13 - Госпиталь. Трудный переход
Ранее:
Трудный переход. 08 - Вылазка
Трудный переход. 09 - Третьего письма не было
Трудный переход. 10 - Переправа
Трудный переход. 11 - Переправа продолжается
Трудный переход. 12 - Последний день
Андреев очнулся вдруг, будто вынырнул из омута. Открыл глаза и увидел над собой голубое небо. Там в глубине парил коршун. Повозку, на которой везли Григория, покачивало из стороны в сторону, колеса постукивали о камни.
Вдруг к горлу подступила тошнота, в глазах замутилось, а на языке почувствовалась противная кислость.
Григорий опять устало закрыл глаза. Ездовой свистнул на лошадь.
– Но, но, саврасая!
Лошадь перешла на мелкую рысь. Повозку затрясло сильнее. Но лежать было мягко. Ездовой не поскупился наложить сена. Оно пахло духовито. Именно в эту минуту Григорий почувствовал боль в левой ноге. Хотел ее передвинуть – и не мог, чуть не взвыл от рези в коленке.
И вспомнил все. Багровый закат на Висле, разноцветные всполохи ракет, четкие пунктиры трассирующих пуль и гулкие разрывы снарядов над головой. Это воспоминание горячило воображение.
Но дикая боль в ноге возвратила его к действительности. Вспомнил медсанбат, пожилую усталую докторшу с майорскими погонами, деловито готовящуюся к операции. Некрасивая медсестра положила Григорию на рот и нос марлю, пропитанную какой то жидкостью, пахнущей остро и неприятно, и сказала:
– Считайте, больной. – Григорий не понял, она повторила и добавила: – Вслух.
Он стал считать и чувствовал, как голубая дремота обволакивает мозг, как он легко и свободно летит куда то далеко и от докторши, и от медсестры. И он провалился в это немыслимое далеко и пробыл там долго. За это время ему сделали операцию, уложили в повозку. Он проспал всю ночь, все утро и очнулся только что. Его мутило от того острого приторного запаха, от которого он тогда уснул, и тошнота снова подкатывала к горлу.
Григорий не мог повернуться к ездовому, не имел сил сесть, а ему было плохо. Хотел крикнуть, но из горла вылетел хрип:
– Погоди же!
Этот чуть слышный хрип ездовой все таки услышал и повернулся к раненому.
– Никак очухался? – удивился он.
– Пить, – попросил Григорий.
– Пить тебе, сынок, не положено, докторша наказывала, не то муторно станет.
– Мне и так муторно.
– Знамо! Усыпили – еле проснулся. Гадко. Бывал в твоем положении, еще в германскую тую войну. А яблочко можно.
Ездовой протянул Григорию краснобокое крупное яблоко, и тот почему то вспомнил, как Воловик угощал его зеленой «мамой кисой». Ездового Андреев видеть не мог, потому что лежал к нему головой. Но обратил внимание на руку, протянувшую ему яблоко. Она была морщиниста и крепка, задубела на солнце и ветру. По таким рукам можно читать, как по книге. Пожилой человек, воевал еще в первую мировую и, конечно, в гражданскую. Пахарь. Отец солдата. И снова вот на войне.
Григорий взял яблоко и вонзил зубы в сочную брызжущую мякоть. Во рту сразу посвежело, и стало легче.
– Куда вы меня везете?
– В Люблин, куда же еще? Всех раненых туда везут.
– Далеко еще?
– Считай, половину проехали. Дать тебе еще яблочко?
– Пока не надо.
– Глянь, какая тута благодать. Дорога, а скрозь ее с той и этой стороны – яблони. Яблоки – ешь не хочу. У нас ветла, либо тополь, а здесь яблони. Куда как хорошо!
В Люблин приехали в середине дня. Остановились во дворе трехэтажного из красного кирпича здания, на вид немного мрачноватого. Григория сняли с повозки на носилки, и только теперь ему удалось разглядеть лицо ездового. Ему, наверно, под пятьдесят, у висков расходятся улыбчивые морщинки.
