10 - Переправа. Трудный переход
Ранее:
Трудный переход. 05 - Бой у реки
Трудный переход. 06 - Граница
Трудный переход. 07 - Висла
Трудный переход. 08 - Вылазка
Трудный переход. 09 - Третьего письма не было
Утром Курнышев поднял солдат Андреева чуть свет. Григорий протер глаза и увидел, что ребята Черепенникова вернулись с ночной работы мокрые, усталые, а от этого молчаливые. Они устраивались спать. Сам Черепенников сидел на перевернутых санях и скручивал цигарку. Голова у него перебинтована, и фуражка держится на макушке. Везет парню – второй раз попадает в голову – и все легко. Поймав на себе взгляд Андреева, Черепенников пояснил:
– Наших двух наповал. И меня осколком. И все, паразит, в голову метит. Наверно, третий раз не миновать.
– Значит, ночка была веселая?
– С фейерверками.
Мало Григорий знал лейтенанта Черепенникова. Дел совместных с ним не было, на задания ходить не приходилось. Другие отзывались о нем хорошо. При встречах козыряли друг другу.
Черепенников симпатичный, черноволосый. Любил носить ремни. Портупеей перекрещивал грудь и спину, а поверх всего надевал тонкий ремешок планшета. Фуражку носил с одним ему ведомым умением, горделиво, но не залихватски.
Первый раз в близкой компании с лейтенантом Андреев очутился в Гомеле, встречали новый, 1944 год. По соседству квартировал медсанбат. Сговорились праздник встретить вместе – в медсанбате были одни девушки.
Черепенников оказался компанейским парнем. Он хорошо играл на гитаре и пел под свой аккомпанемент цыганские песни с этаким характерным придыхом. Вообще то он и обличьем немного смахивал на цыгана, видимо, была в нем частица цыганской крови.
Черепенников расстегнул тогда ворот гимнастерки, черный чуб упал на лоб. И таким Черепенников был своим в доску, понятным и простым, за которым пойдешь, куда позовет. И покорил всех медичек. Они липли к нему, души в нем не чаяли.
Он мог петь с одинаковым успехом песни грустные и удалые, смешные и протяжные. И сильнее того понравилась Григорию выдержка – лейтенант знал во всем меру. Не перехлестывал дурачась; не переступал грани, ухаживая за девушками. Он не был рубахой парнем. Умел веселиться и грустить, но до пошлости не опускался, как это бывало с некоторыми.
И еще по той вечеринке запомнился Андрееву Юра Лукин. Забился он в угол хаты и сидел там одинокий и притихший. Все пели песни, а он молчал. Упрямо наклонив голову с седой прядью в чубе, вилкой чертил на клеенке замысловатые кренделя. Все танцевали, а он с грустной улыбкой наблюдал за танцующими, и мысли его были далеко отсюда. Остроглазая блондиночка, туго перетянутая солдатским ремнем, хрупкая и миниатюрная, подсела к нему, что то начала говорить веселое, но он ее слушал в пол уха. Она пригласила его танцевать, даже тянула за руку, а он упирался, как молодой телок, которого хотели вывести из хлева во двор.
Блондиночке Юра, видимо, нравился, было в нем что то притягивающее. А что? Бывалый солдат. Седая прядь в чубе. Медаль «За отвагу» на гимнастерке. Он тогда ее еще не потерял.
Андреев подсел к нему, когда блондиночка, рассердившись, ушла танцевать с другим.
– Ты чего такой?
– Да так, – уклонился от ответа Юра.
– Не умеешь танцевать?
– Умею.
– А чего не пошел с этой девушкой? Она, по моему, неравнодушна к тебе.
– Ну и пусть.
– Заладил! – усмехнулся Андреев. – Стряслось что нибудь?
Лукин достал фотокарточку и показал Андрееву:
– Оля.
Вот она какая – Оля! Красивая. Особенно глаза выделяются – большие, с искорками в зрачках. И коса перекинута через левое плечо. Взгляд прямой и приветливый. Помнится, вышли из леса, прибыли в Брянск и искали эту Олю. Тяжело раненную, ее из отряда принесли в этот город тайком к доктору Николаю Павловичу.
В Брянске кое как нашли тот дом, где ее прятали. Но девушка к этому времени поправилась и уехала к себе в деревню. Так Лукин и не встретил ее, тосковал, часто писал письма.
