Душа океана
Водолаз опустился на дно океана к затонувшему кораблю. Было это поздней осенью в тихой гавани, где отстаивались караваны судов под флагами разных наций. Видится мне и теперь безбрежная, холодная, закипающая волною даль, корабли на рейде, а вблизи — усатый, пенистый след за кормой эпроновско-го катера, на котором мы вышли в бухту Постовую.
Красивейшая в мире гавань, когда-то нареченная во славу царей Императорской, располагала "удобными и живописными бухтами. Созданные самой природой, они причудливым узором выгнули скалистую линию побережья и не повторяли друг друга своими очертаниями, напоминавшими то кувшин, обращенный горлом к морю, то тело гигантского лосося. В темных ельниках, косяками уходящих от берега к сопкам, светлели городские постройки. Город был молодой, и многие дома в нем уступали по росту деревьям. Но зато над лесами четко маячили трубы заводов, смешивая свои дымы с дымом кораблей, стоявших у каменных пирсов. Суша и море перекликались гудками.
По всему побережью перед лицом океана росли на скалах высокие сосны с кривыми стволами и горизонтально раскинутыми вершинами. Они принимали на себя первые удары ветров, боролись с ними, отражали их дикую силу... Недаром на бронзовых стволах этих сосен бугрились твердые, как камень, наплывы...
Небо ли, океанская ли вода голубела в просветах между соснами — с берега трудно было различить, где кончалась одна стихия и начиналась другая. Вода и небо сливались у горизонта. Воздух был пропитан запахами древесных смол и океана, постоянно выплескивавшего на берег соленые водоросли, живых медуз и мелкую россыпь белых ракушек.
Такие ракушки мне приходилось в-идеть на старинных удэгейских халатах. Женщины из племени .удэге раньше украшали ими свои одежды. Далеко же надо было идти «лесному человеку», вооруженному стрелами, чтобы унести отсюда хрупкие, белые как сахар ракушки, выброшенные волной. Теперь удэгейские халаты хранятся в музеях, и гавань уже не та, но океан продолжает выбрасывать на берег легкие, почти невесомые свои дары...
Тихий океан! Даль, недоступная взгляду... Кого только не манила она, кого не укачивала на своих волнах в утлых суденышках и на корветах, под белыми парусами, с пушками на борту кораблей и без пушек... Кому не открывались бескрайние эти просторы — то как путь к богатой земле, то как широкое поле битвы, то как неразгаданная, полная тайн, живая природа или просто пугающая своей громадой стихия, неподвластная людям, как казалось тем наивным лесным охотникам, что знали океан только с берега.
И вот он перед нами...
Клочья сырого тумана еще висели над водой, не успев дотянуться до облаков. Туман всегда подступал к гавани с тыла, и видно было, как он переваливал через сопку, на которой сохранилась чудовищная отметина. Говорят, что когда-то в ожидании приезда императора на этой сопке был вырублен лес, вырван с корнями весь подлесок: лысина в форме двуглавого орла, по мысли тех, кто готовился к торжественной встрече, должна была еще издали поразить воображение высочайшего гостя. Императорская слава оказалась недолговечной, но сопка, плешивая до сих пор, напоминала людям о том, что природа и тогда заслуживала лучшей участи.
В ясную погоду над сопкой парил'и орлы. Выше их, быстрее птиц летали самолеты в дождь и туман. Оттуда, с высоты, можно было и сейчас охватить взглядом извилистую линию побережья со всеми бухтами и заливами, и этот наш катер, на котором мы шли, оторвавшись от берега, наверное, казался маленькой точкой...
Бухта Постовая уже освободилась от тумана. За мысом Сигнальным открылся чистый, гладкий, как зеркало, залив. День был холодный, без солнца. Мы бросили якорь недалеко от берега. Прямо перед нами на холме возвышался чугунный памятник, темнели кресты — под ними покоились отважные русские матросы, погибшие без малого сто лет назад.
Тихий океан! Вода ультрамариновая... Кажется, опусти в нее белый платок и вынешь оттуда голубым. За бортом нашей легкой посудины плескались и звенели, словно подкрашенные, волны. В глубину их должен был идти водолаз.
