Детство Осокиных. Часть 06
Ранее:
Детство Осокиных. Часть 05
Катерина новой избой не нахвалится. Высокая, веселая, с большими окнами в наличниках и ставнях. И все, как у добрых людей: лавки, кровать, гладкие полы с плинтусами, в кути шкап для посуды, а через пол в подполье ход устроен - западня с колечком. Остается печь поставить да настелить полати.
Отец расколол топорами и клиньями толстенное бревно, обтесал, выстругал обе половины, обгшлил сколько надо и уложил их на ребро, метрах в полутора друг от друга, торцами к левой стене. Поверх настелил прочный пол из колотых же бревнышек, а на пол положил высокий полуоклад с единственным углом, зарубленным «в лапу» и .нацеленным в середину избы. Концы полуоклада врубил в стену у двери и в стену слева. Получилась большая коробка на двух лежаках.
И пошла работа. Кто глину носит, кто чекмарями трамбует, убивает ее. Работают тут и бабушка Варвара, и Сережа с Тимой, и Нюра с Диной, и Катерина с Иваном. Печи почему-то всегда ставят под один запал, без роздыху. Только тогда печь будто бы получится крепкой, и топиться хорошо будет, и хлебы печь, и варить все что надо. Кипит работа, и всем весело, всем охота бить печь.
И Генке с Лешкой охота. Измазанные в глине, они толкутся тут же, просят, чтобы и им дали работы. А еще просят сделать им маленькие чекмарики. Отец отпилил от жердины две чурочки, просверлил в них дырочки и ручки вставил. Получились деревянные молоточки, у которых один конец округлый, другой плоский, как обух. Хочешь - круглым концом колоти, хочешь - плоским. Тук, тук, тук... Весело идет работа.
Когда набили под, отец «свинку» сделал. Получилась она вроде большого сундука с горбатой крышкой. Свинку поставили по середине пода, а по краям отец стал наращивать доски. Между «свинкой» и этими досками тоже набивали глину, и печка поднималась все выше, этаким громадным кубом. Потом стали чувал выводить, для чего в голове «свинки» поставили гладкую чурку. Когда забили всю «свинку» и поверх ее выбили печной потолок, кругом чурки тоже стали наращивать дощатые венцы. Как набьют глины между досками и чуркой - так чурку потянут вверх. Чурка эта вылезла в потолочный проем, на чердак и до самой крыши. Вот и дымоход.
На другой день печь была готова. Прорезали чело и пазы для заслонки - и, пожалуйста, можно затапливать. Топить надо как можно жарче и дня два беспрерывно. Все, что горит, - то и в печку: длинные березовые чурбаки, поленья, горбыли, обрезки, осколки, щепа и короткие бревешки, - все годится.
Что может быть веселее огня! Топится, гудит печха, а мать прибирает, подметает, и в избе становится все чище, светлей и уютней. Вот уже окна помыты и лампа к потолку подвешена, кровать застелена, вот уже стены, помазанные глиной, высохли, и теперь можно белить.
У отца своя работа. В голове печи, у правого ее угла, он поставил прочную хорошо струганную стойку, а на нее положил полатный брус с пазом. Этот брус одиним концом упирался в стену, а другим в стойку и прижимал ее к печи. Стойка, в свою очередь, прижимала верхний опечек. Потом отец выбрал паз в одном из бревен над дверью и настелил из струганых досок полати, так что концы досок ложились в паз на брусе и в паз на бревне. И наконец была сделана широкая полка над кутью, один конец которой упирался в переднюю стену, а другой - в полатный брус, как раз там, где он сходился с печной стойкой. На этой полке разместились квашня, сельницы, сита, веселки, противни, всякие короба и коробушки, ступа, туески и прочее.
Генка с Лешкой не могут дождаться, когда печь «раздевать» будут, то есть сбивать обшивку. «Мам, ну скоро?» К отцу они с такими расспросами не пристают - строговаг, да и занят: лавки вдоль стен ладит.
Но вот печка раздета. На глине отпечатались доски - прямо как нарисованные. Шибко интересно! Теперь мать заглаживает всякие неровности - намажет ладошку жидкой глиной и водит, водит по печи, а она сохнет, струится парок. Еще предстоит печурки вырезать и побелить печку. «Мам, мам... Ну скоро?»
И вот по обе стороны чела, напротив каждого припечка, вырезаны печурки, и печка ровно с глазами стала. В печурки будут класть серянки, помазки для сковородок и все другое, что всегда должно быть под руками. И уже все побелено. Красота!
Целыми днями лазят Генка с Лешкой то на печку, то с печи, то на полати, то с полатей. Чтобы им не сорваться, отец сделал для них наклонный лоток с поперечными набойками, вроде лесенки. Прямо с печи - р-раз, и на полатях. И оттуда так же.
Потом выпал снег и стали рубить да солить капусту. Это тоже здорово поглянулось. Новенькие кадки пахли кедром, холодная сочная капуста вкусно похрустывала, и они объедались кочерыжками, которые еще вкусней капусты.
Когда совсем пришла зима, в новой избе появился еще один человек - маленький братик Федюшка. Генке с Лешкой он сперва не поглянулся: был сморщенный и красный, как ошпаренный, и плакал скрипучим громким голосом. Как-то, когда Федюшку кормили грудью, Лешка подлетел и - кулаком его по животику:
- Зачем мою маму отобрал?!
Федюшка как заплачет, как заплачет горестно! И мама стала жалеть его, а Лешку журить: мол, это же твой братик родной, он такой маленький, такой еще слабенький и беззащитный. Жалеть его надо, беречь, а Лешка что сделал?
Лешка разжалобился, тоже ударился в рев и потом нарочно подставлял загривок, чтобы Федюшка потеребил его или ущипнул.
