Детство Осокиных. Часть 09
Ранее:
Детство Осокиных. Часть 08
Давно уж они просятся с отцом и матерью в чернь поехать. Рассказав о черни наслушались досыта, а сами еще ни разу далеко от дома не были. К отцу с просьбами приставать бесполезно - стпроговат. А у матери можно хоть сто раз спрашивать:
- Ма-ам. Ну мы поедем в чернь с вами? Ну мам...
И вот приходит день, когда объявляется, что в тайгу поедет сначала Генка, а потом и Лешка.
- Просился? - спрашивает отец.
- Просился.
- Ну дак вот, собирайся.
- А как собираться?
- Как хошь, так и собирайся. Патроны заряжай, ружье проверь, коня оседлай... Ну как, понятно?
- Хы... Ну да... Прям уж...
- Вот тебе и прям.
Отец шутит, конечно. Мать по-настоящему объяснила, что требуется от Генки. Надо сапожки надеть, а то змеи везде ползают да колючки всякие торчат. Надо плотные штаны и такую же рубашку надеть, а то комары и пауты заедят. И позавтракать надо как следует.
Все это Генка исполнил с великой охотой, собрался быстро. А отец все тянет чего-то, не торопится. То постромки какие-то связывает, то топор натачивает, то пилу разводит. А сам молчит, только трубкой пыхтит. И до чего же медленный этот отец!
Генка волнуется, к тому же в холщовой рубашке душновато, она трет и колется. Генка то на улицу выйдет, то опять в избу вернется. А Лешка еще спит. Мастер он спать-то. Мухи всего облепят, а ему хоть бы что.
День сегодня необыкновенный. И небо, и лога, и горы, синеющие вокруг, - все будто знает, что Генка в чернь отправляется. Сначала было ясно и тихо, потом в небе появилось облако, другое, третье, и вот уж все небо в облаках и похоже чем-то на гладко выкошенные луга, где только что насгребали сено в валки. Над горой, из-за которой появляются облака, . они кажутся сплошным клубящимся месивом, но чем выше поднимаются в небо, тем больше между ними голубых разводий и тем разнообразней их очертания. Несутся облака, торопятся, а куда, зачем - непонятно. Генка уже весь истомился и теперь стоит на крыльце, подняв голову.
- Чего сморщился? - спрашивает отец, проходя по двору; - Давай Буланку седлай.
- Хы. Мне не достать...
Конечно не достать. Буланка вон какой конище! Отец, и то тянется, чтобы седло положить ему на спину. А как взнуздывать его станут, так он голову под самую крышу задирает.
Но отец и взнуздал и заседлал Буланку, сумки разные приторочил да еще два мешка вперемет, а в них - по большому туесу. Потом подвязал к седлу пилу, завернутую в мешковину, и моток вожжей. К чему все это, Генке опять непонятно и еще нестерпимей хочется в чернь поехать. Там-то уж ясно будет, зачем так отец собирается. Мать вон тоже управилась, на крыльце стоит, ждет.
- Мам. Ну солнулушка уже вон как высоко! Мам!
- Сейчас, сейчас поедем.
- Как это он говорит? - усмехается отец. - Солнулушка?
- Надо говорить «солнышко», - поучает мать. Ну-ко?
- Солнулушко...
- Ну раз солнулушка высоко, - говорит отец, - надо ехать. А ну иди сюда. - Генка подходит к коновязи. Отец берет его под мышки и шутя забрасывает в седло. - Держись, мужик! За луку держись.
Генка изо всей мочи вцепился в железную дугу седла, а отец, держа Буланку под уздцы, провел его по двору. У Генки чуть не захватило дух от гордости и страха. Высоко!
- Не боись, песова морда! - подбадривает отец.
Он забросил поводья через голову Буланки, держа их вместе с лукой левой рукой, вставил ногу в стремя и ловко скакнул в седло. Теперь отцовская трубка сипит и трещит над самой Генкиной головой, а руки отца придерживают его.
