Глава 14. Часть 02. Дикие побеги
РАНЕЕ:
Глава 09. Часть 02. Дикие побеги
Глава 10. Часть 02. Дикие побеги
Глава 11. Часть 02. Дикие побеги
Глава 12. Часть 02. Дикие побеги
Глава 13. Часть 02. Дикие побеги
Когда все открылось Ивану Засипатычу, он готов был убить беспутную свою дочь: приподнять и об пол шмякнуть, чтобы сразу же дух вон. Но Стюрка загородила собой Калиску, с такой рьяностью защищала, будто она ей в самом деле дитя родное, а не какая-то падчерица.
Смягчило Ивана Засипатыча и то еще, что виновником был не Анфимов Левка, полукровка-остяк, а со-сновский парень... Калиска призналась кто - Ларька Типсин, охотник. Левонтий Типсин Пылосову был хорошо знаком: этого мужика великанского роста он пом-пил еще по тем временам, когда Левонтий рыбачил на стрежевом песке. Рыбачил, но потом почему-то рыбацкое дело бросил, переехал в Сосновку и стал там плотничать. Сына же его, Ларьку, Иван Засипатыч не знал.
«Не знаю, так надо узнать. Пойду по горячим следам, пойду и скажу!»
Иван Засипатыч скажет. Он скажет! Пылосова в таких делах не учи.
И, кроме этих дум и забот, никакие другие заботы и думы на ум Ивану Засипатычу не шли. С ними он и отправился в Сосновку.
Остановился Пылосов у своего тестя Гаврилы Гоно-хова. Стюркин отец совсем захирел: и видит плохо и слышит неважно, но гостю обрадовался. Иван Засипатыч принес ему кое-что из харчей, старик принял подарки, отнес их в ларь, чай вскипятил, за стол сели.
Пылосов развесил у печки сушиться онучи, носки вязаные - намок дорогой. Сидел босой, спрятав уродливые свои ноги под стол, пил чай и думал: «Как бы спросить поудобнее про Калиску, про то, как жила она здесь прошлое лето в августе?» Эти мысли его разозлили. Он потер кулаком лысину, высморкался в платок. «Как жила? Как жила -- уже знаем, повторять нечего... Про этого парня выспросить надо*.
- Далеко от тебя Типсин Левонтий живет? - спросил он тестя, разгрызая кусочек сахару.
- На том краю, - - сказал Гаврила Гонохов, прикладывая к глазам тряпичку.
Пылосов пожалел тестя: одинокий, больной, детей сколько вон схоронил, а какие остались - тex жизнь по разным концам расшвыряла.
- От меня, почитай, с версту, Левонтий-то, - уточнил старик, позевывая. Село у нас - одна улица: идешь, идешь, да и дурно.
- Левонтий у них на войне али как?
- В трудармии. По Чижапке в березняках ружбол-ванку колют.
- А-аа, про это я знаю, - разинул рот Иван Засипатыч и вытер масло с желтого подбородка.
- А ты к нему как, по делу?
- Я не к нему, отец. К нему бы, конешно, больше с руки, да раз его нету... Сын у него какой, Ларька?
- Удачник: охотничает от «Сибпушнины». Добывает много, хорошо отоваривают. Себя кормит и семейство все.
Опять на Ивана Засипатыча нахлынуло раздражение: говорит старик как ни в чем не бывало, будто не видел, как тут Калиска с этим Ларькой хороводилась. «Отослал тогда дочь от беды на беду... А может, все это еще добром обернется? Старик не знает, сказать надо».
- Такое вот дело, отец: Калиска от Ларьки дитя понесла.
Красные, изъеденные болезнью глаза тестя ослезн-лись, замерли на лице Ивана Засипатыча.
- Да бог с тобой! Жила она тут у меня, шараборилась с ним, было дело. В их-то годы чего? А до крайности чтобы дойти... не подумал бы.
Положил на столешницу Иван Засипатыч лапы, уперся ими и встал.
- Пойду до них... Ларька-то дома?
- Нету, кажись... Кажись, где-то берлогу нашли, за смолокуренным, так бригадой ушли заламывать.
Пылосов постоял с наклоненной головой.
