Сполохи. Часть 01, Глава 01
Ранее:
01 - К читателю
Вместо пролога
На пологом скате холма в затишке сидели двое. Коренастый мужик, в длиннополом иадеване, с лицом, подбитым бородой, плотной, как войлок, и жидковатый против него по стати парень, в облезлом малахае из собачьей шкуры.
Старший кивал головой и, видно, продолжая давний разговор, убежденно бубнил:
— Ты, Сенька, что ни говори, а край нашенский могутней самой матушки Рассей будет! Солнцу через него шагать не перешагать, а мы в нем — конопляное семя на скатерке раскинутой...
— Ты, Лука, счас больно крепко сидишь! — хмыкнул молодой. — Смотри, прорастешь...
Старший нахмурился, замолчал. Привстав на коленки, он высунулся из-за гребня холма и, щуря под ветром карие глаза, с грустноватой задумчивостью оглядел горбы дальних сопок, голубую долину речки Ульмы. Спускаясь к ней, змеилась дорога — единственная в таежной глухомани. Она огибала холм и лоскут небольшого поля. С его бурьянной обочины в чистую высоту взлетел ранний жаворонок. Птаха замерла над сидящими и заполнила тишину ручьистой песней. Лука отвернул ухо шапки, слушая, в резкой тоске отрывисто вдохнул запахи близкого пала, багульника и отогретой земли. И душа Луки распахнулась для радости; он видел землю во всей ее красоте, и шершавые, неласковые губы его сами собой потянулись в улыбку.
— Ишь... Как он, а?
Чуток помолчав для песни, Лука поправил лежащую у ноги бердану, добрея от тепла, проговорил:
— Какая все ж благодать, а, Сенька!
Косясь на подснежник, молодой тряхнул рыжеватым чубом, отозвался с издевкой:
— Ага! Дальше драпать совсем не надо. Некуда!
Чего же не благодать?
Лука смутился, обиженно подобрал губы. Отозвался не сразу, с глухим сожалением:
— Вредный у тебя организм! Говоришь, будто я виноват во всем...
— Все хороши! — не сдавался Сенька. — Сидели тут, ушами хлопали. Ждали, что японцы вам бамазеи, бисеру привезут.
— И вправду, вредный ты хлопец, — перебил Лука и, серчая, загорячился. — В осемнадцатом, по осени я что-то не видел тебя, удалого. Ты, такой разумный, тогда черт-де околачивался... Дезертир, язви его, а туда же, судить-рядить!
Сенька отбросил от бровей кольца чуба, предупредил:
— За дезертира, дядька Лука, я тоже рассерчать могу. Не посмотрю на твою бороду!
— Дотянись, сопля! — вконец рассердился старший, жалея о недавнем настроении. — Со старшим дозора так разговаривать?
Сенька потянулся к подснежнику, не ответил. Перебранкой разлохматив мысли, караульные насупились. Каждый по-своему задумался о жизни, доведшей их до этого холма и таежной, в одну улицу, деревни Бурловки.
Кряжистый, крепкий, что дубовый сломок, кузнец Лука Бузовой и Сенька, против своего напарника — гибкая тальниковая ветка — маяты похлебали вволю. Обоих гнуло и пробовало вихрем событий, которые начались год назад.
Поначалу-то оно все хорошо было. Первого дня апреля отшумел крестьянский съезд, объединенный с Советами рабочих и солдатских депутатов, с войсковым казачьим кругом. Этот съезд назвал край Амурской трудовой социалистической Республикой. Без хозяев, без рабов. «Все, созданное мозолистыми руками, — говорила резолюция съезда, — становится достоянием народа».
Как-то сразу, пощечиной из дальних веков, прожитых народом в неволе, началась национализация всех крупных и средних промышленных предприятий, торговых учреждений, пароходов, барж, заводов и мастерских...
Новое правительство наводило порядок, билось с саботажниками, а темный, слухами запутанный крестьянин-мужик потел, морщил в своем углу лоб, пробуя представить себя хозяином чуринского парохода и силясь осмыслить все перемены. В крае закрывались станичные округа, крестьянские уезды... Заменяла их новая, цепкая до дела власть — деревенские, волостные и городские Советы. А с ними шла твердая цена на хлеб, отмена старых форм владения землей, установка среднего душевого надела из семи—девяти десятин.
