Полынья
В очередной раз прозевав поклёвку, Мирон Гаврилович с досадой отодвинулся от лунки. Рыбалка явно не клеилась.
Между тем всё вроде складывалось удачно: и клёв приличный, и за ночь хорошо отдохнули в доме лесника, и погода балует — солнечно и в меру морозно. Но настроение какое-то расслабленное, мешающее сосредоточиться на чём-то одном. Даже когда удавалось подсечь сторожкого хариуса и выбросить его на лёд, Мирон Гаврилович проделывал это машинально, не загораясь тем волнением, когда у рыбака трясутся руки, когда сердце начинает учащённо колотиться, а кровь жаркими толчками бьёт в виски.
Было не то тревожно, не то тоскливо, но сколько Мирон Гаврилович ни искал причин своему настроению, таковых не находилось. Мысли свились в клубок, и не было возможности отыскать в этом клубке начало или конец. Иногда Мирону Гавриловичу вроде удавалось ухватиться за определённую мысль, но она тут же ускользала, и минутой позднее он уже не мог вспомнить, о чём только что думал. Как любой деловой человек, отгадку своему настроению он пробовал искать прежде всего в производственных делах. Но его трест давно уже не работал так ритмично. Домашние дела? Только недавно выдал замуж дочь, и зять, кажется, неплохой парень...
Мирон Гаврилович встал и начал прохаживаться вдоль берега. Пожалел, что не захватил с собой лыжи. А то бы как раз по настроению побродить по заснеженному лесу. Хотя в здешней чаще не очень-то разгуляешься — быстро в пот вгонит, — но, пожалуй, это было бы самое лучшее, что можно придумать при таком паршивом состоянии.
Мирон Гаврилович дошёл до обрыва, над которым переплетённые корни деревьев нависли плотным шатром. Ногой вырыл в обрыве мелкую ступеньку, наблюдая, как осыпается просохшая под ветром и солнцем земля. Хотел развести костёр и посидеть, но с корневищ посыпался на голову и за воротник колючий мусор, и Мирон Гаврилович поспешил вернуться на лед. С завистью посмотрел в сторону своего шофёра Толи. Тот растянулся на льду, сунув нос прямо в лунку, и только по ритмичным взмахам руки с зажатой в ней короткой «махалкой» было видно, что это живой человек. Мирон Гаврилович стоял и смотрел на него, пока не начал мёрзнуть. И хотя надобности в ещё одной лунке не было, взялся за ледобур.
...От крутого поворота речки донёсся приглушённый расстоянием крик. Рыбаки одновременно обернулись в ту сторону, всматриваясь. Там суетился лесник. Опять что-то прокричал. Они закрепили удочки над лунками и, захватив топор, поспешили туда.
В нескольких шагах от берега лошадь проломила лёд и завалилась на правый бок. Её передняя правая нога не доставала дна, а левая задралась на кромку обломившегося льда. Крупом лошадь лежала на оглобле, и задние ноги оставались на льду. Лесник уже успел подсунуть ветки под голову лошади. Та загнанно вздыхала.
Мирон Гаврилович сразу понял, что предстоит изрядно повозиться. С досадой спросил у лесника, зачем он загнал сюда скотину. Ведь даже сквозь снег угадывается, что лёд здесь слабый. Лесник сдвинул шапку на лоб и ожесточённо поскрёб затылок:
— А бес его знат, чево меня сюды понесло. Думал вроде твердь, а оно вон куды вышло. Да и она, зараза, поленилась резвей сигануть. На берег бы и выскочила. А то разлеглась, барыня. Ждёт, когда её вытащат.
— Она у тебя сиганёт, — Мирон Гаврилович сумрачно кивнул на лошадь. Та была страшно худая. Выпирающие рёбра грозили прорвать вытертую, местами почти лишённую шерсти шкуру.
— Кормишь, видать, плохо.
— А чево её кормить? Сама не маленькая. Травы под снегом навалом. Разгребай да жри сколько влезет.
Лесник явно ёрничал, но Мирону Гавриловичу что-то помешало осадить его. Свой топор лесник успел уже утопить и, увидев шофёра с топором, радостно закричал:
— Толь, лезь на берег! Вали берёзовые жерди. Они гладкие. А то шкуру кобыле сучками пропорем — и на живодёрне не примут! — И, оскалив прокуренные зубы, раскатисто захохотал.
