Прежде чем начать разговор о графомании в амурской литературе, сошлюсь на случай, приведённый литературоведом И. Шайтановым:
«Павел Антакольский рассказывал, что его жена Зоя Баженова, впервые услышав стихи раннего Заболоцкого, со всей непосредственностью воскликнула:
- Да это же капитан Лебядкин!
Я замер и ждал резкого отпора или просто молчания. Но реакция Заболоцкого была совсем неожиданна. Он добродушно усмехнулся, пристально посмотрел сквозь очки на Зою и, нимало не смутившись, сказал:
- Я тоже думал об этом. Но то, что я пишу, не пародия, это мое зрение...
И процитировал стихи, написанные героем Достоевского:
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства...» [98]
Этот пример – одно из ярких свидетельств сложности и не однозначности такого понятия, как графоманство, графомания.
Так что же такое графомания, если её так легко перепутать с новым словом в литературе? Казалось бы, этот феномен давно описан. Вот что говорит об этом термине энциклопедия.
Графомания (от греч. graphos – пишу и mania – страсть, безумие) – одержимость литературным творчеством, выражающаяся в создании бесталанных, низкосортных произведений. С точки зрения психологии, графоманию можно рассматривать как болезненное изменение психики. Признаками графоманских сочинений принято считать: нарушение связности и цельности текста; назойливое и неоправданное повторение одних и тех же образов в разных текстах; любовь к банальным и «выветрившимся» мотивам и образам; откровенные заимствования из чужих произведений, приближающиеся к плагиату; невольные нарушения элементарных синтаксических правил, стилистические и лексические изъяны и погрешности, создающие непреднамеренные комизм и двусмысленности.
Когда говорим о графомании, в первую очередь на память приходит граф Хвостов. Как известно, это был фанат литературы, а точнее, одного её направления – классицизма. Святая вера в идеальность учения Буало придавала ему уверенности в литературных упражнениях. А богатство позволяло эти уверенно написанные произведения публиковать, хотя обычными в его творчестве были строки вроде «зимой весну являет лето». В наше время интерес к графу Хвостову возобновился – в 1997 году в «Библиотеке Графомана» были переизданы все (!) сочинения «плодовитого» графа.
Чем продиктован такой интерес? Наверное, тем, что литературоведы делают попытки вписать графоманов в литературную парадигму, описать сам феномен графоманства. Такие попытки начал ещё Ю. Н. Тынянов: в работе «О литературной эволюции» он утверждал, что именно в деятельности дилетантов автоматизируются предшествующие поэтические традиции, сигнализируя, таким образом, о потребности литературной системы в преобразовании [99].
Известный литературовед Игорь Шайтанов, уже в наше время, также подчёркивал эволюционное значение графомании [100].
О графомании писали и пишут многие: Сергей Чупринин, Владимир Абашев, Леонид Филатов («Баллада о труде, или Памяти графомана»).
Достоевский воспроизвёл в «Бесах» в образе капитана Лебядкина саму идею графоманства.
На телеканале «Культура» есть программа «Графоман», рассказывающая о литературных новостях и знакомящая телезрителей с книжными новинками. А в Москве – книжный магазин с таким названием.
Налицо весьма разное отношение к феномену графоманства – от иронического до уважительно-оценивающего.
Попробуем и мы разобраться в специфике этого явления. А для этого зададимся вопросом: что значит писательство для графомана? И что значит писательство для графомана провинциального?
Уже привычно «слово “графоман” воспринимается как синоним бездарности, причём бездарности амбициозной, воинствующей, а графоманские тексты прочитываются как “плохая”, “низкокачественная” литература, лишь имитирующая (зачастую с незаметным для самого автора конфузным эффектом) внешние признаки словесного искусства, но не способная порождать собственно художественные смыслы.
Поэтому целесообразно, хотя и трудно, отвлечься от сугубо оценочной доминанты в толковании термина “графомания”, определяя её в дальнейшем как «разновидность непрофессиональной литературы, отличающуюся от эпигонства тем, что она создаётся художественно невменяемыми авторами, принадлежащими по своему образовательному и интеллектуальному цензу, как правило, к среде неквалифицированного читательского большинства» [101].