- Ишь ты, и на медведя ходит? - А про себя подумал: «Такому девку чего не смять».
Дома у Типсиных пришлось называть себя, долго, издалека объяснять белолицей, юркой, растрепанной бабе - матери Ларьки, - зачем он пришел сюда. Она сухо всплеснула ладонями.
- Мой Ларька? Да кады ему с девками нюхаться? Кады любови крутить? Он в тайге пропадает. Один он у нас дома кормилец.
Пылосов сроду не вел таких разговоров: было ему унизительно, больно, но он побеждал в себе гордость, потому что надеялся: «Баба выслушает, повздыхает, как это за ними водится, и на мою сторону станет». А она, эта растрепанная, белолицая баба, отмела все слова ею, как золу, как пыль с припечка. Пылосов чувствовал, что наливается гневом, кровью, что еще один шаг, и он будет махать кулаками. Но опыт прожитых лет подсказывал ему, что этим он ничего не возьмет.
«Дело сурьезное: не картошка, не шишка кедровая - кулаком не раскрошишь».
- Дочь сказывала - зовут его Ларькой, - продохнул Иван Засипатыч.
- Да мало ли Ларек у нас по деревне-то кобелят-ся? - тоже начала сокрушаться жена Левонтия. - По-нарастали, мужиков да взрослых парней война отняла, по всем городам-деревням подчистила. Вот подростки заместо них и управляются. - Она улыбнулась крадучись, в сторону. И, спохватившись, добавила: - Но с вашей девахой не мой Ларька был, не мой.
- Ваш, Ларька Типсин... Не в бреду, в здравом уме говорила.
Иван Засипатыч сказал эти слова внушительно, но и достаточно мягко: сказал, как на стол положил. Баба Левонтия Типсина почесала живот, скомкала горстью фартук, вздохнула и охнула:
- Не знаю. Может, скоро Левонтий вернется, Ларь» ка с охоты придет. Мое дело бабье..,
Пылосов с тем и ушел. Был он как волк травленый, но сдержался. Понимал, что понуканием да криками делу тут не помочь. Ждать надо было, ждать... А Калиска в тяжелых муках принесла сына. После того Иван Засипатыч еще дважды ходил в Сосновку, но опять у Типсиных, кроме упрямой, шумливой хозяйки и младших детей, никого не было. Самого Левонтия в это время Щукотько гнал сплавлять по Чи-жапке болванку, а Ларька прятался.
А в Пыжино к мрачному Пылосову подступал, как с ножом к горлу, сосед Анфим Мыльжнн со своим Левкой. После Калискиных родов, дней через двадцать, как пронесло шугу, Анфим отправился со старшими сыновьями на Осиновый остров искать подходящее дерево для нового обласка. Загнав лодки в тальник и выйдя на полузатопленный берег, они услышали стук топора. Пройдя немного, остяк увидал Пылосова: короткими ударами тот скалывал кору с толстого осокоря. Изредка он промахивался, и тогда красноватые крошки балберы брызгали, осыпались на влажную землю.
- Однако, думаю, старые сети сосед переставить хочет? Балберку на наплывы тешет, - сказал с веселым покриком Анфим, останавливаясь в стороне. Позади него переминались Левка с Порфилкой.
Пылосов сильно вонзил топор в осокорь, глянул на остяка с досадою: дескать, эх, не мешал бы ты мне - без тебя тошно!
- Дели достал, бредешок саженей на восемь налажу, - проговорил, как великое одолжение сделал, Иван Засипатыч.
И за топор опять взялся, потому что чуял: снова затеет Анфим старые разговоры. А та старые разговоры у Ивана Засипатыча нет другого ответа.
Анфим сел на колодину, по бок ам от него уселись и сыновья. Анфим полез за кисетом,, и это окончательно убедило Пылосова, что старой песни не миновать. Попусту Анфим не стал бы садиться до лясы точить, занимать человека досужими разговорами.
Злясь на все это, Иван Засипа тыч отдирал топором кору и старался не обращать на Анфима внимания.