Водолаз был тихий, неразговорчивый парень. Всю дорогу он сидел в кубрике, хмурил широкие светлые брови и молчал. Вырос он где-то в Сибири, никогда не видел моря, но полюбил его, и не было ничего удивительного в том, что морская служба пробудила в нем страсть к этой суровой стихии: моряки рождаются на земле...
Он вышел на палубу, сбросил бушлат. Тяжелый скафандр обезобразил его богатырское тело; водолаз скрылся из виду, и не верилось, что вот только сейчас, пока матросы обували его в неуклюжие разлатые ботинки, он стоял на борту катера, как чудовище с хоботом, глядел на нас единственным круглым глазом — иллюминатором и, конечно, молчал.
Работа была для него обычная. Водолаз погрузился в море, как это делал уже не раз. Вскипела пузырьками вода на поверхности, заклубилась сначала в одном месте, потом в другом. По вспененному следу можно было видеть, куда он идет.
Между тем водолаз опускался все глубже и глубже. Связист, сидевший в рубке, справился о его самочувствии, спросил, хватает ли воздуху? Водолаз отозвался не сразу и так, что связист улыбнулся и на минуту передал мне наушники:
— Хотите послушать?
Из глубины моря, из его холодной, вечно немой глубины послышался голос водолаза, словно наперекор безмолвию, которое обступило его со всех сторон:
Ты, смотри, никому не рассказывай,
Что душа лишь тобою полна...
Голос у него был приятный. Но этот старинный романс, так неожиданно слетевший с уст всегда молчаливого водолаза, прозвучал озорно, даже как-то вызывающе. Интересные бывают люди... Водолаз не хотел отвечать обычными словами: «Все в порядке» или «Есть воздух»... Он пел, и этим давал о себе знать...
— Ну, Володька опять чудит... — говорили матросы.
— Он у нас всегда такой.
— Сейчас всех осьминогов распугает...
Осенний ветер катил в океане крутые валы. Пахло сыростью и снегом, выпавшим где-то в горах. Хмурая, без солнечного блеска вода, усмиренная в бухте, слегка покачивала наш катер. Под водой на дне этой бух-гы лежал знаменитый фрегат «Паллада». Много лет прошло с тех пор, как он вошел в Императорскую гавань, окрыленный белыми парусами. Целое столетие! Гончаров, совершая на нем кругосветное плавание, сошел тогда в этой гавани, удрученный ее пустынными берегами: «Что это за край, где мы? Сам не знаю, да и никто не знает: кто тут бывал и кто пойдет в эту дичь и глушь. Кто тут живет? Что за люди...»
...Свирепый ветер раскачивал сосны на скалах. Кругом было тихо. Ни жилья, ни селения. Лишь полудикие племена орочей, удэгейцев, завидев издали приближающийся корабль, в страхе покидали берег. Откуда им было знать, что, утверждаясь на берегах Тихого океана, русские люди готовились отразить натиск соединенной англо-французской эскадры? Фрегат был потоплен прежде, чем вражеские пушки могли бы достать его своим огнем. Подобно герою, который не мог, не хотел сдаваться врагам, он опустился на дно... Теперь водолаз должен был достать для музея краеведения хоть какие-нибудь обломки фрегата, а мы следили за ним и ждали: что именно возьмет он там, с какими трофеями явится?
Время от времени матросы по сигналу тянули трос, к которому водолаз привязывал странные на первый взгляд предметы. Они были покрыты ржавой слизью, и не сразу можно было узнать в них то палубный рым, то клюз чугунный. Мы с интересом разглядывали шпангоуты, гвозди — все, что водолаз посылал наверх; и всякий раз, когда трос уходил в глубину за новой добычей, матросы, уже не впервые принимавшие части с фрегата, смеясь, говорили, что в конце концов «Пал-ладу» растащат по музеям.
-— А вдруг он поднимет сейф капитана?
— Ну, и что же?
— Говорят, из сейфа забыли взять золото...
— Зачем оно тебе, Никита?
— Золото? Ишь ты, «зачем»...
— Его тащить тяжело, пуп надорвешь...
— Нет, я бы не возражал бутылочку виски. Слышишь, Никита? В крайнем случае —пол-литра зверобоя...
— Да... Не мешало бы согреться...