Потом все привыкли к Федюшке, полюбили его и, бывало, зыбку качали, чтобы он уснул и подрос поскорее. И рос Фе-дюшка, выправлялся, становился лобастеньким, похожим на Тиму. Потом у него была оспа и он чуть не умер. А вот у Генки с Лешкой оспа зараньше была привита. К докторам их возили нарочно, и теперь оспа им не страшна: у того и у другого на левой руке, ниже плеча, круглые аккуратные глазки.
Зимой часто дули бураны. Генка с Лешкой видели, как на горе за Калташкой качаются пихты и ветер срывает с них снег и ветки. С иных деревьев слетали целые копны снега и взрывались, как порох, оставляя белые облака. Даже через окна и стены слышно, как могуче и тревожно шумит чернь. В гуле этом столько таинства и величия, что по спине пробегали мурашки. И совсем жутко было, когда валил непроглядный снег, все бешено крутилось, выло и стонало.
Бывало, что буран заставал отца в тайге. Мать горевала и часто выбегала из дома. Но отец хорошо знал тайгу и никогда не сбивался с пути. Заснеженный, как привидение, он появлялся у крыльца. Неторопливо снимал лыжи, обколачивал их, ставил в угол и отряхивался. Он никогда не жаловался, что озяб, но с мороза долго и шумно хлебал щи и пил чай.
Зимой отец приносил из тайги зайцев, рябчиков, косачей, колонков, хорьков, белок, горностаев, летяг, иногда лис и волков. Летом он добывал только кротов, а осенью, кроме всего прочего, еще и барсуков.
Вот нахлебается отец щей, напьется чаю, усядется по-татарски под порогом, вынет кисет, набьет табаком трубку - и давай не спеша попыхивать да обдумывать что-то. Курит и глядит, и не поймешь куда, но, конечно же, видит что-то. В тайге-то всякого пришлось повидать. Вот и думает, и снова в мыслях перебирает все. В это время расспрашивать отца не полагается. Надо, чтоб человек сначала отдохнул, напился чаю и пришел в домашнее настроение. Потом можно и спрашивать, да и то не нахально. Генка с Лешкой про это давно уж знают, и хоть не терпится поспрашивать, а терпеть приходится иной раз до самого вечера, когда отцу, может, делать будет нечего и он начнет играть с маленькими.
Братья ждут вечера, сидя на кровати или на печи, играют лучинками, костяными бабками, стекляшками, бляшками от сбруи и пузырьками от лекарств. Мать и отец тем временем управляются по хозяйству. Надо напилить, наколоть и доставить в избу дров, наносить с речки воды, на ночь задать скотине сена, накормить и получше закрыть кур, - а го хорек заберется и всех передушит, надо сходить в погреб за свежей капустой и огурцами для завтрева, надо подоигь корову.
Зимний день короток. Зажигается лампа, и за окнами гудит и воет буран, но в избе светло, тепло и уютно. Вот теперь-то и начнется самое интересное.
Еще давеча отец принес с улицы двух закоченевших зайцев. Один побольше, другой поменьше. Теперь они, наверно, уже оттаяли. Да в сумке еще что-то есть - по запаху слышно. Запах самогонного перегара с чесноком, застарелой мочи, кошачьего помета и еще чего-то крепкого - все это верный признак, что отец принес из тайги хорька, колонка или горностая. Всех духовитей, конечно, хорь. Говорят, когда он ворвется в курятник да вонь свою растрясет, так куры с угару падают с насеста.
Рябчиков и косачей отец в избу не заносит. Они до поры до времени лежат в сенках на полке или на крыше, затолканные в снег. Туда же, в снег на крыше, отец прячет налимов, которых иногда ловит мордой в Калташке.
Сейчас отец сидит на приступке у печи и оселком натачивает нож. Трубка, будто штырь, накрепко забитый в сте? ну, торчит изо рта и не дрогнет, не качнется, хотя отец не дает ей погаснуть и шлепает губами, потягивая. Натачивая нож, он тоже о чем-то думает и глядит не поймешь куда.
Наточил отец нож и пальцами острие попробовал - брит-ко ли. Снимает зайца со стены, веревочной петелькой захлестывает заднюю лапку и подвешивает на полатный брус. Заяц висит вниз головой, весь пушистый, белый, кончики ушей черные, а подушечки задних лапок слегка желтоватые. Сколько же избегали тайги эти лапки с подушечками! И никто не поймал, а вот отец ухитрился. Он все может.
Отец проводит концом ножа, и слышится шуршащий и скребущий звук вспарываемой шкурки. Обнажается красное, гладкое, мускулистое мясо. Пахнет парным. Дальше лучше не смотреть. Ребра, шея, красный комок вместо головы и оскаленные зубы... Все это вызывает грусть, жалость и смутный протест. Но так надо...
Тушки отец выносит в сенцы, подвешивает на боронные зубья, вбитые в стену, и оставляет вымораживать. Вернувшись, надевает шкурки на распялки и подвешивает к потолку.
Теперь доходит очередь до сумки. Ага! Белочка, другая, третья. А вот и хорь-хоревич. Ф-фу, как шибануло!
Белок отец свежует, как и зайцев, но шкурки без всяких распялок развешивает под матицей на просушку. А вот хорька обдирает по-иному - с головы. А когда снимет шкурку, надевает ее на узкую длинную правилку-разножку, так что и задние ножки надеваются чулками.
Вот и еще прибавилось пушнины. Скоро вся матка будет увешана шкурками. Потом отец поедет сдавать пушнину и привезет всяких обновок да гостинцев.
Далее:
Детство Осокиных. Часть 07
Произведение публиковалось в:
"Приамурье моё - 1972". Литературно-художественный альманах. Благовещенск, Амурское отделение Хабаровского книжного издательства: 1972