Отец подъехал к крыльцу и велел матери садиться сзади. Мать тоже легко умостилась на Буланку, и они тронулись вверх по Маленькой речке. Вот прюцокали копыта по каменистому руслу, затукали по влажной тропе, вот захрустели сухие ветки. Все дальше, дальше от дома.
Генке боязно и непривычно.
- Мне чо-то неловко, - жалуется он, подергиваясь.
- Терпи, песова морда. Сам напросился.
Генка терпит, и чем дальше въезжают они в чернь, тем больше разбирают его страх и любопытство.
- А это уже черь? - спрашивает он.
- Чего он там? - слышится из-за спины отца материн голос.
- Да вот, спрашивает, «черь» это или не «черь», - отзывается отец и говорит, что чернь еще впереди.
Генке казалось, что ехали слишком долго, пока наконец-то объявили:
- Вот она и «черь» твоя.
Тропа шла у подножия горного склона, зазубренного мелкими ложками и оплывами. С другой стороны более пологий склон. По обе стороны стоял рослый осинник и пихтач. Генка еще никогда не видел таких осин и пихт. Сучья _ у пихт начинались почти от земли - широкие лохматые лапы, а на них бледно-зеленые бороды мха. Вот таким же мохом отец патроны запыживает.
Есть пихты, у которых стволы темные, а есть красные, как брюхо у гольяна. Отец сказал, что это «грыб» такой красный. Он и покрывает пихтовую кору. Есть пихты очень зеленые и густые, есть редкие и желтоватые, есть с развилками на вершине и остроконечные, и у всех на макушках шишки. И еще. показалось Генке, что у каждой пихты что-то свое на уме. Вон одна стоит на солнцепечном крутяке. Вершина вроде ухвата - раздвоилась и вся шишками усыпана. Пихта эта склонилась под гору так сильно, что кажется - сейчас упадет. И то, что она в такой опасности, а сама вся какая-то солнечная и веселая, пробуждает в Генкиной душе боль и несогласие. А вон в темном логу стоит такая широкая, мохнатая и высокая пихта, что даже прискорбно делается от сознания своей малости перед ней.
А осины! Толстые, сочные, с серо-зеленой корой. Генка уже знал, что из таких осин дедушка бадейки делает. И над каждой осиной целый шатер зеленой трепетной листвы. «Ш-ш-ш» -~ шепчутся осины. Ветра нет, а они пошумливают.
Рябины, черемухи, талины, заросли орешника, пни, валежины, высоченная, вровень с отцовской трубкой, трава-бело-головник, мхи, камни, хмель, лога и ложечки, а выше всего этого - осины с пихтами да березами, горные хребты и, наконец, небо в облаках и голубых разводьях. Вот она какая чернь-тайга...
Меж тем стало припекать, появились пауты и слепни, и над Буланкой стоял теперь сплошной гул. Конь мотает головой и хвостом, подергивает кожей, фыркает и гремит удилами. Отец по-прежнему молча сопит трубкой, ноги у Генки совсем онемели. Тропа пошла крутым косогором. А на перевале, у самого обрыва, да еще на высоком коне зашлось Ген-кино сердце от страха. Но еще больше он боялся показаться трусливым и терпел, намертво вцепившись в луку седла.
Но вот кончился крутой косогор, выехали на широкие по-котя, где росли березы, осины и горный тальник. Тут открыто и светло, да еще тальник почти весь ободран, от корня до вершины, и трава примята, и виднеются следы волокуш. Генка догадался, что отец с матерью в этом месте дуб запасали. Вон целый штабель больших пучков корья, а поверх него бареста постлана и придавка лежит.
- Ты-р-р! Ну слазь, .мужик.
Отец взял Генку под мышки и поставил на штабель. Мать тоже слезла, а отец проехал еще немного и привязал Буланку в тени разлапистой березы.
- Пристал, поди, ехать-то? - спросила мать, снимая Генку со штабеля.