Все старое ломалось, как речной лед. Рушилось, трещало, дыбилось. Но не сразу привык мужик к сломанному, к красному флагу над сходной избой. До черноты и дыр затирая редкие газетки, рвя глотки, обсуждала беднота это новое. Охрипнув, соглашалась: «Красота, а не жисть!»
Но то беднота. От новой жизни не одна сотня душ за Амур переправилась. Бежали имущие, бежали трусливые. Купцы, чиновники, зажиточные кулаки, офицеры, интеллигенты. Дорожку им указало войсковое правительство, еще раньше, в момент переворота бежавшее вместе с казной и атаманом Гамовым. Очухавшись малость, уже там, на чужом берегу зарычали трусливые. С ватагами спиртоносов, через верных людей передавали они указания по вредительству новой власти. И бесшумно, летучей мышью, переносились по краю вести-шепотки о том, что надо другой съезд собирать, просить помощи от японца.
Вражьи слухи, беспокойное время. Городской обыватель за ставнями прячется, в учреждениях — саботаж, в деревне кулак мнет бороду, пуды, десятины мозгой ворочает. Нет, не хочет он расставаться с ними. Чавкает по грязи к соседу, гонит коня в другую деревню, а то и в волость. Так вот и нашептались, организовали свой «Союз хлеборобов». Жарким июнем съезд провели. Почти легально съехались «хлеборобы» — крупные кулаки, торговцы, юристы, попы, эсеры всех мастей. И проголосовали за уничтожение Советов, большевиков и комиссаров, за учредительное собрание и помощь иностранца.
Вот так оно и случилось, что от свободы, революцией даденой, мужику-работяге немного радости перепало. Еще не выцвел ситец красного флага, вывешенного Лукой Бузовым над своей кузницей, еще не нагорланилась беднота о полученной воле, не поделила саженями полоски, а уж все изменилось, набок поехало. Дурацкий, по мнению Луки, «хлеборобский» съезд закрутил хозяевам мозги, напоил кулака уверенностью, ободрил середняка, к богатству идущего. Еще пуще забурлила деревня. Тут уж больше фронтовики, едва отмывшие вшей, на многих фронтах собранных, спорили на сходах, ревели: «Не нада-а-а! За Советы мы-ы!» Беднота вторила. Только потише. К тому, летнему времени горизонты вокруг Республики уж очень густо затягивали черные тучи. С юга подпирали белокитайцы, за Иркутском восстали чехи, ближе, с того же запада, захватив Читу, лесным пожаром шел на Амур атаман Семенов. А на востоке уж давно хозяйничали японцы, калмыковцы... Одни продали, другие взяли Владивосток, потом захватили Хабаровск и все вместе поперли на Зейско-Буреинскую долину.
Скучная картина кривилась из зеркала времени. Посмотрев на нее, мужики охотнее о своем заплоте думали. Где уж там новое строить. Хоть бы старье привычное сохранить. Потому-то, посулами да своими сомнениями задержанные, многие отсиделись, когда над головами кровавым бинтом метался клич «Республика в опасности!»
В слезном сентябре полосы вражьего огня захлестнули центр красного края — Благовещенск. Из-за Амура хлынули отряды красномордых, хорошо вооруженных и одетых казачков с офицериками. По железке, степным дорогам валили отряды японцев. Перла на край сила. Обывателю, мещанину под абажурным теплом казалась она непобедимой. И только те, с красными, Комиссаровыми душами, знали, что делать. За день до захвата города областной революционный комитет отправил из города пароходы и баржи с красногвардейцами, революционными отрядами солдат. Не многие понимали, что в такой суматохе хочет комитет спасти свои боевые силы. Но в таежные районы края не все пробились. Некоторые суда японцы расстреляли из пушек, установленных на захваченном ими Суражевском мосту. Тонули люди, ползли на берег под пулями и, становясь еще злее, расходились до времени.