Ездовой улыбнулся, обнажив еще крепкие, но пожелтевшие зубы, и кивнул головой: мол, не журись, сынок, поправляйся поскорее, у тебя еще все впереди.
Андреева заносили в помещение, когда ездовой догнал его и положил прямо на грудь три краснобоких яблока:
– Ешь, сынок, они пользительны.
Григория устроили в палату, где стояли четыре койки. Ему досталась койка у двери. На двух других, возле окна, лежали раненые, а вторая у двери хотя и пустовала, но хозяин у нее был: видимо, где то прогуливался.
Андреев, очутившись на койке, впал в полуобморочное состояние. Вроде бы какой то туман пьянил его мозг, и Григорий барахтался в этом тумане, но вместе с тем видел и слышал все, что делалось вокруг, но воспринимал без интереса, как будто все это было не для него. Машинально отвечал на вопросы дежурного врача, безропотно подчинялся сестре, которая измерила ему температуру и сунула в рот противный порошок, дав запить безвкусной кипяченой водой.
Потом он уснул. Возможно, проспал бы до утра, но среди ночи его разбудила тихая, но въедливая суетня.
В палате было темно, но чувствовалось, что никто не спал. По коридору раздавались шаркающие шаги многих ног, приглушенный говор. Вдруг где то загрохотало, по стене запрыгали багровые блики, и Григорий догадался – начался ночной налет немецких бомбардировщиков на город. Грохотали зенитки, по небу метались лучи прожекторов. Далеко, но сильно ухнуло.
Раненые, которые могли ходить, торопились в бомбоубежище. Тех, которые не могли подняться, санитары уносили на носилках.
На койке, что стояла с андреевской в один ряд у окна, послышались всхлипывание и горячий шепот:
– Ну чего же они, ну где же они? Ну, санитары… Ну, идите же сюда!
Его сосед недовольным баритоном проговорил:
– Хватит ныть, Алехин. Стыдно.
– Налет же…
– Ты не один, терпи.
– Санитары! – обессиленно простонал Алехин, и Григорию захотелось зажать ему рот – так остро действовал его стон на нервы.
Санитары в конце концов появились. Они остановились у койки Андреева. Напротив койка пустовала. Ее хозяин сам ушел в бомбоубежище сразу же, как начался налет.
– Оставьте меня, – отмахнулся от санитаров Григорий.
– Меня! Меня! – обрадовался Алехин, а баритон насмешливо поддержал:
– Унесите вы его, ради бога. И можете не приносить.
Санитары не стали мешкать. Они понесли нытика в бомбоубежище, а тот поторапливал:
– Ну, быстрее же!
Один из санитаров в дверях спросил у баритона:
– За вами приходить?
– Обойдусь!
Зенитки стреляли чаще и злее. Прыгали на стене отсветы от прожекторов. Сквозь зенитный тарарам можно было услышать нудное завывание моторов. Значит, самолеты приблизились к этой части города. Совсем недалеко тяжело ухнула бомба. Григорий спиной почувствовал, как вздрогнуло здание. В окне жалобно звенькнуло стекло. Самолетный гул нарастал. Скороговоркой частили зенитки. Баритон сказал:
– Тут, милый мой, не заскучаешь.
– Часто налетают? – спросил Григорий.
– Иногда.
– Давно здесь?
– Неделю. Скажу честно – страшно боюсь бомбежек. Чувствую себя беспомощной козявкой.
– Я тоже.
– Плохой был, когда тебя принесли. Где зацепило?
– На Висле.
– И меня там. У двух островков переправлялись.
В это время бомба разорвалась совсем близко. Раздался треск, звякнули разбитые стекла, но в других палатах. В окне этой палаты стекла уцелели.
– Могла и нас зацепить, – констатировал баритон.
– Вполне.
– Давно воюешь?
– С первого дня.
– Порядочно! Этот, который ныл, и дня не воевал. Попал на передовую, в тот же день ноги осколками перебило. Молокосос еще.