Генка облегченно вздыхает. Слава богу, отдохнуть можно. Мать пошла к ручью напиться и теперь возвращается с мокрой дудочкой в руках.
- Слышь, отец, колонком пахнет. Вот тут, возле пихты.
- Колонком, говоришь? - расседлывая Буланку, опрашивает отец. - Надо, значит, ловушку поставить, раз колонок там лазит. Посмотрю потом, врала ты или нет.
- Да подь ты! Чо мне врать-то?
Отец и мать часто вот так разговаривают - не поймешь, шутят или ссорятся.
Расседлав Буланку и прибрав сбрую, отец взвалил на плечо мешки с туесками, а матери велел взять пилу и топор.
- Ну пошли.
Чуть выше на склоне Генка увидел берестяной шалашик. Внутри много сухой травы-загада, мягко устилавшей пол.
- Тут и сиди, - сказал отец.
Мать дала Генке бутылку с молоком, яичко, зеленого луку и кусочек хлеба. И это в самый раз, потому что в лесу аппетит разгулялся.
- Мам, а вы куда?
- Ты сиди, сиди. Мы пойдем осину с пчелками пилить. Да смотри не выходи, а то осина упадет да придавит тебя. А как спилим - позовем тебя мед есть. Ох и вкусный лесной-то медок!
- Может, там и меду-то нет, а ты угощаешь, - сердится отец.
Ох и не любит он, когда шкуру неубитого медведя делят. Это уж давно Генка заметил. Мать, бывало, скажет: сделаем то да это, и вот так у нас будет. А отец тут же одернет: «Ты доживи сначала». Или так скажет: «Ты уж все расплан-товала, а еще неизвестно, что случиться может».
Отец с матерью ушли, а Генка остался. Что ни говори, скучновато одному. Да еще лес кругом. Хорошо, Буланка недалеко, стаит, травой хрумкает. Потом послышалось, как топором тюкают. А когда зашикала пила, и вовсе хорошо стало. «Шир-шир-шир» - и эхо раздается, как вода шумит по лесу.
Генка наелся, вышел из шалаша и слушает, как пилят. Вдруг внизу страшно фыркнуло, задрожало и захрапело. Генка хотел уже рвануть к отцу-матери, но, оглянувшись, увидел Буланку, который опять фыркнул и заржал потихоньку. Ему одному тоже, наверно, скучно было, а может пить хотелось.
А потом Генка увидел, как по валежине, через которую ездили на волокушах, пробежал огненно-красный зверек с хвостом, похожим на красную рыбину. Кто бы это мог быть? Генка не испугался, вышатал колышек, вбитый у шалаша, и пошел с ним к валежине.
- Кыш! - грозно закричал он.
И вдруг почуял тот самый запах поджаренного чеснока и застарелой мочи, который исходил от хорьков и колонков, приносимых из лесу. И сразу же догадался, что это и есть живой колонок - тот самый, про которого сказала мать, когда ходила к ручью.
А наверху все пилили. Генка покричал, но его, наверно, не слышали. Потом пила замолкла, и стало слышно, как бьют обухом по обуху. Наверно, пилу зажало.
- Генка! Ге-енк!
- Чё-ё-ё-ё?
- Смотри не подходи! Сейчас осину валить будем. Понял?..
- Ага-а! Понял!..
Страшный хряск и грохот раздался, когда осина рухнула наземь - аж загудело по лесу. Генка увидел, как вдали, откуда-то сверху, падают обломанные ветки, сильно качается прогонистая пихта с ободранным боком и, рассеиваясь, оседает облачко легкой пыли. Значит, там и упала лесина. Теперь можно идти туда.
Генка взял колышек и пошел по примятой траве на голос матери. Трава тут была втрое выше Генки, особенно ди-дель - чуть не в оглоблю толщиной, шершавый и пахнет одуряюще. Не зря отец и дедушка называют эту траву дур-манником, или дурманом.
