Детство Осокиных. Часть 13
Ранее:
Детство Осокиных. Часть 12
И вот они все-таки переезжают в Стародубку. Жить предстояло в избе дяди Яши - той самой, где семья Ивана Осо-кина жила на заимке, пока строили новую избу. Сам дядя Яша уехал работать по вербовке на какой-то завод, а тетка Дора перебралась к своим родителям.
Пожитки отец перевозил на кляче чалой масти по кличке Макариха .- раньше она принадлежала какому-то Макарову. Лешку и Федюшку на время переезда отправили гостить к бабушке Соломее в деревню Малиновку, а Генку мать повела теперь в Стародубку пешком, потому что Макариха с поклажей едва плелась. Отец тоже пошел рядом. Поехали кружной дорогой, где ездили на телегах и где перевал через гору был лиже и не такой крутой. А мать с Генкой пошли прямушкой, которая была почти вдвое короче тележной дороги.
Прощай, дедушка, прощай, бабушка, Сережа, Тима, Про-ня! Генка уходит в дальнюю сторонушку, в чужую деревню. Скоро ли доведется свидеться?
Мать говорит, что у Генки и в Стародубке будут хорошие товарищи. Там у дяди Яши и тетки Доры Кузька уже вырос и почти как Лешка стал. Генка с ним играть будет. А как обживется на новом месте да подрастет маленько, так с Кузькой и другими ребятами будет бегать к дедушке в гости. И пусть Генка запоминает эту дорогу, по которой они сейчас идут.
До самого дегтярного завода шел Генка с плачем. И зачем нужно покидать родную дедушкину заимку?..
Когда мать с заимки стала ходить на работу в колхоз, Генка с Лешкой, бывало, никак не хотели отпускать ее. Но она уходила по утрам, когда маленькие еще спали. Летом ведь не то что зимой - до солнышка спится. Тогда мать работала на покосе, близко от заимки, на Калташинском лугу. В обед успевала прибежать домой, проведать ребятишек, избу и хозяйство. И почти всякий раз Генка с Лешкой гнались за ней, когда она опять уходила на работу, плакали. Но пусть бы лучше ходила мать так на работу, чем совсем покидать заимку.
Или пусть бы так было, как в прошлом году, когда пшеницу жали серпами. Мать с отцом поехали жать пшеницу и взяли с собой Генку с Лешкой. Ехали, ехали по дороге вниз по Калт-ашке, - и вот она, пашня, - справа на пологом солнечном косогоре. Сразу запахло по-другаму: нагретой землей, жабреем, полынью и коноплей. Пашня показалась пыльной и колючей. Потом ничего, привыклось. Долго ехали краем, пока не выдался чистый лужок с черемухой и ключиком под ней. Тут и стали станом. Натянули положок из брезента, расстелили одеяло. Хорошо! Голову не пекло, ветерок гулял под пологом и комаров почти не было. Залетали только мухи, пчелки, осы, шмели. Это потому, что в головах, в холодке у ключика, в торбочке стояла еда - молоко, хлеб, яички, лук и бутылка с медом. Вот на мед-то и летели. Все мед-то любят.
Мать с отцом жали, Буланко so спутанными ногами прыгал по лужку и траву хрумкал, а Генка с Лешкой то под пологом сидели, то в конопле лазали. Конопля была, как молодой пихтач, - густая, высокая и зеленая, а посконь в ней напоминала пихтовые же сухостоины. Уже семена появились. Пригни коноплину, вышелуши семя в ладошку - и жуй себе. С конопли-то их и разморило - захотелось спать, и уж так сладко спалось на чистом вольном воздухе, в тени положка! Ветерок гладил лицо и чуть-чуть шумел черемухой, в изголовье потихоньку мурлыкал ключик, а под самым пологом звенели безобидные мухи-трясунцы.