В самом деле, ветер подул и стало холодно. Казалось, вот-вот повалит снег. На. палубе росла груда трофеев. Теперь это были обломки трапа, кусок деревянной «рыбины», внутри которой жили ракушки, полоска медной обшивки с четкой надписью: «Санкт-Петербург». Мокрые, холодные предметы бережно передавались из рук в руки, словно это было что-то живое. Трофеев становилось все больше, они лежали грудой на катере... А время шло. Й водолаз продолжал оставаться под водой...
Одинокая чайка, летевшая со стороны океана, покружилась над вспененным следом, будто что-то высматривала...
Чайка... море... обломки старинного затонувшего русского боевого корабля... И невольно возникло в памяти:
Чайки, несите отчизне
Русских героев привет!..
— Ну, как? — спросил меня командир катера. — Довольны вы экспедицией? — Это был пожилой моряк, один из тех, кто никогда не расстается с морем, хотя работа эпроновцев тяжела и опасна. — Теперь вы понимаете, почему нельзя поднимать фрегат? Мы бы давно его вытащили, но это бесполезно. Вот смотрите...
Он показал мне кусок дерева, похожий на пчелиные соты, до того источенный морскими червями, что от него сохранилась только одна оболочка. Значит, под .ногами водолаза теперь были развалины, рухлядь, потерявшая форму, и он выбирал из нее все, что мог. Как он ходил там? Что видел? Хотелось надеть скафандр и побыть под водой хотя бы минуту. Но командир посмеялся над моей просьбой: не так это просто — войти в морскую стихию. Впрочем, гораздо проще войти, чем выйти оттуда.
— Лучше возьмите что-нибудь на память о фрегату — сказал он учтиво. — Будете вспоминать потом...»
Матрос, которого называли Никитой, приблизился к нам, заранее улыбаясь своей шутке:
— Товарищ командир, достать бы корреспонденту столик, за которым сочинял Гончаров...
И мне оставалось ответить шуткой:
— Нет, лучше бы ручку, ту, которой он писал «06-ломова»...
Разговаривая, мы смотрели на воду. Казалось, что водолаз слишком долго находится в море. Все-таки это была чужая стихия — подводный мир... Говорят, что водолаз может опуститься на большую глубину, может долго пробыть под водой, но ведь бывают такие случаи, когда море мстит за отвагу. Сплющенное в скафандре тело водолаза — что может быть более страшным, когда побеждает море!..
Мысль эта не покидала меня все время, пока водолаз ходил по развалинам фрегата. Пел он в эти минуты или нет —я не знаю, но вид бирюзовой воды, ленивых тяжелых волн, укрывавших от нас человека, становился неприятен все более.
Наконец водолазу скомандовали выходить на поверхность. Долговязый матрос, мечтавший о пол-литре зверобоя, подскочил к связисту с просьбой передать водолазу в микрофон: пусть достанет несколько мидий. Оказывается, мидий можно есть? В синем панцире с красным крестиком посередине таится нежное розоватое лакомство... Так сказал мне матрос.
Судя по всему, водолаз уже собирался идти наверх, как вдруг в наушниках снова послышался его голос, на этот раз совсем другой — тихий и, как мне показалось, вкрадчивый:
— Вижу цветок. Сейчас достану... Эх, до чего же красивый...
И опять под водой все смолкло. Но здесь, на катере, люди со смехом заговорили о том, что вот, мол, чудак: пора выходить оттуда, а он погнался за каким-то цветком...
— Это ж Володька! Он же не может без лирики, — медленно и певуче разъяснял Никита. — Он же -влюбленный...
— Прошлый раз с осьминогом схватился. Тоже лирика?
— Нет, а здорово он порубал осьминога!
— Так он же мешал ему работать, гад.
— «Мешал работать»!.. Можно было вообще не выбраться оттуда, если бы человек растерялся...
— Да ведь осьминог уже уходил от него. Он сам пошел его догонять.
— Что ты хочешь — это ж Володька! Он же не может без приключений...
Еще прошло несколько минут. Должно быть, цветок был ослепительной красоты и, как все живые существа подводного мира, не сразу давался в руки — он прятался, уходил, и надо было его поймать.
