Детство Осокиных. Часть 07
Ранее:
Детство Осокиных. Часть 06
Опять пришла весна. Всю зиму ждали ее Генка с Лешкой. Мать обещала, что весной они пойдут пить березовый сок, рвать медунки и копать кандыки на проталинках. Зимними вечерами, когда на улице трещал мороз и светила луна, Генка с Лешкой смотрели в окно и видели заснеженный косогор за Калташкой, и все им казалось, что гам уже появились проталинки. Но это было ночью, в лунном свеге, а назавтра, к великому огорчению, оказывалось, что это только тени от пихт и все обстоит по-прежнему - снег, мороз, пихтач в инее...
Зимними вечерами отец с матерью учили азбуку и читали букварь. Грамоте отец научился в армии и теперь учил мать. Почти всякий раз, когда он ездил сдавать пушнину, то привозил домой большие картины с диковинными машинами, породистыми овцами и коровами и, развешивая их по стенам, говорил, что все это будет в колхозе. Будут вместо лошадей работать трактора - сильные машины, будет школа для ребятишек, сельпо и живые картины по вечерам смотреть можно будет. И вообще пора с заимки переезжать в колхоз, в Стародубку.
Мать в колхоз не хотела, сердилась на отца:
- Одни работать будут, другие в захребетниках ходить! Да и как это жить можно, если все не свое, а чужое?
Отец не сердился, а только щурился да посмеивался. Но случалось, что они и ругались, и дня по два не разговаривали. В такие дни отец курил непрестанно.
На чердаке, нанизанные на длинные шнуры, висят томленые листья табаку - дюбека, простого и американского. Там же, подоткнутые под стропила, торчат табачные стебли без листьев, стоят всякие кадки, бадейки, ульи с пустыми рамками, на жердочках развешаны веники и пучки загада - мелкой волоснистой травки, которая идет на стельки и утепление. Загад отец настилал на портянку, ставил на него голую ногу и вместе с портянкой окутывал всю ступню Потом сильно потолстевшую ногу заталкивал в канашины или ичиги. Обувшись таким манером, он целыми днями ходил в тайге на лыжах, и ноги не мерзли даже в трескучий мороз.
- Генка, принеси-ка мне табаку, - скажет отец.
Генка с охотой лезет на чердак, - там интересно. Так интересно, что слезать не хочется. И он, конечно, то, и другое посмотрит.
- Тебя только за смертью посылать, - скажет отец, когда Генка, наконец, вернется с табаком.
Как-то отец привез много разных портретов и сам расклеил их на стенах. Ленин, Сталин, Ворошилов, Калинин...
В мирные вечера мать читала молча, только спрашивала что-нибудь, а отец все вслух бубнил: «Ма-ша... Е-шь ка--шу». Голос у отца толстый, как у быка, а слова выговаривает, как ребятенок малый. Потом уже Генка с Лешкой поняли, что это он нарочно по слогам читал, чтоб матери было понятней и чтоб младшие видели, как читать надо учиться. А Лешка, тот запросто читает. Возьмет букварь вверх ногами и шпарит без запинки: «Квики-Вакви... Квнкви-Вакви...»
А теперь вот весна. У отца и матери забот прибавилось. Надо пчел выставить и дать им облет. Потом кое-какие семьи перегнать в новые, выскобленные, ошпаренные кипятком и хорошо просушенные ульи. Еще надо пахать, боронить, сеять и огород сажать. Пора и веснодельничать, то есть готовить на будущую зиму поленницы осиновых да березовых дров, чтоб за лето они хорошо просохли. Да еще отец по утрам ходит добывать косачей, глухарей и уток: охотник он такой же заядлый, как и габакур. А матери надо допрясть лен, доткать холсты, отобрать картошку на семена, вырастить рассаду, выходить недавно родившегося теленка, посадить на гнезда курицу-парунью и толстую старую гусыню. Да мало ли что. Теперь уж им некогда букварем заниматься, и он полностью перешел -во владение Генки с Лешкой.