Толя рубил и сбрасывал с крутого берега жерди. Мирон Гаврилович уложил несколько крепких жердей по бокам лошади, а другие стал укладывать поперёк, стараясь, насколько возможно дальше, подсунуть их под вздрагивающую тушу. Самую длинную и толстую жердь лесник бросил себе под ноги и, стоя на ней и на оглобле, занялся упряжью. Сбруя была никудышная — изопревшие ремни были связаны почти столь же гнилыми верёвками. Лесник зубами растягивал смёрзшиеся узлы, а те, которые не поддавались, разрезал ножом. Скоро леснику потребовалась какая-то особенная жердь, и, перестав распрягать, он полез на берег. Лошадь тревожно шевельнулась и, приподняв голову, тоскливо проржала вдогонку хозяину. Тот не оглянулся.
Мирон Гаврилович пробрался по жердям к голове лошади. Пальцами расчесал спутанную чёлку, погладил холодный храп. Лошадь опять задремала, но дрожь всё чаще пробегала по её костлявому телу. Мирону Гавриловичу подумалось, что если за полчаса её не вытащить из полыньи и не поставить на ноги, она уже не поднимется. Впрочем, эта зима для неё, наверно, и так последняя...
И вдруг пронзительный страх, какое-то жгучее дуновение, резнул самого Мирона Гавриловича прямо по сердцу. Его будто озарило, что это поглаживание — совершенная фальшь, что он не испытывает к животному никакой жалости, и даже если хозяин решит оставить скотину подыхать в полынье, он, Мирон Гаврилович Павлов, спокойно уйдёт к своим удочкам. А вечером так же равнодушно пройдёт мимо вмёрзшей в лёд лошади... Мирон Гаврилович приложил руку к сердцу. Оно билось спокойно. Лошадь опять скосила на него глаза, будто ожидая повторной ласки.
В полной растерянности Мирон Гаврилович глянул в сторону лесника и Толи. Те возились с очередной берёзой. Не хватало духу и отойти от лошади. От неудобной позы — он сидел на корточках — в коленях остро заныло, и Мирон Гаврилович только беспомощно озирался, будто привязанный. Тут ему крикнули с берега, чтобы он принял вырубленную жердь, и, подстёгнутый малодушной радостью освобождения, Мирон Гаврилович отбежал от полыньи.
Наконец лесник уложил последнюю жердь, разрезал последний узел на сбруе. Стащил с лошади хомут и опутал её шею веревкой. Мирон Гаврилович с Толей начали пятиться к берегу и тянуть за верёвку. А лесник, стоя на жердях, тащил лошадь прямо за гриву. Они уже не меньше чем на полметра подтянули голову ближе к берегу, но туша оставалась на прежнем месте. Лошадь выкатывала закровянившиеся глаза и натужно храпела. Казалось, ещё одно усилие — и они оторвут или перережут впившейся верёвкой шею лошади, Мирон Гаврилович старался не смотреть туда, но и тащить вслепую было нельзя. Собрался уже крикнуть, что надо придумать что-нибудь другое, но в этот момент тело лошади наконец стронулось с места, прогнув подсунутые под него жерди. Лесник закричал, чтобы больше не тащили, но и не давали верёвке слабины. Сам зашёл с другой стороны и, рискуя сорваться в воду, вытащил из полыньи ногу лошади. Верёвку перевязали ближе к крупу, и опять Мирон Гаврилович с Толей тянули изо всех сил, а лесник тащил за хвост. Лед потрескивал, но не обломился. Они налегли — и лошадь оказалась на прочном льду.
Верёвку отвязали, но лошадь даже не пыталась встать, сколько её ни похлопывали и ни понукали. Рёбра её ходили ходуном, в животе гулко урчало. Тогда лесник дернул за узду, дико вскрикнул и с размаху ударил лошадь по морде. Та вскочила на передние ноги, потом, дважды дёрнувшись, встала и на задние, но её повело в сторону, она закачалась — вот-вот снова упадёт. Лесник поднырнул ей под брюхо и держал спиной.
— Но-но, милая, не пади! До весны доживём — гулять будем!
Лошадь стояла понурившись, подогнув замёрзшую ногу, и жалко дрожала. И снова Мирон Гаврилович не смог заставить себя подойти и погладить обессилевшее животное. Ощущение фальши не только не проходило, а начинало тяжело давить на сердце.
Они помогли леснику оттащить сани подальше от полыньи и вернулись к своим удочкам. Лесник с лошадью поплелись к зимовью. Мирон Гаврилович почувствовал облегчение. Он ещё с утра зарился на уловистую Толину лунку и сейчас как бы по рассеянности занял её. Толя потоптался за его спиной и, забрав ледобур, ушёл вверх по реке.