Тем временем ветер усиливался. Он налетал с высоты, из-под дымчато-серых облаков, припадал к воде и гнал по ней белые завитки волн. Они разбивались у берега и там, быть может, оставляли на песке хрупкие ожерелья из ракушек. Жалобный крик чайки, снова прилетевшей искать добычу, перемешался с шумом прибоя. Вспомнилась мне совсем другая, мертвая птица— та, что распластала свои чудовищные крылья на сопке, оставив скорбный шрам на лице ни в чем не повинной природы.
Так где же водолаз?
Мне уже мерещились страшные глаза осьминога, который мог напасть на него. Но командир сказал, что в этой бухте осьминоги не водятся. И вообще все обошлось без происшествий.
Водолаз стоял на катере, как богатырь, поднявшийся из подводного царства, огромный и неуклюжий. Потоки воды хлынули на палубу. У ног его шевельнулась морская звезда, скрючивая свои шершавые лучики; много было мидий, медуз и запутавшихся в водорослях морских ежей.
С водолаза сняли скафандр. Он освободился от тяжелого панциря, широкой грудью вдохнул воздух.
Матросы обступили его со всех сторон.
— Где же цветок?
Водолаз перешагнул через мокрые длинные тросы, оставляя за собой следы больших ног. Потом он нагнулся и выбрал из груды добытых им обитателей подводного мира желтое студенистое растение. Оно было совсем некрасиво и даже вызывало чувство брезгливости.
— Странно... Как он меня обманул. А ведь цветок-то был красный, товарищи...
Наверное, в свечении моря цветок был действительно красным и, может быть, красивым. Там ведь царили законы другой жизни, там была красота, которая боялась света, и земное дыхание было ей недоступно. Водолаз просто забыл об этом и теперь удивлялся напрасно...
Он проник в чужую стихию и сам казался чужим в ней, пока ходил по развалинам фрегата и пел, увлеченный работой. Глупые рыбы, наверное, сторонились его, как чудовища, — он был страшен для них видом своим, твердой поступью, тем, что потревожил царство глухой, беззвучной природы, и когда он погнался за цветком, забыв о времени, волны уже готовились смять его, чтобы выбросить потом, как они выбрасывают на берег ракушки. Но человек оказался сильнее слепой стихии, и во всем необъятном подводном мире не было в этот час ничего более удивительного, чем душа его, раскрывшаяся в глубине океана...
Давно уже отдана команда сниматься с якоря. Катер пошел вдоль правого берега бухты. Опять за кормой потянулась пенистая дорога. Забурлила сердито вода, брызнул ветер солеными брызгами. А волны казались пустыми с тех пор, как над ними поднялся водолаз. Теперь он сидел в кубрике, набросив на плечи бушлат. Смуглое, обветренное лицо его было спокойно.
— Что ж ты, Володя, не поешь, а? — Никита слегка подтолкнул его под бок, усаживаясь рядом.
— Брось, брось... — отозвался басом водолаз. Он взял руку матроса и стиснул ее шутя, но так, что у Никиты покраснело лицо. — То-то... — и отпустил, улыбаясь.
Потом он прислонился спиной к борту, натянул на лоб бескозырку. Серые глаза его упрямо боролись со светом, и усталость на этот раз победила. Сбоку было видно, как у него на виске пульсирует жилка... Расспросить бы, что он видел там, под водой, как ходил по фрегату? Но... водолаз уже спал... Крупная голова его покоилась на плече товарища. Он вытянул ноги и сразу загородил ими полкубрика.
— Смотрите — спит, а рука-то...
Правая рука его была зажата в кулак, будто он и во сне готовился отразить чей-то удар.
Что ему снилось? Коралловые рифы на дне океана? Рухнувшая палуба древнего корабля? Или, может быть, он видел сейчас свою родную деревню, дорогу в луга, на зеленое приволье, где так жарко цветет купальница — оранжевый цветок, драсота земная, по которой всегда тоскует матросское сердце?
Волна качнула катер. Водолаз вздрогнул, но не разжал кулак.
И вспомнились мне бронзовые сосны с тугими наплывами на стволах, что стоят перед лицом океана, как дозорные, чтобы первыми встретить бурю.
Тихий океан! Люди бесстрашные...
Далее:
Произведение публиковалось в:
«Огни далёких костров». Повести и рассказы. - Хабаровск. Хабаровского книжное издательство, 1984. Байкало-Амурская библиотека "Мужество".