Детство Осокиных. Часть 08
Ранее:
Детство Осокиных. Часть 07
Весной еще была пасха - большой праздник. Мать все в доме помыла, накрасила яичек, настряпала шанежек с творогом, печеньев, калачиков. Генке с Лешкой сшила голубые рубашки из сатинета. Отец все это не хвалил, но не мешал матери.
По случаю праздника Генка с Лешкой три дня гостили у дедушки. В дедушкином доме теперь все по-другому. Остались при нем жить две бабушки - Михеевна и Варвара, - а еще Сережа, Тима и Пронька. Бабушка Михеевна шибко болела и говорила, что скоро умрет. Нюра и Дина работали в колхозе и дома появлялись редко. Дядя Яков проживал в Стародубке, работал в колхозе кузнецом, коня сдал в общий табун. А у Генкиного отца конь при себе: мать никак в колхоз пока не соглашалась. Коня звали Буланкой - хороший конь, многие на него зарились. Дядя Петя уехал куда-то в Горную Шорию. И раньше Генка редко видел его и не запомнил, а теперь забыл уже, какой он.
По вечерам в доме говорили про то, какая жизнь идет кругом - про колхозы, про то, как было «при старом режиме», про железных птиц, которые называются «иропланы», про проволоку-телефон, по которой хоть через сто верст можно разговаривать, про школы, которых теперь много будет, и про докторов, которые сами ездят по селам и лечат бесплатно. Все это Генке и дружкам его не очень понятно было. И слова незнакомые.
На троицу Катерина с маленькими ездила в соседнее село, где была церковь. Генке запомнились старухи в цветастых шалях и сарафанах, старики, пахнущие портянками, капустой, дегтем и самогонкой, чьи-то хромовые сапоги со скрипом и красная сатинетовая рубаха, запах ладана и сладкое причастие, которое маленький попик подносил каждому в серебряной ложечке. Еще запомнились чубатые парни, гулявшие на поляне у церкви. Держались они нахально и задиристо, и потому Генка про них подумал, как дедушка говорил, бывало: «вертоголовые». Вертоголовые других не слушаются и не уважают, ничего не умеют делать как следует, и ума у них не много - все с маху рвут, как попало. Вертоголовые - ругательное слово.
Дедушка заключил договор на пушнину и числится теперь охотником. Отец Генки тоже по договору охотничает от «Сибпушнины».
Сейчас отец готовится в чернь. Из сырой осиновой жердины он напилил множество чурочек в четверть длиной и ровно пополам расколол их топором. У каждой половинки выбрал теслом внутреннюю часть, и вышли легкие, широкие и короткие желобки. Если приложить желобок к желобку, получится труба. Теперь на каждой половинке-желобке надо сделать поперечную прорезь, чтоб входил клин, который крота давит. Потом вытесать эти самые клинья - чем ровней, тем лучше. Потом наколоть из березовой сухой бакулки палочки-сторожки. Наконец, надо привести в пригодность калиновые вилаж-ки-трезубцы, которые заготавливают походя, где бы они ни встретились. Этих вилажек у отца множество.
Когда все было готово, отец нанизал на чересседельник ловушки-кулемки, уложил клинья в широкую холстяную торбу, а сторожки и вилажки - в брезентовую боковую сумку. Все это он потом либо на себя наденет, либо к седлу приторочит и отправится на Буланке ставить по путикам ловушки на кротов.
Кротов отец привозит каждый день, иногда полную сумку. В черни их много, шкурки у них крепкие, не го, что заячьи, мех плотный, блестящий и черный, как деготь. Передние лапки - как ладошки у человека, только с коготками, нос острый, как хоботок, голова клинышком, глаза - как маковые зернышки; ими кроты, наверно, и не видят ничего.
Вернувшись из тайги, отец обедает, курит в тени на завалинке, потом снимает с кротов шкурки. Сначала отрубает лапки, смахивает их с чурки, и собаки тут же съедают их. Самих кротов они ни за что есть не будут, а лапки едят. Кротовьи шкурки отец разрезает по грудке и животу, снимает на обе стороны и прибивает квадратиками к тесине на восемь гвоздиков.