Как выспались, так есть захотелось нестерпимо. И шибко все было вкусно, никогда так не было. Простой кусочек хлеба макай в ключик - и ешь. А захотел пить, бери дудочку и пей из того же ключика. Пей и гляди, как на дне песчаные блестки играют. Потом они залезли на черемуху, и видно было, как много уже снопов нажали отец с матерью. Где стояли снопы, там пашня, как стриженая была, а дальше колыхалась желтая, бесконечная, и не верилось, что всю ее сожнут и обмолотят. Над пшеницей там и тут торчали головки осота и татарника, и пух от них летел над пашней. Такой и запомнилась пашня.
А теперь вот они едут куда-то... Ох и неохота! Но мать все идет и Генку зовет, не велит отставать. Далеко зашли уже. Дорожка торная - еще торней, чем та, по которой с дедушкой ходили. Лес стоит высокий, толстый, сочный - больше осинник и березник. Вверху дует ветер, и вся листва мельтешит, сверкает, колышится, и гулкий шум разносится далеко вокруг.
Постепенно стало утихать Генкино горе. Он стал любопытствовать и разговаривать с матерью.
- Мам, а это чо?
- Мухомор. Вишь, какой пестрый и нарядный. Красивый, а обманщик. Есть-то его нельзя: поганый он, с ядом.
- Я вот тебе! - погрозил Генка мухомору. - Мам, а это чо?
- Это груздок, груздочек! Вишь, какой ядрененький. Это хороший грибок, его солят на зиму.
- А счас исть его можно?
- Нет, сейчас он горький. Его сначала солить надо.
- А-а...
Так и спрашивал Генка то про одно, то про другое. А чо такое верста? А чо такое колхоз? А чо такое трудодни? А чо делают в колхозе?
Мать отвечала, а потом сказала, что сейчас они спустятся в Степкин лог, пройдут известковые ямы, и покажется Стародубка. Теперь уж совсем близко.
И правда, скоро за ложком показались белые шапки известковых насыпей, красная, обгоревшая до кирпичного цвета глина топок, зола и угли, размытые дождями. Дальше зеленели картофельные посадки. Значит, и впрямь деревня близко. Еще прошли - и показалась первая изба. Она стояла на выходе из Степкин ого лога, на самом берегу речки, которая была много больше Калташки и текла бесшумно в глубоких, глинистых берегах, сильно заросших тальником.
Дорога свернула вправо вниз по берегу, и тут открылась вся Стародубка. Большая часть домов стояла в косогоре. Самая середина высокого косогора когда-то сползла вниз, но теперь уже заросла травой, устоялась. На прилавке, образованном оползнем, стояло несколько изб. А остальные постройки левобережья были выше оплыва, как бы над яром, и поэтому казалось, что у деревни два яруса. Главная улица тоже шла поверху, начинаясь в восточном краю, потом поднималась на яр, шла над самым его краем и круто спускалась в другом конце деревни как бы в ложок, а по ложку заворачивала на луговину и упиралась в мост через речку. То была верхняя заречная улица. Нижняя улица тянулась по правому берегу и была дорожная, проезжая. Постройки тут стояли только с одной, береговой, стороны, и было их меньше.
Вся деревня дворов в тридцать, но Генке показалось, что живет тут полно всякого народу. Он никогда еще не видел такого скопления домов в одном месте. Это уж потом, через много лет, поймет он, что Стародубка, в сущности, маленькая деревушка. И еще поймет, что место для деревни было выбрано неповторимо красивое. Долина тут сильно расширялась и была похожа на изогнутый рыбий пузырь, в широкой части которого два полукруглых острова, разделенных рекой. Левый остров побольше и чистый, только посередине росла большая развесистая береза. На этом острове паслись телята, жеребята, свиньи, гуси, утки, и поэтому весь он был притоптан и выравнен, как широкое подворье, травка на нем низкая. Это было любимое место ребячьих игр. Тут хорошо и в лапту играть, и в догонялки, и всякие сражения устраивать. А правый остров почти непроходим для босых ребячьих нот. Он сплошь зарос высоким островерхим пихтачом, из которого кое-как пробивались к свету редкие рябины, черемухи, березы и осины. Правда, в подлеске много калины, боярки, таволожника, смородины, малины и шипишника. По общему уговору, никто ничего не рубил на этом острове, и он служил как бы заповедником. Но все это узнает Генка потом.