Итак, разговор пойдёт о провинциальной литературе. О ней также можно сказать, что она привычно воспринимается как синоним «графоманской», а стало быть – «как синоним бездарности, причем бездарности амбициозной, воинствующей».
Почему провинциальная литература и графоманство часто в сознании людей идут рука об руку?
Пожалуй, здесь стоит говорить не о сочинительной, а о подчинительной связи: графомания – это следствие статуса литературы (и литератора) в провинциальном обществе.
В провинции чаще всего города небольшие. Сёла совсем маленькие. И количество пишущих людей не равно даже соотношению людей и медведей: «на квадратный километр два медведя и полтора человека». В общем, мало людей, способных срифмовать слова в стихах и выстроить сюжет в прозе. Поэтому ценятся такие люди особенно. Часто их воспринимают весьма утилитарно: в школе от них требуется написать стихи в стенгазету ко Дню Учителя, на работе и в дружеской компании – поздравление на корпоративную вечеринку. Поэтому плоды трудов доморощенных писателей друзьями и коллегами воспринимаются в принципе некритично.
Отсюда следует: собственно местный литературный контекст довольно узок, поэтому возможность непосредственного самосоотнесения с «большой» литературой мала.
В провинции также мало институтов оценивания: например, в Благовещенске это Амурская областная общественная писательская организация, альтернативная ей Амурская организация Союза Российских писателей. А из «незаинтересованных» профессионалов – филологические кафедры БГПУ и АмГУ.
Соответственно, мало журналов и издательств, в которых могли бы печататься авторы: из постоянных только «Приамурье» и «Амур». Поэтому выбора нет ни у авторов, ни у издательств: печатают то, что есть.
Почти нет и профессиональных литобъединений, кружков: из профессиональных в Благовещенске можно отметить только «Росток» под руководством И. Д. Игнатенко, председателя правления Амурской писательской организации.
У нас нет салонов и клубов, а если есть (ЛИТО «Проходной двор» в Благовещенске, «Литературное объединение» в Белогорске и пр.), то любительские [102].
Итак, все эти условия придают особый статус пишущим гражданам: их некому оценить, а сами себя оценить они не всегда в состоянии. И этот признак графомана позволяет нам перейти к описанию внутренних аспектов «болезненного» текстопроизводства.
Пишущий человек иногда не может оценить адекватно свой текст, свою роль в литературном процессе. Такую «неспособность» адекватно идентифицировать и оценить себя в пространстве культуры, «осознать свой статус» [103] можно назвать «культурной невменяемостью» [104].
Замечательный пермский краевед, филолог Владимир Абашев пишет: «Объясняя природу графомании в терминах “машинной” модели, можно сказать, что не графоман управляет машиной письма, а наоборот. Это его родовой признак».
Абашев составил классификацию графоманов. Он утверждает, что «графоман графоману при близком рассмотрении – рознь», и выделяет четыре основных типа. Приведём эту классификацию в немного сокращённом виде.
1. Дервиши. «Чрезвычайно редкий и благородный тип, блаженные». Они бескорыстны, равнодушны к известности, публикациям; повинуются только интуиции. Это творческие натуры в наиболее чистом виде. Дервиши порой открывают совершенно новые горизонты в искусстве, но чаще ? срываются в безумие.
2. Импровизаторы. Их Абашев причисляет к «симпатичной породе». Как правило, это хорошо образованные люди, со вкусом и чувством меры. У импровизаторов есть внутренний сторож ? культура. Они способны трезво оценить уровень своих сочинений, поэтому не стремятся к публикациям, чуждаются так называемой литературной среды. Культурная вменяемость импровизатора делает даже сомнительной его квалификацию как графомана.