- Якорь его, Иван Засипатыч! - дождался Анфим минуты, когда Пылосов стал собирать балберу в большой рогожный мешок. - Отдай нам дочь! Раз Левке моему любится, раз ему невтерпеж без нее, пошто супротивничать? Без мужика ей тоже какая будет жисть, сам рассуди.
Иван Засипатыч обозленно запихивал кору в мешок - уже толкать было некуда, и так торчали толстые, слойчатые осокорины, а он все пихал, утрясая рогожу.
Анфим щелкой зыркнул на Левку: тот прикуривал вторую уже самокрутку от Порфилкиного «бычка». Глаза его были сощурены так, что казались закрытыми. «Исхудал, как собака глиставая», - подумал о сыне Анфим.
Отец боится за Левку. Если думы о бабе в башке застряли, если они по ночам спать не дают, на рыбалку и на охоту, как тень, за тобой тащатся, - худо, выходит, дело. Ни кулаком, ни плетью дум этих не выбьешь. Одно остается - женить сына.
Левка уже большой, поперек лавки его не положишь. Он как-то сказал отцу: «Уйду из дому в соседние юрты - в Тюхтерево». Анфим ухватил его за руку, да Левка как дернется, так чуть отца с ног не свалил... «Обалдел он от этой девки. Женить, женить, а то ни работы не будет, ни сладу». Не для того Анфим на старость растил помощников, чтобы они в соседние юрты бегали, в Тюхтерево...
- Загуляли бы к осени, а? Левка бы перед гоном сохатого добыл, жирного. Бражки бочонок поставили бы. Ну, чо ты, Иван Засипатыч?
Искренность Анфимовых слов подкупала Пылосова, но не лежала душа у него к остяцкому парию. Не лежала душа, а против души он идти не хотел. Да и что было тут рассуждать? Уж если Калиска, не спросясь его, сураза нагуляла, то будет ли она спрашивать, за кого выходить ей замуж? Эта мысль показалась ему удобной для отговорки. Иван Засипатыч подошел к остякам, тоже присел, притулился к колодине.
- Дай огоньку, - попросил у Анфима, - спички дома забыл... Забывчивый стал... Ты говоришь - замуж. Замуж силком не вытолкаешь. Любит она того ветродуя, и ништо ты с ней не поделаешь. Дитя она кормит. Начни ее гнать-неволить...
Запыхтел Анфим, заворочался. Трубку свою докурил, а новую набивать не к чему было: беседа кончилась. И, крякнув, поднялся, а следом за ним и Левка с Пор-филкой. Левка острый топор с руки на руку перебросил, глаза его сильно под лоб ушли, будто Левка увидеть хотел свои черные брови - сдвинутые, сердитые. «А ведь так ничего парень, - подумал Иван Заси-иатыч, - как-то раньше к нему не присматривался...»
Иван Засипатыч посидел еще на валежине и поднялся, когда заслышал частый перестук топоров: Мыльжи-ны за кустами рубили облюбованный осокорь.
Балберы Пылосов наколол, натесал; больше ему на Осиновом острове нечего было делать. Иван Засипатыч спихнул на воду свой пузатый, с бортовыми нашивками, обласок, оттолкнулся веслом и поплыл, загребая не часто, но сильно, упруго. Он был тяжел, Иван Засипатыч, и от этого нос у облаека задрался высоко: до половины почти оголилось днище. Корма загрузла.
Так вот, не громко взмахивая веслом, он миновал обскую протоку - серую воду и въехал в неширокое устье Пыжинки, попав из серой воды, в торфяную, коричневую.
По берегу, со стороны Дергачей, шел человек. Когда человек поравнялся, Иван Засипатыч, приложив ладонь козырьком и близоруко сощурясь, увидел, что это женщина. «Кто же она, откуда?» Иван Засипатыч подосадовал на свои глаза: вроде и баба знакомая, а он разглядеть не может.
Пылосов так и ехал какое-то время, держа весло в одной руке и загребая им, словно балуясь, а другую руку не отрывал от глаз. «Кто же такая, откуда? Вот одолел меня зуд!» Ему подумалось, уж не баба ли это Левонтия Типсина, Ларькина мать? «Нет, кто о чем, а вшивый о бане... За какой ей холерой сюда переться? Если бы у нее был не Ларька, а Маиька, и если бы эта Манька ей сураза принесла, тогда бы она забегала. А то ей - што? Парень, мужик... А дело мужицкое не рожать...» Иван Засипатыч ядовитенько усмехнулся - сам над собой. И жалко себя ему стало.
