Дед Бянкин — частный сыщик. 10 - Лейтенант выходит на свет
Ранее: 09 - Небритый
В базе данных Аудиобиблиотеки Амурской литературы имеется аудиозапись стихотворения: читает Коваленко Андрей; 8,30 Мб (*.mp3)
Лейтенант, утомленный прогулкой в тайгу, проснулся на другой день поздно. Толика не было. Пашка еще спал, когда явился Сема Ящур.
— Как ваш подразумеваемый улов, лейтенант?
— Вот, хотели с Пашкой харюзков подергать, да крючки оказались... подразумеваемые.
— Паша тут? — воскликнул Сема.
— Тут. — Ломихин прошел в комнату, тряхнул Письменчука за плечо: — Хватит спать. Оденьтесь, погуляйте. — И вернулся на кухню.
Сема уже возился у печки, колол щепки на растопку.
— Я тут, лейтенант, случай вспомнил. Из проклятого прошлого, когда золото делало с людей я не знаю что. Не интересуетесь послушать? Там тоже золото было в стеклопосуде...
В комнате Пашка шлепал босыми ногами по полу. А Сема поджигал растопку, наполнял водой свою закопченную кружку и между тем продолжал:
— На одного деда капнули, куда положено: мол, незаконно моет золото и в бутылки прячет. Ну, приходят к нему: «Сколько у тебя бутылок, такой-сякой папаша?» — А дед: «Ей-богу, — говорит, — одна!» — Ну, одна так одна. Пошли на огород, он показал на грядку: здесь закопана. Те роют, а деда черт за язык дергает. Бегает и приговаривает: «Одна всего бутылочка, граждане начальники! Черная такая, портфейная!» Они вырыли — а бутылка-то белая, водочная! Перепутал, бедный, грядки... «А ну, — говорят они, — старый хрыч, теперь показывай, где у тебя и та, портфейная». Деда чуть Кондрат не хватил.
Пашка вышел в прихожую. Обулся, испуганно поглядывая на Сему, и вышел.
— Да, — Сказал Ломихин, — рассеянный старик был. Кстати, о рассеянности. Вам, Ящур, не знакома эта вещица? — и положил на стол ножик-«туфельку».
Глаза у Семы заметались, кадык прошмыгнул по шее.
— Знакома, лейтенант. Что вам еще понравилось в моем чемодане?
— Ваш чемодан я пока не осматривал, Ящур. Этот ножик нашел охотник Рубахин возле зарезанного оленя. В тайге. Как он мог туда попасть?
— Не может быть!
— Что ж, выходит, Рубахин залез в ваш чемодан?
— Но, лейтенант! Да я в жизни не совался в тайгу! Тем более — оленей резать. С моими-то нервами?
— Где вы были позавчера?
— Работал. Ходовую делал.
— Мне Козлов жаловался, что вы ее слишком долго делаете.
— Долго? Полностью согласен. Потому что — мучился! Там не бульдозер, а стыд и срам, грубо выражаясь! Весь поселок видел, что Ящуру некогда по тайге бегать, Ящур упирается, как последний передовик... Это Пашка, наверно, стащил ножик.
— Говорит, не брал.
— Значит, врет. Уж я тут чист, как не знаю кто. Как никто. Разрешите посмотреть в чемодан, — может, еще что пропало?
— Посмотрите.
Сема ушел в комнату — и вернулся ошеломленный. Поглядел на «туфельку», лежавшую на столе, перевел взгляд на Ломихина — и разжал кулак. На ладони поблескивала еще одна «туфелька». Он положил ее рядом.
— Не надо говорить, что они похожи.
Ломихин удивленно разглядывал ножички, открыл у обоих лезвия. Да, отличить трудно.
— Выходит, не лазил Паша в чемодан. Моя на месте. А которая у вас — не моя.
— И вы знаете, чья?
Сема уселся, вздохнул.