Пароходы еще дымили вверх по Зее, но Советов уж не было. Край пожирала неразбериха. Среди победителей началась драчка за власть. Местная буржуазия и верхушка имущих организовали было свое правительство, но заморским союзникам не понравились его рассусоливания о демократии. По настоянию японцев, атаман Семенов прислал в область полковника Шемелина — человека жестокого, алчного. Думалось господам, что эта рука наведет порядок, восстановит их старую, спокойную жизнь. Однако Шемелия долго не просидел в кресле. Ведь был еще в здравии адмирал Колчак, считавший себя правителем всея Сибири и Дальнего Востока. Донесли адмиралу, что семеновский ставленник думает об отдельном существовании. Такого адмирал потерпеть не мог. Лично направил в Благовещенск своего особого уполномоченного — лютого террориста Прищипенко.
Правители менялись, и каждый был новой метлой, злобной, жесткой к народу, признавшему советскую власть. Завоеватели торопились запугать рабоче-крестьянскую массу, заставить ее забыть о недавнем времени. В деревнях покрупнее размещались японские гарнизоны. В глубинку тянулись отряды карателей. Они оставляли следы — сожженные села и хутора, вдов и матерей, голосящих над теми, кто раньше за Советы спорил. Теперь глотки кричавших «Не нада-а!» все чаще перехватывали петли, перерубали острые шашки.
Но не получалось у правителей задуманного. Не затихал край от страха. В разных его концах вспыхивали восстания. Первая весть о разгроме японцев-карателей долетела с севера, из большого села Мазаново. И только-только расправились с бунтарями, тем же мохнатым от инея январем дунуло жаром в южной, степной стороне. Это восстание охватило почти всю зазейскую сторону и быстро перекинулось на северные районы. Через месяц в строю повстанцев насчитывалось несколько тысяч человек. Сметая на пути гарнизоны, высылаемые навстречу части, народная армия шла к Благовещенску. Ко времени ее подхода областной подпольный комитет большевиков, возглавляемый председателем Амурского облисполкома Федором Мухиным, готовил вооруженное восстание, с тем, чтобы крестьянская армия и отряды рабочих могли соединиться. Но белогвардейские ищейки напали на след руководителей. Мартовской ночью многие из них оказались за тюремными стенками. Был схвачен и председатель Мухин. Боясь этого человека, через сутки враги расстреляли товарища Федора.
Объединение повстанческих сил сорвалось. Крестьянская армия редела. Уж очень суровая выдалась в том году зима. Лютые холода, болезни и голод валили людей. И в конце марта военсовет, возглавляемый Генрихом Дрогошевским, решил распустить армию, чтобы продолжать борьбу подвижными, малыми отрядами.
Невиданной жестокостью мстили враги за пережитый страх. Двое суток поднимались черные клубы над сожженной Ивановкой. Сотни невинных людей закололи японцы штыками, расстреляли из пулеметов, сожгли в домах. Около тысячи детей оставили они сиротами, чтоб доказать населению, что во всем крае нет над ними другой силы и власти.
На такие грустные события кузнец Лука Бузовой со стороны поглядывал, обдумывал их, не отходя от горна. Еще в самом начале заварушки флаг он быстренько снял и пустил по реке Селемдже. Он и раньше особенно не выпячивался, а тут и совсем решил в затишке побыть. Месяц просидел, два. А в конце зимы и его завертело.
Пришел в деревню японский отряд. Пока начальство решало, кого выпороть, кому «петуха пустить» или «купание» в проруби устроить, солдаты рассыпались по дворам. Курятину промышлять. Двое из них зашли во двор вдовой кумы кузнеца. А кума, баба еще крепкая, ладная, оказалась умом не богата. Выскочила она птицу спасать. Солдаты, конечно, сгребли ее и, приговаривая «рюсськи барисня хоросе», поволокли бабу в сарай.
Увидев такое, махнул Лука через плетень. Рука у него с детства тяжелая была, к удару привычная. А тут по пути еще и шкворень ухватил он. Хряпнул железякой по черепку солдата — тот и не пикнул. Второго кузнец могучим пинком в ясли с сеном вогнал. Там и прикончил.
С того дня в деревне не видели ни кумы, ни семьи Бузового. Укрыв своих на дальней заимке, прибился Лука к конному отряду партизан, сколоченному отступившим из Забайкалья сибирским стрелком Кропотовым.