А баба на берегу повернула к реке, спрыгнула с бугорка, зашла в осоку, которая достигала ей до подола юбки, коряво вскричала:
- Здравствуй-ка! Глаза сломашь, как пялишься! Подворачивай - забери. Я тебе новостей наскажу.
И Пылосов по голосу тут же узнал: «Да это же Катерина!»
Он принял ее в обласок. Она уселась, и нос лодки сразу прижало к воде.
- Ну, как рука твоя, Катерина?
Кожа на скулах у Катерины дрогнула, от губ поползли полукольцами складки. Трудно было понять - улыбается или кривится? От Катерины пахло больницей, лекарствами. Этот запах Пылосову был неприятен: вспомнилось тут свое, далекое, когда он валялся с обмороженными ногами.
- Рука ухватом - срослась неровно, - сплюнула сквозь щербинку в зубах Катерина.
- Долго тебя держали. Это сколько же дней?
- Двенадцать недель, чо ли...
- И все с рукой?
- Болесь пристала ишшо, желтуха.
- Поди ж ты, все в одночасье. Этак бывает... Куда ты теперь?
- Дома покуль посижу, а после опять в леспромхоз.,.
- Ты прямо из Каргаска сейчас?
- Оттуда... Там твой знакомый один меня разыскал - пыжинский нужен ему человек был. Переказы-вал тебя повидать и сказать, што его больше нет на том месте.
- Как нет? Помирать он собрался, што ли?
- Засыпался он, так вроде...
- Да кто же такой, скажи-ка путем? - Иван За-сипатыч грести перестал.
- Греби, греби, а то назад понесет. - Катерина поморщилась, сгибая и разгибая покалеченную руку.
- Щукотько? - выкрикнул Пылосов и так принялся грести, что захрипела вода под веслом. «Зашился! Теперь и меня, будь ты проклят, потащит...»
- Что ж с ним, сердешным, случилось? - Иван Засипатыч с трудом заставил себя улыбнуться.
- Я не допытывалась, - угрюмо отозвалась Катерина. - Ходят, однако, слухи по Каргаску, што он руж-болванку всю погубил. Река обмелела, баржи застряли. Болванку молем пустил - почернела болванка... Андро-на Шкарина утопил, башка беспутная!
- Да разъязви тебя! - испугался Иван Засипатыч. - И как угораздило, туды его растуды?
Худое плоское лицо Катерины было озарено солнцем, но сидела она задумчивая, бессловесная, изредка - видать, уже по привычке - прикасаясь к кривой руке другой, здоровой. Пылосов не спрашивал ее ни о чем больше и тоже сидел весь остаток пути молча, пока они не приехали.
- Ну, вылезаем. - Он воткнул весло в илистое дно, придержал обласок, чтобы Катерине было удобнее выйти.
Катерина ступила на берег и пошла, не оглядываясь, на ходу поправляя юбку и кофту; к ней подбежала чья-то собака, натопорщила уши, гавкнула, отпрянула в сторону и, узнав, завиляла хвостом.
«Что же с ним будет теперь? - подумал Пылосов о Щукотько, выбрасывая на берег рогожный мешок с балберой. - Срока не миновать или отправят в штрафную роту».
- Калиска! - крикнул он, увидев, что дочь его сходит с ведрами под гору.
Она остановилась - полногрудая, растолстевшая. Старое девичье платье было туго натянуто в талии, подол впереди поднимался, открывая колени с круглыми чашечками. На коромысле покачивались, точно всхлипывая, пустые ведра.
- Чего тебе, тятя? - спросила, выжидая, Калиска.
- Да так я... Забыл уж, чего хотел, - отвернулся Иван Засипатыч и пошагал к дому.
Калиска подумала, что отец сегодня какой-то странный.
ДАЛЕЕ:
Произведение публиковалось в:
"Дикие побеги". – Хабаровск, Хабаровское книжное издательство, 1971