Как все это делается, Генка с Лешкой давно уж знают, но сами пока не умеют. Вот вырастут - тогда другое дело. Зато снимать с тесины высохшие шкурки уже могут. Отец как из тайги вернется, так командует:
- А ну марш кротов снимать! Да гвоздики не теряйте, в коробочку складывайте.
Тесина с кротовьими шкурками стоит у стены с теневой стороны. Генка с Лешкой берут ее за нижний конец и отходят так, чтоб другой конец опустился, бороздя по стене. Иначе им не одолеть тесину. Спустив ее таким манером, начинают вышатывать гвоздики. Ох и устанешь, пока все гвоздики вынешь! А отец уже новых кротов готовит, поторапливает.
Сухие кротовьи шкурки укладывают пачкой, а это уметь надо. Берут две шкурки и по шерсти надвигают одну на другую, мехом к меху. Так попарно накладывается сотня шкурок, а потом крест-накрест перевязывается суровой ниткой или дратвой. Как накопится несколько пачек, отец увезет их в «Сибпушнину».
В черни, попутно с охотой, отец и дедушка заготавливают дуб - тальниковое корье для дубления кожи. Лучшим считается корье с горного тальника. Толстое, увесистое, плотное, оно сдирается длинными широкими ремнями от комля до вершины, по всем отвилкам. Дуб этот уламывают, уминают и укладывают в большие пучки, напоминающие снопы. Их перевязывают либо тем же корьем, которое потоньше и погибче, либо лыком, надранным с желтой акации, которую здесь называют орешником, потому что на ней вырастают стручки с орешками, вроде мышиного горошка.
Часто отец ездит в чернь не один, а с матерью, и тогда Генке с Лешкой дома тоскливо и одиноко, К тому же чуть отвернешься, в избу куры налезут, а станешь выгонять, они не в двери вышмыгнуть норовят, а в окна. А одна так в шкап с посудой затесалась - тарелку разбила и все чашечки, из которых чай по праздникам пили. Сколько горя было!
А раз в прятки играли на чердаке - так Лешка нечаянно в гнездо с запаренными яичками залез, раздавил. Все штаны в желтке были, склеились и залощились.
Сперва, когда отец с матерью в чернь уезжали, то за избой бабушка Варвара следила. Корову в обед доила, доставала кашу из печи, кормила Генку с Лешкой. А потом ей некогда стало - Михеевна совсем разболелась, за ней смотреть нужно, огород сором зарос, сено косить приспела пора и за ягодами ходить. Даже Проньку оставляла она с Генкой и Лешкой. А дедушка, Сережа и Тима в черни день-деньской промышляли. И пришлось звать на заимку третью бабушку - мать Катеринину, Соломею Андреевну.
Генка с Лёшкой не сразу привыкли к новой бабушке. Она была совсем другая, не как бабушка Варвара. И держалась не так, и слова у нее все чудные какие-то - она из кержаков. Бабушка Варвара в разговоре негромкая, не торопкая, ходит вперевалочку, а лицо у нее смугловатое, зырянское. И никогда не поднимет голоса на ребят, спокойная. А бабушка Соло-мея го ласковая, слова без бога не скажет, лицо кроткое, а то закричит, ногами затопает и всякие ругательные слова говорит. А потом у бога прощения просит:
- О, господи Исусе-Христе! Прости меня грешную... - И снова уркнет, ногами затопает: - У-у-у, лешачата! Опять на грех навели! Из-за вас!..
Лешка когда-то гостил у бабушки Соломен, но успел забыть ее. А вот Федюшка давно привык. Он жил у бабушки с тех пор, как его отняли от груди, и приехал теперь вместе с ней.
Первые слова бабушка Соломея вроде скороговоркой сыплет, а последние растягивает, и это чудно. Вот Лешка лазает с печи на полати, а с полатей на полку, где всякое кухонное добро хранится, да еще сухари в противне.
- Сухари-то рассыплё-ё-ешь! - остерегает бабушка.
- Х-хы-хы, - усмехается Лешка и передразнивает: - Шухари-то раш-шыплё-ё-ешь!
- Ах ты лешачонок! У-у-у, ехидна, - вскидывается бабушка. - Ить клоп-клопом, а уже, язви тя, передразнивает. А сам-от, сам-от, как разговариваешь, варнак шепелявый, прости меня господи!