Главная радость, конечно, на улице. Пусть еще много снега, зато на солнцепеке появились настоящие проталинки, во дворе радостно вещуют куры, а петух горланит звонко и солнечно. На всем подворье около избы, там и тут, лопатами да граблями сдвинут в кучи навоз, щепки, опилки - чтоб лучше таяло. На одну из таких куч опустилась прилетевшая откуда-то бабочка. И конечно же, Генке с Лешкой она кажется самой желанной гостьей.
- Мятличок!
- Мятличок прилетел!
Прилетела откуда-то и первая пчелка. В ее честь тоже прозвучали радостные голоса.
Мать вышла на улицу по-летнему, в кофточке с короткими рукавами. Взяла грабли и сдвинула в кучки всякий натаявший навоз и мусор.
- Ребятёшки! - зовет она весело. - Сейчас пойдем вер-бушки ломать. Завтра вербное воскресение.
И пошла по тропинке к Маленькой речке, где воду брали. Молодые заросли тальника густо были опушены желтоватыми сережками. - Вот сейчас и наломаем вербушек. Сейчас... Она побрела по снегу. Сначала попробует, утопчет снег, потом ступает. Генка с Лешкой бредут за ней, стараясь ступать в ее следы. Далеко, очень далеко от следа до следа, Лешке еще трудней, чем Генке, но и он не отстает.
Мать наломала целый пучок вербных веточек, а дома, перевязав цветными тряпочками, поставила на божницу. Вот оно, значит, какое вербное воскресение.
Весна... Проталинки, тепло, светло. До чего же радостно!
- Мам, мы пойдем на проталинку? Мам?
До проталинки на солнцепечном косогор идти саженей тридцать по снегу. Туда ведет истаявшая, ровно стеклянная, приподнявшаяся над снегом лыжня.
- Утонете в снегу, намокнете, простудитесь, - не пускает мать.
- А мы по лыжнице, мам. Ну мы по лыжнице...
- Ну идите. Я посмотрю.
Пошли. Только ступили на лыжницу - она рассыпалась со стеклянным звоном. В снег чуть не по горло ухнули.
Смилостивилась мать, сама протоптала дорожку к проталинке, даже кое-где лопатой снег разбросала. Потом оставила их одних.
Вот она - настоящая-то проталинка! До чего хорошо! Сразу теплом дохнуло и землей запахло. На проталинке много сухой травы. Длинные ее стебли плотно прижались к земле. Это их снегом положило, а теперь они вытаяли, подсохли и под ногами звучно шуршат и потрескивают.
Генка топнул ногой, чтоб снег с сапожка стряхнуть. Снег посыпался на сухую траву и зашумел, словно дождь пошел. И Лешка топнул, тоже зашумело. Потом догадались еще лучше - нашли палочки и принялись ими швырять снег на проталинку. И шумело, как настоящий дождь!
Выше, на горе, виднелись еще и еще проталины, и весь бок у горы пестрый, как у коровы. А Лешка-то какой храбрый! Выше, выше карабкается и Генку зовет. Лешка - он всегда бесстрашный, хотя и младше на целый год.
Тут уж совсем была благодать. Торчали старые сухие дудки, валялись всякие гнилушки и палочки. На окрайке, еще в снегу, стоял куст калины, а на нем почти целая гроздь ягод. Ягоду они сразу же съели, хоть и горьковата, и еще стали искать, что бы такое съесть можно. И тут у старого пня увидели большую муравьиную кучу. Вокруг нее еще лежал снег и вытаяла у нее только самая вершина, но муравьи уже вылезли, и столько их скопилось на верхушке, что была гам сплошная шевелящаяся шапка. Ой-яй-ё-ё! Это сколько же их! Чудо! Настоящее чудо.
Томящий радостный запах стоял над проталиной. А как стали палочками ковырять землю, запахло, будто огород перепахивали. Присели, присмотрелись - и оказалось, что в сухих былинках на земле ползают какие-то букашки и клопики. Все ожило, все шевелилось.
Выше на горе, где, как умытый, румяно светился березняк в сережках, напевали скворцы и еще какие-то пташки, а под горой у избы вое гак же высоко и солнечно горланил петух. То и дело позванивали пчелы. И каждый звук как бы связан был с солнцем, небом, лесом и водой, уже шумевшей на Кал-ташке, и с живым телом Генки и Лешки.