Из диделя Тима делал хорошие брызгалки. Надо вырезать кусок дудки, чтоб один конец был с донышком, и - получится здоровенный патрон. Проткни в донышке дырочку, возьми палочку, обмотай ее куделькой, вставь ь дудку, сунь в воду и потяни - наберешь воды. Потом конец палочки упри в живот и тащи дудку на себя. Тут обязательно струя вырвется. Чем сильней давнешь, тем дальше брызнешь. Тима сделал всем брызгалки, и играли в войну. И весело, и не больно...
Вот и осина. Ой-яй-ё-ё! Вот лесина, так лесина! И как только спилили ее?
Отец обломком сука забивал кляп, сделанный из мха, в какое-то отверстие, как раз там, где у лесины начинались верховые ветви.
- Мам, а чо он делает?
- Леток закрывает, чтоб пчелки не улетели. -- А-а... А ты чо делаешь?
Мать сгибала из черемуховых прутьев обручи и вставляла в широкую торбу.
- А это будет рояха. Пчелок сюда посадим, увезем домой, и еще у нас колодочка пчел прибавится.
- На Буланке ли чо ли?
- На Луланке.
- А я пешком пойду?
- Да ты боишься, наверно?
- Они жалить будут...
- Не будут, Гена, не будут. Они же знают, что им добра делают. Не бойся.
Генка вздохнул. Не очень-то верилось, чтоб пчелки - да не жалились. Вон Лешку как-то - чик в веко. А плакать мужикам, да еще при людях, - самое распоследнее дело. А потому Лешка терпел, хотя и больно было, но плакать все равно хотелось, и тогда он позвал Генку на старую пасеку - поплакать.
Старая пасека совсем недалеко, по тропинке, через пашню, где гречиху, овес да клевер сеяли. Когда дедушка качал мед, он широким кривым ножом срезал печать с рамок и в ведро щепочкой соскабливал. Эта самая печать - самая вкусная из всех медов, восковая духовитая пенка с медом. Жуй сколько хошь, пока один воск во рту останется. Его выбрасывать нельзя - воск после вытопки сдают в лавку, и за него дают вощину и получают всякий товар. Однажды Пронька, Генка и Лешка баловались и стали друг дружку медом мазать. Пчелам это не поглянулось, полезли в волосы, запутались и начали жалить. И рванули они домой во все лопатки, руками замахали. А пчелы еще пуще сердятся, если руками машешь. Ох и досталось! Бабушка Варвара шибко смеялась, а потом побывальщину рассказала. Сама-то она из зырян, так про зырян все рассказывала. А дело было так: испугался один зырянин пчелки, ужалившей в ухо, да как рванет К хозяину, у которого был в гостях, - и лбом косяк вышиб. Вбежал в избу и спрашивает: «А ну-ко посмотри. Она ухо-то, однако, кровь резал!..» Рассказ этот помог им прийти в себя и даже смешно стало.
Пока Генка вспоминал про старую пасеку и бабушкин рассказ, мать успела рояху изладить. Потом с этой рояхой, с пилой и топором пошла к отцу, а Генка взобрался на комель сваленной лесины и стал по ней ходить.
Мать с отцом опять пилить начали. Но сначала отец топором постучал и ухо к дереву приложил, чтобы знать, где пилить, а то по пчелам и по меду может пройтись. Допилили они до половины в одном месте, а потом, отступя с сажень, в другом месте столько же пропилили. Потом отец вытесал березовые клинья, колотушку и начал выкалывать. Половина осины, как раз между запилами, отстала - открылась, как крышка сундука. Отец с матерью отвалили эту крышку на сторону, и стало в идно большое дупло. В нем, как икра в рыбе, светились золотистые соты с медом - такие свежие и яркие, что Генке поначалу показалось, будто это жаркие угли там лежат. И пчелы на них ползают.
- Вроде бы, ничего получилось, - сказал отец.