– Чего тогда хандришь? – спросил Андреев. – У тебя же все в порядке. Иди, Юра, танцуй, нагруститься еще успеешь.
– Да нет, – упрямо повел плечами Лукин. Чего чего, а упрямства у него хватало, как у Ишакина – дурных привычек.
Сейчас Черепенников, прикурив, пожаловался:
– Эх, добрых хлопцев мы сегодня потеряли. На берегу накрыло, снарядом.
Выйдя из клуни, Андреев поразился происшедшей перемене в обстановке. Она изменилась за ночь, пока Андреев спал. Если вчера, кроме роты Курнышева да группы бойцов и офицеров из окружения полковника Смирнова, никого не было, то теперь под каждым кустом и деревом маскировались солдаты, орудия, автомашины и лошади. Вроде бы тесно сделалось вокруг. В этом скоплении неторопливо и отработанно текла своя жизнь. В яблоневом саду дымила кухня, возле нее орудовал повар в белом колпаке. А недалеко томились солдаты, ожидая, когда их позовут завтракать.
Фашистская артиллерия молчала: возможно, время ее еще не пришло, а может, побаивается – ведь сила силу ломит. У наших же вон какая сила прибыла!
Курнышев, оказавшийся рядом, пояснил:
– Полковник привел свою дивизию.
Он так и сказал: «привел». Дивизия не пришла, не подтянулась, не вышла на рубеж, а именно ее «привел» полковник Смирнов.
– Больше батальона переправили ночью ребята Черепенникова, – сказал капитан. – Переправу продолжите вы. Задача такова: на паромах перебросить технику и лошадей. В твоем распоряжении один девятитонный, один шеститонный и два трехтонных парома. Действуй, лейтенант.
Андреев распределил солдат по паромам. Себе взял девятитонный. Один из трехтонных вручил Лукину.
День занимался безветренный и солнечный. По реке клочьями полз туман и медленно таял. Недалеко от клуни ночью выворотило снарядом яблоню. Она лежала на боку с яблоками на ветвях. Такую красоту сгубили! Андреев не слышал этого взрыва – так глубоко спал.
Грузить понтон пришлось на открытом месте, примерно в километре от островков. Здесь был единственно удобный переезд через дамбу. На доски понтона осторожно влез большегрузный «студебеккер». Его передние колеса докатились почти до самой кромки, уперлись в колесоотбойный брус. Потом втащили две семидесятишестимиллиметровые пушки, наставили гору снарядных ящиков. Незнакомый капитан, распоряжавшийся погрузкой, хотел поместить на понтон еще одну пушку, но Андреев воспротивился. Понтон и без того сел низко в воду.
Пока грузились, Андреев с опаской поглядывал на ту сторону и упрямо вслушивался – не начнется ли артиллерийский обстрел. Вчера по лодке палили почем зря, а сейчас открыто загружается такая махина, а немцы не стреляют. Уже к концу погрузки над головой прошуршало несколько снарядов, которые лопнули далеко за дамбой. И в тот же миг грозно загудели орудия на нашей стороне и по гребню увала поднялась земляная завеса. Вот это мощь! А когда понтон медленно отправился в путь, над увалом западного берега появились три наших штурмовика и принялись добросовестно утюжить позиции немцев.
Расчет Андреева работал в полную силу. Сам лейтенант сидел на корме и командовал:
– Левой табань! Правой греби! Запаздываешь, Ишакин!
И особенно весомо понимались слова Курнышева: «Полковник привел свою дивизию». Все обставил грамотно этот седеющий полковник. Вчера на той стороне дрался с немцами всего лишь один батальон Кондратьева, и было важно любыми путями поддержать его боеприпасами. А сегодня Смирнов ввел в действие основные силы, прикрыл переправу артиллерией и авиацией.
Понтон тяжело добрался до противоположного берега. Разгрузившись, приняли на борт раненых и двух пленных, молодых, небритых. Раненые были в основном лежачие – у кого нога перебинтована, у кого промокли бинты на груди или животе. Раненых сопровождала молоденькая медсестра, девчушка в зеленом платочке. В руках она держала флягу, вторая была пристегнута к поясному ремню. Она поила из фляги раненого, чуть приподняв ему голову, и говорила:
– Потерпи, миленький. Вот доплывем до берега, а там есть доктор, хороший хороший доктор.
Пленные сидели на корточках у самого борта, почти рядом с Ишакиным, который орудовал веслом. Охранял их угрюмый пожилой автоматчик. Ишакин обратился к нему:
– Куда ты их везешь, дядя?