3. Ушибленные литературой - тёмная и массовая сторона графоманства. Они стремятся к литературной известности, а главное ? к обретению сакрального статуса писателя. Ушибленные литературой, как правило, не имеют систематического образования, им трудно оценить себя трезво. Сочиняя стихи, они старательно воспроизводят массовые образцы и убеждены (часто справедливо), что пишут не хуже тех, кого читают. Это непременные участники всевозможных литературных объединений и кружков, ? кружок даёт им чувство близости к цели. Они заваливают редакции газет своими рукописями. Редкое и робкое счастье для ушибленного литературой ? увидеть свои стихи в местной газете, встретить упоминание о себе в обзоре так называемой «поэтической почты». Большинство ушибленных литературой плохо социализированы, одиноки, склонны к иллюзиям. Но есть среди них активисты, владеющие технологией житейского успеха и понимающие, что дело не только в литературе. Именно они добиваются своей цели ? получают официальный статус писателя и издают книжку. Они-то и составляют четвёртый, многочисленный, социально активный и самый тягостный тип графоманов.
4. Труженик пера - исключительно отечественное явление. Советская литература была не столько литературой, сколько мощной и престижной социальной организацией. Как любая организация, она заботилась о расширении своих рядов: в Союзе писателей состояло что-то около десяти тысяч членов. Массовость могло обеспечить только широкое привлечение в писательские ряды творчески несостоятельной, но социально бойкой посредственности. Получая членский билет Союза писателей, ушибленный литературой графоман преображался, он становился тружеником пера. Внутренне он оставался всё тем же ? малообразованным, некультурным, не способным к творчеству, но в новеньком членском билете чёрным по белому было написано: ПОЭТ, стояла печать и авторитетная подпись. Это была вечная индульгенция его сомнениям, его неуверенности, это было вознаграждением за годы ушибленности, за унижения. В качестве труженика пера графоман приобретал не только право, но и прямую обязанность писать, писать и печатать написанное.
Времена изменились. Союз писателей продолжает уже почти иллюзорное существование, но инерция его мощного движения сохранилась. И прежде всего в провинции. Здесь отряды тружеников пера по-прежнему активны и наступательны. Они всё пишут, а в последние годы, оправившись от первого потрясения, начинают вновь активно печататься, щедро одаривая читателя плодами своего странного труда [105].
Эти классификационные стремления можно дополнить. И если выстраивать классификации, то можно пойти другим путём, попробовав проследить стратегии, которым следуют провинциальные авторы.
Итак, три стратегии провинциального письма.
Первая стратегия: «Комплекс Бобчинского»
В провинциальной литературе графомания оказывается способом самоидентификации. Проговаривание себя, своего бытия, стремление зарифмовать свою жизнь – способ утвердить себя в пространстве. Я описываю – следовательно, я существую.
У таких писателей возникает стремление Бобчинского «попасть в историю»: «Я прошу вас покорнейше, как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным: сенаторам и адмиралам, что вот, ваше сиятельство, живёт в таком-то городе Пётр Иванович Бобчинский. Так и скажите: живёт Пётр Иванович Бобчинский. Да если этак и государю придётся, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живёт Пётр Иванович Бобчинский».
Такое навязчивое повторение своего имени – желание для самого себя утвердиться: «я – живу», «я – есть».
Есть в литературной практике случаи, когда поэты шли на принципиально графоманский шаг, создавая в день по стихотворению. Выкладывали их, как правило, в своих блогах, выслушивали критические замечания, оттачивали своё перо. Таков, например, Борис Херсонский. Таков и Дмитрий Пригов. Хотя его идея принципиально иная: он решил написать 35 000 стихотворений – и он это сделал. Нужно сказать, что для Пригова его тексты вообще не были самоцелью – они всегда звучали лишь как часть перформанса. То есть откровенное графоманство Пригова им самим декларировалось и входило в художественный замысел и поэтому адекватно с точки зрения «культурной вменяемости».
Создавались подобные проекты и в нашем регионе. Один из поэтов, С. Сонин, описывает 365 дней года – методично, день за днём. Есть ли какое-то остранение, ироническая дистанция в этих текстах, или всё всерьёз? Приведём несколько цитат.
3 января
Слава Богу, снова оживленье
На торговых базах городских.
Улиц лево-правое движенье
Исчерпало уж лимит тоски106.
