Шрам
Малыш. Середина века. Повесть в рассказах. Часть 1
Я с братом и его другом Вовкой осваиваю трехколёсный велосипед. Велосипед по тому времени роскошь, а этот – найденный забесплатно на свалке за заводской кислородной станцией, куда везли мусор со всего города, ржавый, с погнутыми крыльями и с разбитыми шинами на задних колесах – сразу сделал нас сказочно богатыми. На нас с завистью смотрят все встречные мальчишки. Велосипедов тогда ещё и в магазинах не было, а этот, наверное, привёз с другого конца страны ещё в начале войны, в эвакуацию, а потом выбросил какой-то придурошный пацан-богач.
Моя очередь ещё не подошла, я младше брата на три года, в школу только через два лета, а потому безропотно толкаю велосипед сзади, правда, не забываю время от времени канючить. Велосипед дребезжит на торчащих из дороги булыжниках, тренькает звонок (даже звонок сохранился!). Конец августа, скоро брату в школу, и я уже мечтаю, как целых полдня буду хозяином велосипеда…
Наконец-то подходит моя очередь, я устраиваюсь в стёртое седло. Потихоньку жму на ржавые расхлябанные педали, брат и Вовка идут рядом. Но и мне, и им быстро надоедает плестись еле-еле, и они предлагают меня толкануть.
– Давай, – соглашаюсь я.
Они упираются в мой зад и седло, я сильнее жму на педали. Дорога спешит под переднее колесо, подскакивает и пытается вырвать руль из рук. Сзади нарастает грохот мотоцикла.
– Давай, давай! – визжу я в восторге.
Мотоцикл поравнялся с нами, мне даже кажется, что мы идём нос в нос, даже обгоняем на чуть-чуть, я что-то ору, крылья руля под ладонями распрямляются, сейчас мы взлетим, мои ноги уже не успевают за педалями, я их поджимаю... Мы летим... И тут я с ужасом чувствую, что переднее колесо не подчиняется рулю: я поворачиваю руль на дорогу, а колесо норовит в канаву.
– Стой, – ору я, но пыхтящий сзади четырёхногий механизм не слышит, и уже ничего нельзя сделать. На полной скорости велосипед летит в канаву, кувыркается, я лечу – уже один – через руль и врезаюсь лицом во что-то острое, будто нож. Это железный обруч от деревянной бочки, и его ребро приходится как раз мне по носу, губе и подбородку. Меня по инерции перекидывает на спину, обруч другим ребром под поясницей, я таращусь в остановившееся синее небо. Губам, носу, подбородку горячо, что-то горячее заливает левый глаз, во рту соль. Мне ещё не больно, я ничего не понимаю, обруч мешает лежать, и я пытаюсь выдернуть его из-под спины. Брат и Вовка стоят на краю канавы, наверное, решают: удрать им или звать на помощь. Какая-то женщина кричит:
– Пацан убился!
Ко мне склоняется мужчина, подхватывает на руки. Я в полной памяти и уже чувствую жжение на подбородке и в губе. Мужчина спрашивает про дом, и брат ведёт. Скоро я в нашей квартире, мать плачет, мокрым полотенцем стирает кровь, но горячая жидкость всё заливает моё лицо. Мать чего-то пугается, звонит по служебному телефону отцу на работу. Тот вскоре прибегает, разглядывает моё лицо и матерится вполголоса. Через пять минут я, полузадушенный тугим свёртком полотенец, уже на руках отца, и мы куда-то мчимся в надвигающемся вечере.
Я скашиваю глаза, когда скрипит шлагбаум, приоткрывается половинка ворот. Мы в колонии, по ту сторону, где живут неизвестно из какого мира существа, о которых в посёлке, на людях, говорили со страхом или злобой, а в нашей квартире отец вообще не разрешал упоминать, становясь угрюмым.
Отец несёт меня по аккуратным дорожкам мимо тёмно-зелёного барака, дальше также видны бараки, точно такие же, что есть у нас там, на воле, только в тех школа, пожарка, баня, жильё. Только на воле в бараках живут обыкновенные люди, их я вижу каждый день. Здесь же почти никого не видно, лишь у дальнего угла маячит тёмная фигура. Наконец мы входим в один из бараков, мне страшновато, я прижимаюсь к отцу, а он спрашивает: «Больно?» Но мне не больно, я жду, что в бараке будет очень темно, не может же быть в этом чужом мире электричества, этим существам его просто не полагается иметь. Но тут ярко вспыхивают сразу несколько ламп, становится даже слишком светло, до боли в глазах. Меня кладут на стол. Видимо, от потери крови начинается лёгкое головокружение, я вроде возношусь над столом и уже в тумане вижу над собой несколько лиц. Один из этих людей что-то делает с моим лицом, мелькают перед глазами куски ваты, чем-то остро неприятным бьёт в нос. У этого человека лицо какое-то тёмное, цвета осеннего дубового листа. Отца я не вижу, его, кажется, выставили за дверь, хотя я знаю, что он у них начальник.
Хирург машет перед глазами иголкой с серой и, как мне кажется, слишком толстой ниткой, я ощущаю лёгкие покалывания в верхней одеревеневшей губе, язык тоже дубовый, я пытаюсь им шевельнуть, а хирург говорит:
– Ничего, до свадьбы заживёт, ничего не будет видно.
«Очень нужно – свадьба», – думаю я, но хирург прикрикивает, так как я кривлю губы. И совсем этот человек с тёмным лицом не страшен... Приглашают отца.
– Будет жить долго, гражданин начальник, – обращается хирург.
Отец что-то отвечает, укутывает меня и уносит.
Когда за нами закрываются ворота и опускается шлагбаум, я вздыхаю с облегчением. Всё-таки это чужой мир, хоть он и разочаровал меня мёртвой тишиной, каким-то странным спокойствием. Чего же там охранять вышками, прожекторами и овчарками, которые подняли лай, когда отец со мной на руках шёл по дороге к посёлку вдоль внешнего заграждения из колючки? Я осторожно трогаю языком нитку, лесенкой стянувшую верхнюю губу, и думаю, что к школе, наверное, уже всё заживёт, а никак не к свадьбе. Моё воображение не тревожит пока и прадед, о котором сейчас зачем-то рассказывает отец, неся меня домой. Прадед, оказывается, с моим отцом, которому тогда было столько лет, сколько мне теперь, у озера со странным названием Чаны, где-то в Сибири, пасли коз, и прадед показывал ноги с отметинами от кандалов. Оказывается, его ещё в прошлом веке пригнали пешком из-под Гродно. Его и ещё кого-то, после восстания. Я дремлю на плече у отца.
…Отца давно нет, и некому назвать имя того врача-зэка, прочно связавшего свой тяжкий жизненный путь с началом моего пути суровой ниткой хирургического стежка. Знаю только, что был он москвичом. Пережиты свадьбы, дети растут у меня и моих сверстников, а шрам сохранился – тонкий светлый серпик памяти о лете пятидесятого года.
Далее в цикле:
Крыло самолёта
Патефоновые иголки
Воздушные мосты
Лидиванна
Вышка
Произведение публиковалось в:
Альманах "АМУР №08". - Благовещенск: Издательство БГПУ, 2009