В то, мартовское, время отряд только собирался. К приходу Луки насчитывалось в нем два кавалерийских взвода да пехотинцев горсть. Но Кропотов, большевик с пятнадцатого, быстро понял, что начинается ладное время для продолжения драки. Коротким рейдом метнулся его отрядик по ближним селам, нагнал страху на предателей — в основном делегатов съезда «хлеборобов» —^ доказал белогвардейскому воинству, что не жить ему в сытом спокойствии. И по пути три десятка бойцов подобрал. Потом, в тайге затаясь, разослал Кропотов по окрестным деревням агитаторов — парней поязыкастее, молодых, смелых. Самый отчаянный из них Герка Рулев и привел в отряд золоточубого красавца Сеньку Тарасова, с чьей-то легкой руки скоро дезертиром прозванного.
Путаная судьба оказывалась у этого сына бедной крестьянки. Призванный на действительную, Сенька быстро смекнул, что на страшном германском фронте за хренового царя и вообще черт знает за что воюя, он может легко расстаться с собственной головой. И едва наступило лето девятьсот семнадцатого, со всем взводом драпанул Сенька с боевой позиции.
Путь в восточном направлении, к родимой деревне Лохвинке оказался для Сеньки и трудным, и долгим. Задерживали проклятые комендатуры. В октябре Сенька только Сибирь пересекал. Здесь он узнал о начале революции. Но не взволновался, как некоторые, на замусоренных, пыльных привокзальных площадях выступавшие. Потому и не изменил направления. Вместе с другими, как и раньше, штурмовал он подножки вагонов, кормясь мольбами и воровством, менял эшелоны и, отсчитав очередную сотню километров, тихонько радовался.
Возможно, Сенька поспел бы к зимним событиям в своей стороне и, что тоже вполне возможно, фронтового форса ради, за компанию с погодками вмешался бы он в восстание. Но в пути задержал его адмирал Колчак. Пока сортировали дезертиров, пока запугивали их, одевали да дурманили головы, почти месяц прошел. Но Сенька уже умел ждать. И, выбрав момент, он опять завернул домой, забыв отдать адмиралу доверенные штаны.
Приехав после боев повстанческой армии, думал Сенька спокойно пожить со старухой матерью. Взялся ограду чинить, скамью новую сладил. Но допить четвертуху водки, к его встрече купленную, не успел. Обрадованные возвращением старой власти, местные верховоды записали Сеньку в народную милицию, собранную из сынков кулачья и подкулачников.
На третий день его милицейской службы отряд приехал в небольшую деревню из пятнадцати дворов. По доносу нашли трех мужиков, раньше за советскую власть кричавших. Повытаскивали их с сеновалов и погребов и, обнажив тощие зады, выпороли при всем народе, специально собранном.
Свершив свое грязное дело, милиционеры потребовали с сельчан ведро самогона и тут же перепились. Ночью, когда все они поднимали храпом потолок избы, Сенька стоял в наружной охране. Голодный и злой, обдуваемый свежаком, думал он над судьбой непонятной. Понимал Сенька, что хуже распроклятого милицейства у него еще ничего не бывало.
Северный свежак сортировал зерна снега, добирался до Сенькиных костей. Хлопнула дверь, и на крыльцо вышел старший милиционер. По-пьяному корячась, потянулся он к мотне шаровар, но ничего не успел. Крепким колышком достал Сенька широкий затылок старшего, и тот послушно слетел с высокого крыльца. Оседлав лучшего воронка, ринулся Сенька через степь, навстречу ветру.
Торопился Сенька в таежные края, к шуряку-охотнику, где думал прожить тихо; но, как и многое в его жизни, все получилось иначе.
На окольной тропе нежданно-негаданно перехлестнулась Сенькина дорожка с путем партизанского разведчика и агитатора Герки Рулева.
Столкнулись оли на лесистом становике. Носом к носу. Оторопел Сенька, уставился на незнакомого парня с угольными играющими глазами, в легкой, грубого сукна куртке, широким ремнем перетянутой. Из-под шапки офицерской — край барашковый, а верх сукна светлого — у парня черный чуб выбился, а над ним — полоса алая. Ахнул Сенька про себя: «Мама родная, на партизана черт вынес!» Ударил воронка стременами, но опоздал. Метнулся чернявый, схватил удила и почти в лицо выдохнул:
— Ш-шалишь, стерва лягавая!
Сенька и не понял, как вылетел из седла. Вскочил, заматериться хотел, но перед носом дуло нагана увидел. Черный глазок, холодный. А над ним два таких же, смеющихся.
