задавал вопросы совсем не на производственные темы. И внимательно смотрел, словно внутрь меня.
Был он старше, уже давно за тридцать. Всегда в костюме, при галстуке. Даже среди обитателей этого дома выделялся и обликом, и походкой – деловой, энергичный, быстрый. За стенами его кабинета мы не общались, но однажды поздно вечером он ввалился в мою холостяцкую комнату, ошарашив изрядно. Был пьян и ещё принёс. Говорили о многом, и я бы всё это не запомнил, не случись того, что произошло через три дня. Всё, что он говорил, излагаю в отрывках, фрагментарно.
«Кругом бездари, друг друга подсиживают. Поэтому первый окружает себя родственниками, а не профи, своих-то легче давить».
«Предложишь что – он тут же: тебе больше всех надо? У нас, мол, есть кому думать: скажут, пришлют сверху бумагу – вот и паши».
«Не удивляйся, что пришёл к тебе. Сегодня ты для меня как попутчик в поезде: поговоришь, душу отведёшь, а завтра – свои разные дороги. Да и мозги у тебя есть, хотя пока не заполненные, много чего не знаешь».
«Бойся таких городишек, как наш. Это тупик, отсюда – в никуда. Здесь таких, как я, не любят, амбиции, знания и опыт глушат на корню, а двигают только своих, которые лижут. Ошибочку я сотворил, не там хранил бумаги, вот их и нашли, а меня сослали подальше, сюда. Чтоб не повадно было, чтоб не копал под их рыла поганые. А здесь – край света, дальше – пролив, океан, нырнёшь – и поминай, как звали».
«Что впереди – не вижу. Когда-то считал, что с партией мне будет легче, что в ней сходятся самые лучшие, самые грамотные и инициативные. Лажа всё это, иллюзия... У тебя профессия вольная, задатки хорошие, тебе бы бежать отсюда».
«Порода у нас, у меня особая – одиночки, полные эгоисты. Или всё, или ничего. У таких мужиков – два варианта: спиться или прикончить себя. Первое – не для меня».
«Бабам такой породы легче – они всех давят, подчиняют. Они не спиваются и не кончают с собой, а добивают всех подряд, чтобы своё заполучить. У меня жена была этой масти. Разбежались, в одной норе таким не место».
Пил он нехорошо – наливал себе, не обращая на меня внимания, говорил будто только с собой, торопился, словно избавляясь от накопленного.
…Через три дня его нашли на чердаке висящим на поперечной балке. Говорили всякое, была версия, мол, кому-то перешёл дорогу. У меня сомнений не было. Он сделал это сам.
Потом мне не раз приходилось с подобным сталкиваться. Спиваются чаще, чем убивают себя. Есть среди самовлюблённых мужиков ещё одна категория, это когда вешаются на шею бабам, верящим любой лапше, и живут в своё удовольствие. Таких тоже хватает.
Сегодня наших Линеек уже нет – снесли. И бараков в посёлке не осталось. А школа – это теперь комплекс больших зданий. Город слился с окраиной, и в наш посёлок даже приходит автобус из Хабаровска – за четыреста километров. Но нет уже моей первой учительницы. И многого другого уже нет. И многих. Тех, кто зарядил меня на жизнь.
Далее в цикле:
Вышка
Произведение публиковалось в:
Альманах "АМУР №08". - Благовещенск: Издательство БГПУ, 2009