— Окажу вам услугу. Я примерно знаю, кто мог потерять «туфельку». У нас в соседнем бараке тянул срок один гражданин. Фамилию его я, если не ошибаюсь, не помню, а кликуха у него была Сувенир. Он всем желающим такие сувениры делал. Лезвия точил из пилы, а под плекс для красоты подкладывал фольгу от чая. За две пачки чая он и мне отдал один ножичек. Видать, это он кушал вашего оленя.
— Вы уверены, что никто другой?
— Может, и другой. Но нож — его работы, факт. И, между прочим, сам Сувенир откуда-то из этих краев. А где он сейчас, я не знаю. Он еще в позапрошлом году по амнистии вышел, а я — нынче...
Во второй половине дня Ломихин, засев в конторе, беседовал по очереди с драгерами, машинистами, сполосчицами. И все ждал, когда войдет Светка Авдеева. А когда вошла, с трудом узнал. Там, на драге, она была одета в прорезиненный костюм — мешковатый и нелепый. А тут явилась львица! В красном мини, длинноногая, в красных лакированных туфлях, она сперва помедлила у порога — мол, какова? — потом прошествовала к столу, уселась и навела на Ломихина черные глаза.
Тонкий запах духов прострелил плотную табачную атмосферу кабинета.
Лейтенанта потащило на танцплощадочный тон, он даже поднатужился и выдал несколько острот, но это вышло ни к селу ни к городу. Она не скрывала усмешки. Он кинулся в другую крайность: стал задавать вопросы отрывисто, чувствуя себя при этом деревяшкой, держимордой. И, окончательно смутившись, ляпнул:
— А вы с Козловым как — ничего?
Она покраснела, а когда ответила, голос сорвался:
— Что вы имеете в виду?
Тоскливо стало вдруг лейтенанту. Помолчав, он усмехнулся:
— Я имею в виду: не было ли у вас с начальником драги... намерения похитить золото?
Она глядела испуганно. Нет, ничего такого не было. Не было ничего...
Она расписалась в протоколе, вышла. Ломихин, покусывая губу, посмотрел ей вслед. Львица...
Долго сидел один за столом, курил и думал о том, что никакого ему, собственно, дела нет до Балыктака. Найти бы вот только вора и его сообщников, кто бы они ни были — наплевать.
А день этот не пропал даром. В беседах с балыктакцами выяснилось, что Сема, кажется, действительно навел его на след «Золушки». По неожиданной логике вещей предстояло теперь вплотную заняться никем иным как... Яковом Калиновичем Пасюрой.
Стемнело. Он включил в кабинете свет, потом по телефону пригласил Пасюру в контору.
... А между тем, как Ломихин опрашивал дражников, в лесу в нескольких километрах от Балыктака, лежал небритый. В тот раз, зарезав оленя, он с ношей мяса только к вечеру добрался сюда — к своей постели из сухой травы под нависшей скалой. Разжег костер, снял мокрую одежду, но ни сушить ее, ни варить мясо не стал. Улегся на подстилке, навалил на себя все сухое тряпье, какое нашлось в его убежище. Его то трясло от холода, то горела голова. Под утро забылся у потухшего костра, не чувствуя комариных укусов.
На другой день, кое-как поднявшись, сварил олений язык. Но нежное мясо показалось горьким, как желчь. Хлебнул бульону — стошнило. Снова лег, тихо постанывая от ослепительной боли в виске, раздавленный бессилием собственного тела.
Идти в поселок в таком состоянии было опасно. Но он решился. Не подыхать же тут; в самом деле. Компаньон его спрячет. Захочет спасти свои денежки, захочет жить тихо-мирно — спрячет и подлечит.
Небритый выбрался на старые отвалы и, дождавшись темноты, пошел по тропе к поселку, ежеминутно останавливаясь в страхе. Он боялся не того, что его, может быть, стерегут, он боялся, что вдруг упадет и потеряет от слабости сознание.
Полез через изгородь, пробрался к знакомому дому. Долго прислушивался. В доме молчали. Посторонних, кажется, не было. Он постучал в освещенное окно.
1973
Далее:
11 - Как важно приглашать понятых
Произведение публиковалось в:
"Пара лапчатых унтов": повести и рассказы. – Благовещенск, 1984. – 256 с.