— Снимай винтовку! — приказал партизан, не опуская дула.
Перед наганом и голый запляшет. Гадая, откуда этому черту известно про милицейство, потянул Сенька винтовку с плеча и тут увидел на рукаве забытую повязку. Заскрипел он зубами, с треском оторвал ненавистную тряпку. А парень, винтовку на плечо кинув, с удивлением прищурился:
— С чего это так?
И тут, на ветреном позвонке хребта, среди стонущих стылыми ветками деревьев, рассказал Сенька про подлую и суматошную жизнь. Рассказал сбивчиво, боясь, что вот-вот парень хлестнет обоих коней и растворится в густеющей темноте. Но тот слушал, не давал поводу слабину.
— В наш партизанский отряд пойдешь, — сказал он в конце, — и винтовку, и коня обратно получишь!
— А без... этого?
— Дура! — выругал его чернявый. — Через месяц пешком прибежишь!
Помолчали немного. Один выжидая, другой думая. Потом Сенька хрустнул по снегу к своему коню.
— Поехали!
— Только удирать не думай, — услышал он предупреждение. — Резвее моего Гранита коня тут нет!
Сеньку, без оружия, партизан пустил вперед, а сам сзади ехал. К полночи добрались они таким манером до лесных хуторов, где тогда скрывался отряд Кропотова... И тут, среди грубых, неказистых мужиков с бесхитростными, но однако до удивительного твердыми рассуждениями, и угловатых несговорчивых парней Сенька вдруг почувствовал себя человеком при месте. Обтесанный на фронтах, самой жизнью наученный многим премудростям и уловкам, он сразу прижился к окружающей его массе, вошел, как ее же хорошо подогнанная часть. Скоро, не без помощи того же Герки, прозванного Рулем, Сенька охотно объяснял парням устройство винтовки, учил их стрельбе, несколько раз выезжал по партизанским делам в дальние села. Только в дозоры и караул ходил он не так охотно. Надоело еще на фронте.
...Солнце одолело самую трудную часть подъема, пригревало и ласковее, и щедрее. Сенька с Лукой поскидали шапки, нежились под ветром, холодящим их головы, занятые такими воспоминаниями и вообще трудными думками.
Жаворонок затих, а на дорогу, около желтого песчаного пятна, выбрался суслик. Худой, вялый после зимы, со смятой, будто истоптанной шерстью. И он порадовался солнцу: вытянулся столбиком и, подняв передние лапки, звонко крикнул: «кэрк-кэрк».
Сенька повернул голову, нехотя, вяло проговорил:
— Стоит, что правофланговый... Счас бы тебя из винта...
У дальнего перелеска увидел Сенька живую точку, умолк, всматриваясь. Кто-то гнал верхом. Сенька вытянул шею, приподнялся, долго глядел вдоль дороги, наконец узнал:
— Крестный мой, Руль ворочается!
Вертя самокрутку, задуманную на двоих, Лука тоже приподнялся чуток, опытным взглядом окинул несущегося в галопе коня, сдержанно оценил:
— Хар-рош!
— Знамо, — кивнул Сенька. — Сказывали, Руль Гранита из-под вахмистра освободил...
Огибая поле, дорога подходила к холму, на склоне которого сидели дозорные. Минуя их, влитый в седло парень распрямился, привстал на стременах, озорно гикнул и взмахнул рукой. Скосив на мужиков темный глаз, конь метнулся к краю дороги. Отброшенный копытом шмат грязи ударил Луку по руке с готовой цигаркой. Бумага лопнула, с трудом собранный табак просыпался в траву.
— Т-ты, шальной! — срывая голос, гаркнул Лука.— Сдурел, черт!
Расстроенный Сенька отбросил подснежник, глядя в лицо напарника, серьезно посоветовал:
— В другой раз, Лука, пошире рот открывай. Шмат, в аккурате, там будет!
— Ну, а кто знал про такой поганый случай? —
заторопился Лука. — У самого уши опухли, а тут... Покричи-ка Рулю, пущай махры привезет!
— Покричи сам, — усмехнулся Сенька, — Руль-то уже вон, у штаба скачет...
Если говорить серьезно, то никакого штаба отряд тогда не имел. А штабом называлась пятистенная изба, в половине которой жил Кропотов да иногда собирались взводные и обычно толпился народ. И внешне командирскую избу можно было узнать только по флагу над коньком крыши.