А сейчас он шел, оглядываясь по сторонам, часто спотыкаясь, и всем существом чувствовал, что тут живут люди другие, непонятные. И пахло тут по-иному - раскаленной пылью большой дороги, преющим навозом большого скотного двора и свежим коровьим пометом, которым уляпана дорога. Наверно, утром по этой дороге пастух прогнал стадо.
Горланили петухи, орали чужие ребятишки, купавшиеся на той стороне, у чистого острова, какая-то костлявая, прямая, как журавлиная дудка, старуха на всю деревню голосила: «У-ути, у-ути, утиньки!..» Другая старуха в замызганном переднике, с большим животом и совершенно овечьим лицом, манила ягнят, метавшихся по двору: «Барь-барь-барь-барь...» Все это незнакомое, непривычное...
Вот к этой-то старухе с овечьим лицом и привела мать Генку и заговорила с ней ласково и вроде бы даже виновато, все время называя ее сватьей. А старуха, как казалось Генке, отвечала грубо и неохотно.
Хозяин дома, Михаиле Жиганов, - длинный, заносчивый старик с клиновидной бородой, голубыми выпуклыми глазами, громким, как у гусака, голосом и мясистым носом. В отличие от ста/рухи он был чистый, нарядный. На нем ситцевая в голубенький горошек рубаха чуть не до колен, перехваченная в поясе наборным ремешком. На ногах кижовин-ные полосатые штаны и густо смазанные дегтем яловые сапоги с высокими каблуками. Голова у старика причесана на прямой пробор, ка,к у пола Миши, густо намаслена и сильно блестит.
Дед Жиган любил пофорсить. Гордо расхаживал по широкому двору, заложив руки за спину, поворачивая по сторонам бороду и бесперечь ругаясь на кого-нибудь. «Кузь-кя-я! - кричал он, - Кузькя, растудыт-твою! Ты чаво швы-ряисси?! Уши надяру!..» «Мишкя, Мишкя, ты куды побег, страмец этакий?! А ну вярнись! Уши надяру, змяеныш подколодный!..» Tax же ругался он на ягнят, и гусей, и прочую живность. А сам все прохаживался да посматривал по сторонам.
Старик этот, как потом узнал Генка, был отец тетки До-ры, дяди-Яшиной жены, а значит Кузькин дедушка. Тетка Дора, после того как дядя Яша уехал на завод, переселилась к нему: дом у старика большой, и домовничать было кому. Сама она целыми днями на работе да еще, случалось, с ночевой.
Старуха называла хозяина Михайлой, а он ее - Хвек-лой. Да и всех других называл неласково: Кузькя, Мишкя, Спирькя, Яшкя, Генкя, Доркя... Кроме. Кузьки, у деда Михаилы еще есть внуки: Спирька и Мишка от сына Игната, а Володька, Авдошка, Зинка, Фиенка и Сенька - от старшего сына Василия. В одном доме с Михайлой жили еще один его сын, которого тоже зовут Василием, - Вася-маленький, детина дородный и рослый, и дочь Паранька. Они еще холостые. Всего же в доме жило человек десять, да вот еще Генка с матерью пришли.
Дружба с Кузькой .и Мишкой у Генки сразу не заладилась. Когда Генка перешел в свою избу и сидел на крыльце, Кузька с Мишкой обычно торчали у прясла и дразнились: «Конопатый!.. Конопатый!..» Ещё они кричали, что Генка влез в чужую избу и задается. Было конечно, обидно, и если бы не дед Жиган, Генка взял бы палку да шуранул их от прясла. Еще было обидно, что Кузька - сродный брат, а сам как чужой. Раньше Генка видел Кузьку раза два на заимке, когда тетка Дора с ним в гости приезжала. Тогда Кузь-ка был слезливый и смирный. А теперь стал большой, шустрый и задиристый. По нескольку раз на дню Кузька с Мишкой принимались бросать в Генку камешки. Иной раз попадали и радовались. Но он терпел и не плакал - еще чего не хватало!