- Ага, слава богу, - ответила мать.
Генке хотелось получше узнать, о чем они говорят, но близко подходить боялся.
- Иди, не бойся, - позвал отец. - Только головой не верти да руками не маши.
Еще раньше Генка заметил, что в траве что-то дымилось. Оказалось, что это дымарь. Его тоже привезли вместе с туесами, и в нем были уже сухие осиновые гнилушки-курушки, которые не горел и, но дыма давали много. Мать принесла дымарь и берестяной черпак. А Генка по осине подошел еще ближе.
- Мам, а чо как раз получилось? Чо - слава богу?
- А вот видишь, как соты стоят? Все целенькие.
- Вижу. Вот они. Ага. И пчелы... А вон трутень!
- А если бы соты вот так упали, - мать положила ладонь на ладонь и тряхнула, - они все бы помялись, и пчелок, может, придавили бы, и матку. А у нас хорошо получилось, как раз упала осина-матушка.
С такой высоты грохнулась лесина, а соты целы и пчелы живехонькие. Прямо чудо!
Мать фукает дымариком, пчелы от дыма сбиваются в один угол. Тем временем отец ножом вырезает соты и складывает в туески. Все больше открывается дупло, и видно, как гладко отшлифованы его стенки. Каждый бугорок, каждая ямка будто вылизаны - ни соринки, ни листочка, ни веточки. Похоже на большую полую кость, из которой все высосано и остались лишь ноздреватые перегородки, к которым теперь мастерски прилажены тяжелые медовые соты. Соты не одинаковы по цвету. Есть совсем золотистые, с чуть заметными ячейками, которые доверху залиты медом и запечатаны тоненькой пленкой воска. Кое-где пленка лопнула, и выкатились крупные слезинки меда. Другие соты теммые, словно обугленные и подсушенные. По тому, как отец вынимает их, видно, что одни легче, другие тяжелее.
- А чо это? - спрашивает Генка.
- Сушь, - отвечает отец.
Он и сейчас трубку изо рта не вынимает.
- А на чо она?
- Надо, - неопределенно говорит отец.
Генка хотел уже обидеться, но отец пояснил все же:
- Тут они деток выводили и трутней. А потом меду наносили бы, да не успели. Бот я сухо.
- Когда ялохой взяток, - поясняет мать, - всегда много суши.
- А нынче плохой? - Генке хотелось, чтоб хороший, шибко хороший!
- Средний, пожалуй. Так, отец? - спрашивает мать. Отец попыхтел трубкой и угукнул себе под нос.
Мед уложили в туески, пчел дьгмом согнали в одну кучу и берестяным черпачком, осторожно, чтоб не подавить их, пересадили в рояху. Мать прикрыла рояху, чтоб там было темно и пчелы не вылетели. А отец все искал матку в опустевшем гнезде. Не дай (бог, если пчелы без матки останутся, - погибнут.
- Вот она. Мать честная! Ишь, как оно бывает...
Он прижал матку щепочкой, но не сильно, потом взял пальцами. А она боевая, шустрая, чуть не вырвалась. Но отец успел ее посадить в рояху. Вот теперь все ладно.
Как ни хорошо было Генке, а все же он шибко устал и спать захотелось. Как сели на Буланку, так он задремал и всю обратную дорогу ничего почти не видел. И дома сразу спать запросился. Мать сказала: в сон его клонит, потому что меду объелся. А меду и правда съел он ого сколько!
Назавтра было что Лешке рассказывать. И колонка живого видел, и Буланку зря испугался, и осина грохнулась - аж земля задрожала, и настоящее пчелиное гнездо видел, и матку - царицу пчелиную - видел. И что такое чернь, вблизи узнал. Теперь за Лешкой черед.
Далее:
Детство Осокиных. Часть 10
Произведение публиковалось в:
"Приамурье моё - 1972". Литературно-художественный альманах. Благовещенск, Амурское отделение Хабаровского книжного издательства: 1972