К вечеру они сильно проголодались, но еще больше захотелось спать. Пошатываясь, как пьяные, прибрели домой, кое-как разделись, перекусили и полезли на полати.
С того дня и начались походы на гору. Генка с Лешкой назвали ее «Наша гора», а Тима с Сережей звали «Ваниной горой», потому что отца в дедушкином доме все называли просто Ваней. Ванина изба, Ванина гора, Ванина пашня... На Ванину-Нашу гору ходили теперь с Тимой и Пронькой.
Тима - это же просто молодец! Все знаег, все умеет и ничего не боится. Чтоб снег не набивался в ичиги, он велел штаны поверх голенищ выпустить, и сразу лучше бродить стало. С поляны на поляну - вброд, по снегу.
У Тимы за поясом маленький топорик, и оттого он кажется совсем большим. Лобастенький, коренастый и грудь высокая, глаза ясные, веселые. И ножичек есть у Тимы. Вырезал он сухую журавлиную дудку, срезал наискось широкий ее конец, а отступя с вершок, прорезал полумесяцем окошко. Продул, приладил конец к губам, язык приткнул - и заиграл. Ах, как заиграл! Генка никогда еще такого не слышал. Все в нем всколыхнулось. Что-то жалобное, дикое, бездомное, как журавлиное курлыканье и свист ветра, что-то здешнее и нездешнее, полное печали и робкого призыва пожалеть... Чуть не до слез проняло Генку. А ведь всего дудка... Каких только чудес не бывает!
Пронька с Лешкой тоже стояли, как зачарованные.
- На, попробуй, - Тима подал дудку Лешке.
Тот взял ее с охотой и трепетом. Сунул в рот и, багровея, начал дуть. Ничего не вышло, только исслюнявил. И у Генки не вышло, и у Проньки. А у Тимы выходит. Уметь надо, учиться.
Вот Тима вырезал прутик, очистил его от коры и сунул в муравьиную кучу. Его сразу облепили мураши Тима подержал прутик, повертывая, вынул, понюхал и сморщился:
- Фу, прямо нашатырь! Нюхательный шпирт.
Тут все по очереди понюхали прутик и убедились, что и верно, пахнет так, что чихать впору.
- А теперь лизните. Не бойтесь. Эх вы, смотрите. - И Тима лизнул прутик. - Не бойтесь. Это пользительно для здоровья.
Пронька лизнул, Генка лизнул, и Лешка лизнул. Кисло... Так кисло, что слезы выступают и скулы сводит. Скоро у всех в руках были такие же прутики, и теперь каждый совал их к мурашам. Подержат, отряхнут и полижут.
Пошли дальше. Тима впереди и все осматривает - валежину, куст, пенек, кочку, каждую ямку и норку.
- Вот тут бурундук жил... А вот тут хомяк. Во. Видалг сколько земли выгреб! Нэх, нэх, нэх! Пестря, Пестря, Пестря! Тут, тут, тут...
- Гав! - отозвались собаки внизу под горой у избы. - Гав, гав...
Пестря и Найда сначала по снегу, потом по проталинам примчались к Тиме, занюхали, завиляли мордами и хвостами.
- Тут, тут! - сунул Тима руку в хомячиную нору.
И сразу же ее заткнула Пестрина морда. Нюхает Пестра старательно, как поршнем, втягивает воздух, ребра раздвигаются. Понюхал, фукнул и отошел в сторону.
- Нету. Пустая нора, - сказал Тима. - Пойдемте искать.
И правда, скоро у гнилого пня нашли такую нору, из-за которой Пестря и Найда было подрались. Пестря с одного боку под пень копать начал, Найда - с другого. Только земля летит. «Га-гав!.. Г-р-р...» Зубами гнилушки рвут, корневища кромсают. Вот они какие на самом деле, на охоте-то!