После обеда дед Жиган ушел спать под черемуху, и туг его внуки совсем распоясались. Перелезли через прясло, - считай, нарушили границу, - и кинулись на Генку с палками. Генка сперва думал, они это нарочно, чтоб напугать, а они взаправду налетели и ударили. Тут Генка, хоть и старше был, а не стерпел, схватился. Мишка поддался легко, Генка швырнул его, и он больше не лез, а Кузька сильный оказался. Еле свалил его. Надо было сразу вертануть, так жалко, - все же сродный брат, да и младший. Все же жмяк-нул Кузьку, а тот в рев. И Мишка заревел.
Такой рев подняли, что дед проснулся. Выскочил из-под черемухи, схватил удилище и побежал на Генку. Но дальше прясла не пошел, зато уж шумел так, что Генка чуть не оглох от рева:
- Чаво швыряисси?!.. Чаво швыряисси?!.. Мотри у мене!..
Тут на жигановском дворе появился Спирька - старший Мишкин брат и Генкин одногодок. Ростом он повыше Генки. С утра до вечера бегал Спирька по деревне с другими ребятишками, а к Генке совсем был равнодушен, видимо, не считая его ровней. Но теперь ему пожаловались Мишка с Кузькой, и он заинтересовался Генкой.
- Эй ты. Давай бороться! - окликнул он, закатывая рукава и подбочениваясь.
Лицо у Спирьки румяное, голубоглазое, красивое, без конопушек. И вовсе не злое, не ошалелое, как у Кузьки с Мишкой.
- Если драться не станете, буду бороться, - ответил Генка.
- Не. Не будем. По правде давай бороться. Давай? Генке и самому хотелось побороться по правде. Как-то с
соседней заимки приходили ребятишки побольше его, и то он их поборол.
- Ну, давай.
Сначала Спирька попер на Генку, а потом Генка стал пересиливать. Спирька размяк, и Генка шибко ударил его о землю. Ему показалось, что Кузька - и то сильнее.
- Не в счет, не в счет-ет! - заорали Кузька с Мишкой. - Сызнова боритесь.
И сызнова Генка поборол.
Кузька с Мишкой собрались было заплакать от обиды, но сам Спирька держался молодцом. Нисколько не обиделся.
- Ты силач, - сказал он Генке, отряхиваясь. - Теперь и в нашем краю есть силач. А в нижнем краю силач - Ко-лаха Казанцев. Тебе сколько лет?
- Шесть ли чо ли...
- А Колахе восемь. Он всех сильней у нас. Никто его побороть не может.
- Вот Колаха тебе даст! - погрозил Мишка.
- За что? Мы же по правде боролись.
- Правильно, - сказал Спирька, - а вы, - он мотнул головой на Кузьку с Мишкой, - вы играйте между собой. Он вам не ровня. Мы с ним будем играть. Даешь? - и Спирька протянул руку.
Генка первый раз услыхал это слово: «Даешь», и оно ему сразу же поглянулось. И потом, когда случалось приходить к общему согласию, Генка и сам кричал это слово: «Пошли на остров! Даешь!..» «Пошли купаться! Даешь...»
Генка и Спирька пожали друг другу руки, и хоть в борьбе победа была за Генкой, Спирька показался ему героем, Генка даже позавидовал, что Спирька умеет говорить такие слова и так просто держаться. Молодец, Спирька!
Далее:
Детство Осокиных. Часть 14
Произведение публиковалось в:
"Приамурье моё - 1972". Литературно-художественный альманах. Благовещенск, Амурское отделение Хабаровского книжного издательства: 1972