Клёв был хороший, но смутное недовольство собой всё-таки не исчезало, и рыбалка сперва опять не клеилась. Когда «сторожок» чутко прогибался, принимая из-под воды сигнал поклёвки, Мирон Гаврилович раз за разом непростительно запаздывал с подсечкой. Хариус успевал отпустить крючок, а если и подсекался, то слабо и срывался. Очередную поклёвку Мирон Гаврилович даже не почувствовал. Только «сторожок» чуть заметно дрогнул и выпрямился. Хариус был чуть длиннее спички. С удивительной для такой крохи силой он боролся за свою жизнь — изгибался, выскальзывал из рук. Стараясь не помять холодное тельце, Мирон Гаврилович не сразу освободил его от крючка. И тут же опустил в лунку. Рыбёшка ошалело ткнулась о кромку льда, отлетела от неё. Ткнулась ещё раз и, уловив наконец ток воды, круто ушла вниз. Мирон Гаврилович смотрел на лунку и размягчённо улыбался. Потом лёг на лёд и заглянул в воду.
Там кипела своя жизнь. В прозрачной воде кружился густой хоровод рыб. У самого льда сновала мелюзга, а ближе к галечному дну ходили рыбы покрупней. Изредка из дальних подлёдных сумерек выплывали патриархи, граммов на четыреста и больше. Неторопливо пошевеливая острыми плавниками, они делали что-то вроде круга почёта и опять исчезали. Не отрываясь от лунки, Мирон Гаврилович на ощупь взял из банки короеда и опустил его в воду. Белая личинка погружалась плавно и беспорядочно, как падает ранней осенью лист с дерева при безветрии. Рыбёшки кинулись к добыче, опередила самая шустрая. Ничем приметным от других рыбёшек она не отличалась, но Мирон Гаврилович готов был поклясться, что это именно та, которую он только что отпустил. Она с разгона ухватила короеда поперёк и, вздуваясь и опадая жабрами, стала толчками заглатывать его. Ишь ты! Мирон Гаврилович вырос на Волге и много раз наблюдал свалки, устраиваемые окунёвой, сорожьей или иной мелюзгой из-за брошенного червяка. А здесь, на таёжной речушке, порядок был другой, — никто не сделал попытки отбить у счастливчика добычу.
Мирон Гаврилович стряхнул с полушубка приставший снег и насадил на крючок свежего короеда. Тягучая и сильная поклёвка последовала без промедления. И тут он почувствовал, что к нему пришёл рыбацкий азарт. По телу прокатилась жаркая волна, сердце зачастило. Сдерживая себя и кого-то умоляя: «Ну пожалуйста... Я прошу... Я очень, очень прошу... Да, да, милая, хорошая»... — Мирон Гаврилович осторожно, но энергично выбирал жилку. Он старался удержать её в середине лунки, чтобы, не дай бог, рыба не рванулась в сторону и не обрезала снасть о нижнюю кромку льда. Когда уже завёл добычу в лунку, сладкая тяжесть вдруг оборвалась, и сердце Мирона Гавриловича тоже оборвалось. Но в тот же миг из лунки взвилась блестящая и упругая стрела. Обратно рыба упала поперёк лунки и уже успела, кажется, коснуться воды, когда, ещё не поняв, что произошло, Мирон Гаврилович рванулся к лунке, сунул в неё руку почти до плеча и вместе с водой выплеснул на лёд килограммового красавца-ленка. От рывка жилка лопнула, но теперь это уже не имело значения.
Мирон Гаврилович бурно дышал, не отрывая взгляда от крапчатого ленка, бившегося на льду. Перевёл дух и снял полушубок. Выжал намокший рукав, вытер подолом рубашки часы, поднёс их к уху — часы шли. Холодок леденил, и Мирон Гаврилович поспешил одеться. Потрогал засыпающую рыбу и счастливо рассмеялся. Солнце уже садилось за лес, и эта поклёвка была сегодня последней.
Вечером лесник натопил печку до невозможности. Дом был пятистенный, в нём когда-то размещалось общежитие лесоучастка. Лесозаготовители давно уже перебрались на другое место. Кроме дома здесь сохранились баня, хлев и ещё кое-какие приходящие в упадок постройки. Первую половину дома лесник превратил в неотапливаемую прихожую. Но печь там была в исправности. Сегодня он жарко протопил и эту печь. Да и двери, ведущие в жилую половину, оставил открытыми. В обогревшуюся прихожую привёл из хлева лошадь.
Мирон Гаврилович лежал на «гостевой» кровати, раздевшись до исподнего. После дня, проведённого на морозе, в движении, истосковавшееся в кабинетной тесноте тело приятно млело. Но сон не шёл. Опять в голову полезла разная всячина, и Мирон Гаврилович тщетно старался от неё избавиться. Случай с лошадью усилил в нём утреннее ощущение какой-то личной вины. Это чувство таило в себе ещё какую-то непонятную угрозу, и, спасаясь от него, Мирон Гаврилович принуждал себя думать только о том, что было позднее, днём.