Автоматчик не удостоил его ответом. Ишакин не унимался:
– Камень на шею – ив воду их. И – порядок. Нашел с кем нянчиться.
– Знай свое дело, гвардия, – басом возразил солдат, – а в мое не суйся. У меня своя голова на плечах.
– Побывал бы в Майданеке, не то бы запел. Не стал бы на них молиться, стервецов.
– Разговорчики! – прикрикнул Андреев. – Греби сильнее!
– Попей, миленький, попей, авось полегчает.
– Помочь тебе, дочка? – спросил конвоир.
– Управлюсь. Я привычная.
– Сколько же тебе лет?
– Восемнадцать.
Автоматчик посмотрел на нее пристально, вроде бы и глаза у него увлажнились. Вздохнул и обратился к Ишакину:
– Человека порешить – проще пареной репы. Безоружного тем паче. Только мы то с тобой с какой стати будем зверствовать?
– Они нашего брата в печках жгут, газами травят, как крыс. Не жалеют вот.
– По твоему, выходит – нам тоже такие печки заводить?
– Не задирай, дядя, я тебе толкую не про то.
– Да не задираю я тебя. У меня одного злости на семерых хватит, но изуверства себе не позволю. Нечего на меня сердиться, сам первый начал.
Файзуллин поглядывал на Ишакина с усмешкой. Тот поежился под его взглядом, но ничего не сказал.
Немцы начали обстрел. Снаряд разорвался недалеко от парома. Девушка прикрыла собой раненого. Пленные втянули головы в плечи и шептали что то себе под нос: молились, что ли?
Расчет нажал на весла. Опять вмешалась наша артиллерия, и опять на увале встали земляные кусты разрывов.
Понтон прибился к берегу. Из укрытия выполз следующий «студебеккер», таща на прицепе пушку. Он нетерпеливо пофыркивал, ожидая, когда снимут раненых.
Началась погрузка. На переправе появилась группа офицеров: впереди вышагивал полковник Смирнов, за ним капитан Курнышев, какой то незнакомый капитан с лицом, попорченным оспой, и вчерашний знакомый Ахметьянов.
Андреев взял под козырек. Капитан, командовавший погрузкой, отрапортовал полковнику, что переправляется такой то дивизион. Смирнов поздоровался со всеми и повернулся к рябому капитану:
– Ты хотел видеть, кто тебя выручил вчера?
– Хотел, товарищ полковник.
– Погляди на этого лейтенанта. Чем не орел?
– Орел, – согласился Кондратьев.
– А где тот, из Татарии?
– Файзуллин! – позвал Андреев. Тот распоряжался погрузкой на понтоне. Прибежал по зову командира и растерялся, увидев такое множество старших командиров.
– И он, – сказал полковник. – Оба эти тебя и выручили. Третий погиб.
– Без их помощи нам бы вчера не удержаться. Не знаю, как и благодарить, – Кондратьев пожал Андрееву и Файзуллину руки.
– Зато я знаю, – проговорил полковник. – Ахметьянов! Подай сюда!
Проворный башкирин выступил вперед и протянул командиру красную коробочку. Смирнов открыл ее, шагнул к Андрееву и, нацепив ему на гимнастерку медаль «За отвагу», произнес:
– Властью, данной мне, награждаю вас этой медалью!
– Служу Советскому Союзу! – отчеканил смущенный таким поворотом дела Андреев.
Полковник прикрепил такую же медаль и Файзуллину. Солдат даже вспотел от волнения, так для него это было неожиданно и приятно. Не сразу нашелся, что ответить, и, лишь взяв себя в руки, твердо проговорил:
– Служу Советскому Союзу!
Все кинулись поздравлять награжденных, крепче всех тряс им руки капитан Кондратьев.
Курнышев обнял Григория за плечи и тепло сказал:
– Рад за тебя.
Между тем паром был готов к отплытию, и Григорий попросил разрешения тронуться в путь. Получив «добро», занял свое место на корме Ишакин; прежде чем сесть за весло, потрогал у Файзуллина медаль, цокнул языком с некоторой завистью, хотя у самого такая медаль уже была.
Далее:
Трудный переход. 11 - Переправа продолжается
Трудный переход. 12 - Последний день
Трудный переход. 13 - Госпиталь
Произведение публиковалось в:
"Трудный переход". Роман. - Москва, Воениздат, 1971 г.