Рулев осадил жеребца под окнами дома. Накинул повод на колья изгороди, гибко взбежал на крыльцо из говорливых по-старчески плах, потоптался на брошенном для ног соломенном мате и толкнул дверь.
Кутаясь в старенький полушубок, из-под которого выглядывала нательная рубашка, Кропотов что-то писал за кухонным столом. Он, конечно, слышал стук копыт под окном, но головы не поднял, продолжая размашисто двигать ручкой. Только спросил хрипловато, негромко:
— Передал?
— Все пакеты на месте, — садясь на лавку, отозвался Рулев.
— Как там?
— В вершину Ульмы японцы идут. А продукты нам обещали завтра прислать...
Вроде не слушая его, Кропотов подышал на самодельную печать, величиной с детскую ладошку, шлепнул ею по бумаге и громко позвал:
— Михаила!
Стуча солдатскими ботинками, из-за перегородки вымахнул головастый парень саженного роста, с припухлыми, по-детски розовыми щеками. Обтерев с губ хлебные крошки, он потянулся, оправил суконный зипун, перетянутый в поясе сыромятинкой. Кропотов подал парню сложенную бумажку, с усмешкой глянул в чистые, с голубинкой глаза.
— Похарчевался?.. Это письмо в Охочьей отдай председателю ревкома. Ты его знаешь... Ежели готово — доставь в отряд,
Детина согласно моргнул, сунул бумагу за пазуху, шагая к двери, заранее пригнул голову перед косяком.
— Да осторожнее будь! — предупредил вслед Кропотов. — Случай чего — письмо уничтожь...
Он не договорил, надрывно закашлялся. Валясь грудью на стол, все плотнее запахивал на груди полушубок, будто хотел закрыть рвущееся от боли нутро. Потом не вставая потянулся к печке, взял кружку с густо заваренным чаем и торопливо отхлебнул. Рулев с лавки сочувственно подсказал:
— Полежал бы, раз не здоров!
— Да? — вскинув седую у висков голову, Кропотов с подозрением уставился на советчика. — А чего смеешься?
Рулев и сам не мог поверить сказанному, не мог представить, как это в такое развеселое время Кропотов будет лежать в подштанниках с задранной от скуки щетинистой бородой.
— С тобой, Рулев, у меня вместо разговора часто одна смехота получается, — незлобиво заметил Кропотов, пристально, будто впервые рассматривая худощавое и смуглое лицо парня, густой, вороньего крыла чуб, крупными кольцами свисавший над темно-карими глазами, выразительными, смотрящими внимательно и с постоянной смешинкой. — Ты, случаем, не из цыган?
— Это почему?
— Да больно ершистый, — улыбнулся Кропотов. — И обличьем схож. Коней любишь... Вон жеребца как уходил!
— Прогнал немного. Застоялись мы.
— Застоялись? — вскинулся Кропотов.
— Сидим же... Как суслики в норке.
— Постой, постой, — хмурясь, перебил Кропотов. Он потянулся к кисету, копошась в нем рукой, замолчал.
Притих, сказав главное, и Рулев. Он был третьим, пришедшим в отряд, и уже хорошо знал, что в бабских, светлых и выпуклых глазах Кропотова можно утонуть, как в омуте, но разглядеть в них что-нибудь — ни за что. И не нравилось Рулеву, что на все командир смотрел своими глазами подолгу, будто мечтал, а ему, Герке, хотелось сразу за горло врага хватать. Хватать цепко, намертво. И тогда, думал он, не полыхало бы, не горело вокруг.
Хмуро раскурив цигарку, Кропотов глянул «а разведчика объемно, будто мешком накрыл.
— Ты тот раз из разведки какие вести привез?
— Какие узнал, — загорячился Рулев. — В Белоноговом японцы тогда гарнизон поставили, в Краснояровскую пополнение пришло...
— Вот, вот, пришло, — соглашаясь, закивал головой Кропотов. — Ив Тарбагатае гарнизон усилился, в Суражевку новый батальон поставлен был...
— Чего же опрашиваешь?
— Спросить еще хочу. Посоветоваться с тобой. К примеру, о том, на кого нам наступать, с нашими берданами да кулаками?