Разрыли собаки нору, выбросили сухое, уютное гнездышко хомяка, а самого задавили. Хомяк сердился, фукал и урчал по-кошачьи. И вот все смолкло. Тима отобрал у Пестри хомяка и подержал на весу, чтоб всем видно было. Спина у него бурая, паха белесые, а живот черный. Толстый, щекастый, нарядный. За щеками у хомяка оказались какие-то травяные семечки, и Тима объяснил, что там, в норе, у него есть запас на зиму. И хлеб он портит, пшеницу и просо ворует.
Все равно было жалко хомяка. Но и похвалиться дома хотелось. Уже охотники - зверя добыли! Сами!
Когда взобрались на самую гору, Тима вынул топорик и стал на березе кармашек вырубать. Кармашек сразу же наполнился светлой водичкой. Тима вырезал тоненькую дудочку для каждого, и все стали пить березовый сок. Сладко и чудно, что так просто все.
Но на этом чудеса не кончились. Тима сделал деревянную лопаточку, вроде большого зубила, и начал копать кандык. Вот торчит из земли лиловый трубчатый рожок: это листочки проклюнулись. Тима острый конец лопаточки-копарульки нацеливает под рожок и животом давит копарульку, чтоб она поглубже в землю вошла. А как войдет, Тима выворачивает пластышек земли. И вот он - таинственный корешок-кан-дык! Он похож на винтовочный патрон или маленькую бутылочку. Матовый с желтинкой, сочный, хрустящий, сладкий. Тима копает и всех угощает по очереди. Ешьте, набирайтесь силы! Только надо снежком обмыть, обтереть получше, а то земли наешься.
И не только кандыки. Пестики, петушки, медунки, кал-ба - все это уже появилось, все можно есть. А скоро русьян-ки, баржовки пойдут. Тима - он все знает.
Набегались, травы всякой наелись, аж губы у всех черные. Это от медунок, наверно. Потом уселись на валежине, на самом солнечном месте.
Ванина-Наша гора полукруглой подошвой в лужок упирается. Вся она пестрая от проталин и снежных перемычек, а лужок еще в снегу. И лог справа, по которому течет маленькая речка, еще в снегу, и северные косогоры в снегу, и весь Калташкин лог. Но снег уже не тот, что зимой. Тогда он -был белый, пухлый, с морозными блестками и высокими сумётами, целыми копнами висел в развилках лесин и на головах пней. Эти снежные копны кухтой называются; Теперь кухта обвалилась, рассыпалась, сумёты просели, сравнялись, лыжницы и дорожки протаяли, скособочились. Снег посинел, а там, где течет Калташка, он и вовсе синий - напитался водой. И Калташка, и Маленькая речка вышли из берегов, потому что из снега и льда зажоры получились, а вода с гор все подпирает.
Синеют в логах залитые водой снега, синеют сопочки, жмурятся горы, заросшие дремным пихтачом, а самые дальние и самые высокие горы голубеют, как небо, и может, их не видно было бы, если бы не так ослепительно сияли снегами их голые вершины. Как далеки они, как высоки, как недоступны и таинственны... Даже тоскливо и страшно.
А вода... куда она вся течет? Сколько воды - и вся куда-то девается.
- Дядь Тима! А куда вода бежит?
- Вода? Вода бежит в большую реку.
- А-а... А большая река тоже бежит?
- Тоже бежит.
- А она куда?
- Река бежит в море-окиян.
- А она большая?
- Кто?
- Моря?
- Море большое. Берегов не видно.
- Ой-яй-ё-ё!
И откуда только Тима знает все? Что ни спроси, все знает. Это потому, что Тима книжки читает. Тиму осенью в школу отправляли, он понятливый, хорошо учился, но зимой вернулся домой: захворал.
В тот день так набегались и надышались, что, пока шли домой, слипались глаза. Даже про хомяка рассказывать не было сил.
Хорошо весной! Каждый день бегали медунки рвать, кан-дыки копать, березовый сок пить и смотреть дроздиные гнезда.
В эту пору березы в самом соку, и на заимке запасали березовый сок, из которого в бадьях и кадках делали квас. Из лесу приносили его ведрами, пили ковшами, хранили в погребе для лета. Хорош березовый квас! Как выпьешь - так в нос крепкий воздух ударит. Ядреный квас.