А днём была полынья и замерзающая в ней лошадь. Мирон Гаврилович никогда не замечал за собой сентиментальности, так неужели эта доживающая свой век кляча так разжалобила его? В конце-то концов, не он её в полынью столкнул. Да не подоспей они с Толей, она там бы и осталась. Как-никак доброе дело сделали.
Мирон Гаврилович отыскивал все новые и новые самооправдания, и все они были безупречными, но утешения почему-то не приносили и утреннего настроения не рассеивали. У него начинало расти раздражение на лесника, перетопившего печь, на эту шаткую кровать, с которой того и гляди сверзишься на пол, на храпевшего в своём углу Толю и ещё чёрт знает на кого и на что. Хотел уже встать, но тут услышал, как лесник заворочался в своей каморке, отгороженной от общей комнаты дощатой стенкой, скользнул на кухню, звякнул там ведром и вышел в прихожую. Мирон Гаврилович устал ждать его возвращения. Тогда он тоже встал, натянул шерстяные носки, накинул на плечи пиджак и, осторожно ступая, прошел в тёмную кухню.
В прихожей горел фонарь. Свет огонька едва пробивался сквозь закопчённое, давно не чищенное стекло. Лесник стоял, касаясь лбом головы лошади, говорил ей что-то ласковое и кормил овсом прямо из рук. Временами лошадь отрывала губы от ладоней и переставала жевать, вслушиваясь в ласковые слова и будто стараясь понять их смысл. Потом лесник занялся её ногой. По-видимому, он сделал ей больно, и лошадь, вскинувшись головой, вырвала из рук хозяина ногу, стала гулко переступать по деревянному полу. И опять лесник говорил ей ласковые слова и, завладев ногой, растирал её свернутой мешковиной.
Огонёк фонарика совсем потускнел. Лесник приподнял стекло, пальцами снял нагар. Огонёк мигнул и ярко вспыхнул. Лесник подул на обожжённые пальцы, выругался. Лошадь перестала жевать и неодобрительно вздохнула. Лесник опустил стекло на место, покачивая фонарём, вышел на улицу, неплотно прикрыв за собой дверь. По полу потянуло холодом. Мирон Гаврилович, бесшумно вернулся на кровать. Скоро и лесник прошёл в свою комнатушку.
Сон совсем отлетел, но сумятица мыслей мало-помалу начала укладываться, и у Мирона Гавриловича крепла уверенность, что подобное состояние духа он уже испытывал много раньше сегодняшнего дня, но когда и чем оно было вызвано, никак нащупать не мог. Он ворочался с боку на бок, пробовал лежать на животе и, вконец измучившись, заставил себя лежать на спине. Длинная ноябрьская ночь только ещё начиналась, и Мирон Гаврилович уже готов был разбудить шофера и возвращаться домой. Толя, будто услышав его мысли, зашевелился, почмокал губами, и опять густой храп заполнил комнату. Мирон Гаврилович даже вздрогнул. Его мятущаяся мысль ухватилась за Толин храп, а память тут же стала подсовывать одно за другим всё, от чего он до этого дня пренебрежительно отмахивался как от малозначительного, мешающего главному делу.
А отмахивался — приходилось признать — из боязни заглянуть в самого себя. Парень ночь не спал, готовил машину к дальнему рейсу, а он у него лунку отнял. Чином своим парню в нос ткнул. Это на рыбалке-то!
Если уж начал признаваться себе, надо признаваться до конца.
Недавний разговор с пожилой секретаршей...
— Вы, Мирон Гаврилович, простите меня, за последнее время очень изменились. Раньше люди к вам с охотой шли, а как стали управлять трестом — только по вызову. Кричите на всех. Я очень устала. Прошу расчёт.
— Ну что ж, Ольга Семёновна, поищите место получше...
Это и все слова, что он нашёл для неё на прощанье, — а ведь они десяток лет проработали вместе... А скорбная морщинка на лбу жены — он ведь даже не заметил, когда она появилась. Когда собирался на рыбалку — он теперь ясно вспомнил — на лице у неё появилось облегчение. Значит, тоже устала и хочет побыть одна... А дочка, зять? Только и может сказать о нём, что парень вроде неплохой. А что у них на душе, чем живут, чего от судьбы ожидают — ему и невдомёк. Давно, давно не было у них в семье душевных разговоров...
Мирон Гаврилович потянулся пальцами к горлу, но расстёгивать было нечего — на нём была только майка. Лежать он больше не мог. Вышел на кухню, нашарил на подоконнике сигареты. Яркие звёзды заглядывали в закуржавевшее окно.
За дверью вздыхала и переступала ногами лошадь.
Мирон Гаврилович сидел и думал, думал — всю эту бесконечную ночь.
Произведение публиковалось в:
"СТРАНИЦЫ" В 40-летию Амурской областной общественной писательской организации (1977 - 2017). Благовещенск, 2017 г.