Быстро бабушка вспыхивает. Но быстро и угасает. Расшумится, раскудахчется и тут же утихнет, мирненько посматривает серыми ясными глазками. Она то с Федюшкой возится, то вяжет что-нибудь, то лен или шерсть прядет. Иногда песни поет, да так, что сердце тает. Голос у нее тонкий, чистый, нежный. Даже стыдно становится, что такую бабушку они обижают и «в грех» вводят. А в песне ее слышится что-то далекое, минувшее и радостное, яро что она вспоминает теперь и печалится.
Раздоры с бабушкой чаще всего бывают, когда захочется есть. Едва сунешься за стол, а она:
- У-у, лешачата, опять за стол не крестясь полезли!
- А то чо будет?
- У-у, ехидны! А то будет, что враг-от с вами же за стол сядет и все у вас ссопё-ёт! Опять голодные будете.
Бабушка скуповата, и все вспоминает, что она маленькая не такая прожорливая была, как «лешачата» да и нечего шибко-то есть было. Дадут на весь день вот эконький кусочек. А эти сопут и сопут, куда только лезё-ёт?!
- Ты ох и шкупая! - упрекает ее Лешка.
- У-у, ехидна! У-у, звереныш осетинский! - выходит из себя бабушка.
Но в конце концов она обязательно даст что-нибудь поесть, только уж непременно доба вит:
- Отец-от с матерью не поверят, что одни ссопели столько. На бабушку грешить буду-ут...
Вот, наконец, они наелись и напились, а на улице дождик идет и играть, стало быть, в избе придется. Надо только что-то придумать поинтереснее. И придумали «просо молотить». Сквозь мерное тарахтение самопряхи бабушка слышит, как Генка строжится на «коня» - Лешку.
- Стой, шельма! Ты-р-р! Н-но, поше-ел!
А «конь» так и бьет копытом, так и фыркает, аж сопли брызжут. Иногда он забывается и рукавом вытирает нос, но Генка не дает ему шибко-то забываться:
:- Ты-р-р! Стой, говорят!.. Н-но! Ех ты-ты, шельма-а!
Прошлым летом они видели, как в логу на Маленькой речке расчистили лопатами широкую долонь, застелили ее снопами проса и стали по ним лошадей гонять, круг за кругом. Вот так же, по кругу, теперь гонял Генка и Лешку, взнузданного длинной дратвой за шею. Эту дратву, натертую аром, отец приготовил для починки обуви, и вот сгодилась.
Погоняет Генка Лешку, а дратва все сильней затягивается на шее. Лешке трудно дышать, но он терпит - конь не должен реветь и жаловаться.
- Н-яо, шельма-а! Ишь зауросил!..
Лешка храпит, лицо посинело, Генка пуще прежнего погоняет. Молодец Лешка! Хорошо уросшт, прям, как настоящий конь!
Вдруг «конь» встал как вкопанный и давай руками шею царапать. Разве же кони так делают? Это никуда не годится! А Лешка уже хрипит и поводьев совсем не слушается. Потом сунулся к бабушке и давай дергать ее за подол.
- Чего опять?! - заругалась бабушка и вдруг запричитала: - Господи Исусе-Х ристе! Матушки мои! Да ты ведь задавил его, варнак!
Трясущимися руками бабушка пытается развязать дратву, но ничего у нее не получается. И зубами никак не доберется до дратвы, потому что она уже глубоко врезалась в Лешкину шею. А «кань» едва дышит. Наконец бабушка хватает ножницы и кое-как перестригает дратву. Лешка дышлт тяжело и порывисто и все глотает, глотает. И только придя в себя, перестает держаться за шею и кидается на Генку с кулаками.
Генка виноват, он отвернулся, подставил горб и терпел, пока Лешка не отвел душу. Потом оба заплакали. Генка от жалости к Лешке - ведь задавить мог, - а Лешка от обиды и оттого, что больно побил Генку.
Так у них каждый день. То одно стрясется, то другое. Но, конечно, и радостей немало. И что-нибудь новенькое узнают каждый день.
Далее:
Детство Осокиных. Часть 09
Произведение публиковалось в:
"Приамурье моё - 1972". Литературно-художественный альманах. Благовещенск, Амурское отделение Хабаровского книжного издательства: 1972