Березы вокруг заимки толстенные, соку в них много, и течет он, как капель с крыши. Так что раза три на день ходили посуду менять - ведра, котелки, бадейки, и к березам протоптали свежие тропинки. Конечно же, со взрослыми ходил» и маленькие - интересно.
Ходили, рассматривали березы, и оказывалось, что всякие заметки, зарубки оставлены почти на каждой. Это либо на квас брали березовку, либо тут же, вырубив кармашек, пили ее, либо кто-то бересту снимал. Старшие - Сережа и Тима - объясняли, что бересту драли на паровой деготь. Этим дегтем промазывают кожи, сбрую и всякую обувь. А на густой, корчажный деготь, которым тележные колеса мажут, бересту собирают старую, с валежин и пней.
И еще вот что видели: многие пихты стояли с высоко обрубленными сучками и напоминали громадные пики. Ветки у них обрубали для выгонки масла. Есть такой пихтовый завод,, где масло гонят. Этим пихтовым маслом Михеевна ноги натирает, и пахнет оно пуще скипидара.
Как-то пришли за березовкой, а под деревом лежит большая и худущая черная собака. Чужая. Увидала их, встала и зарычала. На что Тима храбрый, и тот отступил Собака прогнала их и стала березовку из ведра лакать, а сама трясется, ребра ходуном ходят. Дома они сказали про собаку, и дедушка так рассудил, что она больная и надо бы ей краюшку хлеба унести. Но когда пришли к березе, собаки уж не было. Тима сказал: она березовкой вылечилась и ушла.
Потом вот что было. Сапог стоптал Генка и ногу натер. А бегать шибко хотелось, но босиком рано еще, земля холодная, мокрая, да и змеи уже выползали на солнышко. И остался Генка дома один-одинешенек. Тоскливо до слез. Играть не с кем - Лешку и Проньку Тима увел на соседнюю заимку, где тоже два дома стояло и были маленькие ребятишки.
Сидел, горевал Генка и плакал, а мать, чтобы утешить его, качулю в пригоне сделала - на перекладине, меж столбов в коровьем пригоне, подвесила на вожжах большое стиральное корыто, кинула в него охапку сенца и, посадив в-корыто Генку, стала раскачивать. Потом мать взобралась в корыто, стала на край и давай раскачивать. С каждым разом все выше и выше, аж дух захватывает. Шибко поглянулось Генке, и хотелось ему, чтоб кто-нибудь поблизости был и увидел, как летает он по воздуху. Но никого не было, кроме матери, только она одна похвалила его:
- Молодец! Ой, какой смелый! Прямо, как большой! Покачала мать Генку и ушла. А он сам стал раскачиваться. Быстро понял, что к чему, высоко летал. И тут уж вовсе захотелось, чтоб кто-нибудь посмотрел, как он сам, без взрослых, качается.
Тут как раз вернулся с заимки Тима с ватажкой ребятишек. Увидели они, как Генка качается, и, конечно, завидки их взяли. А Генка думал, что бы еще такое выдать, чтоб дух у всех захватило. А что если качнуть вперед, а самому отцепиться от веревок и спрыгнуть? Вот ахнут-то! Только бы не упасть...
Одолев страх, Генка спрыгнул - и устоял! Ребятишки так и ахнули. Молодец Генка! Проворный, ловкий парень! Это надо же!
Про все на свете забыл Генка от радости и гордости. И про корыто забыл. А оно, меж тем, назад летело. Только выпрямился Генка, чтоб посмотреть, как народ его приветствует, а корыто и тюкнуло его чуть пониже темячка.
Ничего больше не видел и не слышал Генка, очнулся на руках у матери. Будь оно проклято, это корыто! Голова тупо болела и кружилась, поташнивало и хотелось спать. Он моргал глазами, а сквозь ресницы просвечивала красная пелена. Это через глаза текла кровь со лба.
С тех пор на лбу у Генки остался шрам - как раз там, где начинаются волосы. И его прозвали меченым. А все корыто виновато...
Далее:
Детство Осокиных. Часть 08
Произведение публиковалось в:
"Приамурье моё - 1972". Литературно-художественный альманах. Благовещенск, Амурское отделение Хабаровского книжного издательства: 1972