Зенитная пальба стала потихоньку ослабевать. Самолеты улетели. Наступила наконец тишина. Живое притаилось, тревожно прислушивалось: вернутся бомбардировщики или нет? По коридору кто то пробежал, хлопнула дверь. За окном погасло, сизая темень прильнула к стеклу.
– Все, – сказал Григорий. – Отбой.
– Могут вернуться. Позапрошлую ночь прилетали дважды.
– Ночевать будут в бомбоубежище?
– Обязательно. Попробуй потаскай лежачих с этажа на этаж. В первую ночь меня тоже сволокли в бомбоубежище. Пока несли, все потроха вытрясли. Думаю – шалишь, дураков больше нет. Если в эту домину хрястнет бомба, то там, внизу, будет тоже не малина.
– Но безопаснее.
– Обязательно! С какого года?
Григорий ответил.
– Мало вас осталось. Я заметил – среди раненых нет рождения девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого годов. Либо старики, как я, либо молокососы, как наш сосед. Страшно подумать: целое поколение вырубила война, и какое поколение – самое цветущее! Ты, наверно, во всем госпитале один, ровесников себе не найдешь.
– Может, и не один.
– Наверняка не найдешь. Не заговариваю?
– Спать все равно не хочется.
– Какое у тебя звание?
– Лейтенант.
– Я старший. У меня дружок уже майор.
«А у меня дружок, – подумал про себя Григорий, – уже подполковник». Но вслух сказал:
– Воевать можно в любом звании.
– Само собой. Но я два года под немцем был.
– В партизанах?
– Не совсем. У одной вдовушки под крылышком, в мужья к ней пошел.
– Как в мужья?
– А так.
– Погоди, и в партизанах не был?
– И был, и не был.
Григорий не нашел, что сказать. «Ну и фрукт, – подумал он. – Подался в мужья, ко вдовушке, в партизанах был и не был, два года под немцем кантовался. А люди воевали».
Постарался представить собеседника. Какой он? Голос вроде симпатичный, наверно, песни умеет хорошо петь. Такой может принадлежать только мужественному человеку.
А услышал про вдовушку – что то перевернулось в воображении, словно бы вдруг заменили одну картинку другой. Такой баритон может быть и вкрадчивым, и елейным, и вообще человек, обладающий им, скорее похож на лису, которая умеет вывернуться, приспособиться, и физиономия у него, конечно, лисья.
– Уснул? – спросил баритон.
– Нет.
– Наверно, подумал, что я прятался от войны?
– Вообще то, конечно, странно.
– Чего же странного?
– Весь народ воюет, даже дети и женщины.
– Воевать можно по всякому.
– Вот именно. Одни идут под пули, на амбразуру кидаются, а другие за их спинами прячутся. И тоже считается, что воюют.
– Ладно, я на тебя не в обиде, лейтенант, хотя ты сказал такое, на что я мог бы обидеться. Давай ка лучше соснем. Поговорить у нас времени хватит.
У Григория тоскливо сжалось сердце. Были у него боевые друзья товарищи, многое с ними пережил, побывал во всяких переплетах. И вот один. Некоторые друзья погибли, другие мотаются по госпиталям, а третьи продолжают идти вперед.
На фронте тоже тревожная ночь. Что то делает Курнышев со своей ротой, чем заняты Ишакин с Файзуллиным? Кого капитан назначил командиром первого взвода? Стряхнуть бы с себя эту немощь, по волшебному молниеносно исцелить бы рану – и к своим друзьям! Не стал бы ждать ни попутной машины, ничего, бегом бы помчался искать родную роту. Пришел бы к Курнышеву и сказал: вот он я, прошу дать боевое задание! Просто, а сделать невозможно. Как невозможно воскресить чистюлю Трусова, вернуть в саперы Мишку Качанова, сделать снова солдатом лейтенанта Васенева.
Далее:
Произведение публиковалось в:
"Трудный переход". Роман. - Москва, Воениздат, 1971 г.