— Эх, объехал! — восхитился Рулев, но тут же упрямо сдвинул крыластые брови. — Ну, кого-то можно попробовать. Чего прятаться, чего сидеть, командир?
В другой раз он,' может, назвал бы Кропотова по фамилии, имени-отчеству, но этим обращением специально подчеркнул, что пришел он по важным делам, а не языком трепаться, на что коногон Сиделка лучший мастер. Но Кропотова это нисколько не задело, он только усмехнулся в рыжий ус,
— Прибедняешься!
— Чего там!
Неожиданно построжав, Кропотов спросил, теперь в упор глядя:
— На станции Юха был?
Герка повел плечом, чуть смутился. Ответил с неохотой:
— Ну, был...
— Начальника ты шлепнул?
— Так он же гад, предатель паскудный! — вскочив с лавки, горячо заговорил Рулев. — Я его еще с прошлой осени, с отступления запомнил. Эшелон, гад, специально задержал... Да таких ни одного оставлять нельзя!
— Сядь, не маши руками, — спокойно осадил разведчика Кропотов. Он помолчал, послушал, как на другой половине за стенкой плачет ребенок. — Там же японцев тьма... Как ты его?
— Ударил через окно, — нехотя ответил Рулев, не заметив в глазах Кропотова быстрой молнии восхищения. — Пока суматоха шла, просидел в собачьей будке, с барбосом. Тихий такой пес, ласковый...
— От кого же ты вынес ему приговор?
— От имени революции!
— А уполномочивал тебя кто?
Прижатый спокойствием Кропотова, злясь на его выпуклые глаза, Рулев опять вспыхнул:
— Интересное дело получается... То ты мне офицерский мундир жалуешь, ради этого Суражевских подпольщиков тормошишь, приказываешь кулака Рубанкина хлопнуть, а теперь за такое же дело грызешь?
Кропотов опять закашлялся. Встал, махнул рукой и раза два прошел по избе. Остановился, послушал, как при дыхании что-то хрипит, крутнул головой, пожаловался:
— Вишь, совсем хреновая тяга. Простыл...
В отряде мало кто знал, что до призыва на фронт Кропотов клал первоклассные печки. Печным делом промышлял он и после отступления из Забайкалья, вместе с семьей — больной женой и двумя мальцами — скрываясь в амурском селе. Но тогда t время быстро меняло людей. И как ни старался Герка Рулев, он не мог представить командира в фартуке, с мастерком в руках. А слыша его поговорку, всякий раз посмеивался. Но сейчас на его лице не дрогнула ни одна жилочка, ни в одном глазу не вскипела смешинка.
— Убрать Рубанкина Ерофея, — не замечая обиды парня, медленно говорил Кропотов, — решал совет командиров. Сообща решалось! И ты сам знаешь, за что мы его. Не только за самоличное предательство, а за то, что начинал Ерофей сколачивать предательскую артель. А тут ты самовольничать...
— Правильно! — усмехнулся Рулев. — Тебя послушаешь, так нам нужно вовсе заткнуться в кусты! А они пусть выдают людей, пусть душат их страхом?
— Ну, не так уж много мы тут сидим, — усмехнулся Кропотов. — И то, что можно пока, делаем. Ты же агитацию среди крестьян сам ведешь? Людей собираешь, оружие, припас вот... А хочешь знать, этим мы в людях поддерживаем веру в советскую власть, доказываем всем, что не разбежались большевики, что в крае не только беляки да японцы...
Такие проповеди Рулев слышал не первый раз и, зная, что как ни вертись, а вкруговую прав Кропотов, встал, махнул рукой, буркнул:
— А я думаю, что не ради распрекрасной пропаганды мы собрались...
— Думай, как хочешь, — неожиданно властно проговорил Кропотов, — но на рожон лезть не смей!
— Ладно...
Хлопнула дверь; и вместе с ответом Кропотов понял, что нет, не остановится отчаянная душа перед опасным делом. Он уже знал этого парня, совсем не похожего на других, и со вздохом подумал, что уж очень долго не может привыкнуть к командирской твердости, что вот и с Рулевым поговорил малость не так. Будто кирпич не доложил в гнездо...
Далее:
Часть 01, Глава 02
Произведение публиковалось в:
"Сполохи". Повесть. – Хабаровск, Хабаровское книжное издательство, 1971