4 января
И я в Хабаровск снова еду,
Чтоб книжку новую издать.
Что ждёт мои стихи ? победа
Иль поражение – как знать?
Но всё то лучшее, что смог я
Своими чувствами создать
Во имя завтра без тревоги,
Хочу другим я передать107.
17 февраля. В поезде
В купе, понятно, четверым
Кассиры продали билеты:
Мне с Лёвой – два, и остальным
Такие ж, по таким же сметам.
И здесь мы видим ту же подкупающую искренность и безыскусность. Каждая бытовая мелочь у такого поэта идёт в дело.
Возьмём ещё один текст. И только одну тему в нём: передвижение на транспорте – в такси:
Целых сорок минут колесили
Мы во Внуково: стройка, ремонт
Нас с дороги прямой уносили
И пускали в объезд и в обход.
А когда получили багаж мы,
То ещё километр до такси
Мы тащились. Что может быть гаже
Продвижений таких по Руси108.
Бизнес таксомоторный здесь схвачен
Кучкой местных богатых дельцов;
Сверхдоходы - одна их задача,
И на каждое наше лицо
По шестьсот рублей выпала такса [109].
Мы часа полтора добирались
До лицея, как взяли такси.
И водители очень старались
Нас до места быстрей довезти [110].
Утром мы покидали Анапу,
Предварительно вызвав такси.
И таксист, чаевых взяв на «лапу»,
Нас привёз в город Новороссийск [111].
<…> а мы поспешили, взяв такси,
На Московский вокзал [112].
Такое подробное пересказывание имеет ещё одно последствие: мысль «буксует», топчется на месте. Огромное количество мелких действий, вмещённых в строфу, утяжеляет её вплоть до потери смысла. Как результат – усилия, вложенные в написание текста, не равноценны «месседжу».
Ещё одна сторона такого «комплекса Бобчинского» ? принципиальная вторичность как способ связи периферии с центром. Писать, ориентируясь на центр, причём необязательно используя технику столичных поэтов. Достаточно тех же тем, мотивов, наименований.
Так, можно сравнить поэму уже упомянутого автора, в которой за основу взято «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева. С. Сонин обыгрывает и это название, и некоторые мотивы знакомого всем произведения. Известно, что пафос сочинения Радищева был в «уязвленной страданиями душе» по поводу увиденного в дороге из одной столицы в другую. Амурский автор вторит Радищеву:
Поезд едет, вращая колеса.
Полустанки, поля и леса
Задают созерцанью вопросы,
Для которых ответ держишь сам.
Почему полустанок развален?
Почему побросали свой кров
Его жители? Знать, бедовали
Эти люди без Божьих даров.
И в полях нет движений работы,
И самих-то кормилиц-полей
Уж в разы поубавилось что-то,
И крестьянин стал вольностью злей [113].
И так далее…
Что подкупает в такого рода литературе? Её несомненная искренность. Есть мнение, что человек, плохо знающий какой-либо язык, только начинающий изучать его, не может лгать на этом языке – слишком сложна эта двойная языковая игра. Так и поэт не настолько искусен, чтобы лгать.
Вторая стратегия: «Игра на жанре»
Если говорить о популярных в провинции жанрах, то одним из наиболее востребованных будет, пожалуй, бардовская песня. Авторская песня в романтичные «оттепельные» 60–70-е предполагала её полную искренность: «люди пели о том, о чём хотели петь. Темы: походы, горы, любовь, дружба и снова походы» [114]. Позже Высоцкий создал удобную «матрицу» бардовской песни: он поёт об окружающих его людях, войне, дружбе, любви, искусстве, родине, судьбе и т. д. Эти тексты воссоздают картины жизни советских людей. Высоцкий как автор текстов предельно точно описывает поведение, настроение, чувства и реакцию рядовых людей в различных жизненных ситуациях. Как сказал сам бард, «песни у меня совсем разные, в разных жанрах <...> но всё это – про наши дела, про нашу жизнь, про мысли свои, про то, что я думаю».
Так или иначе, этот жанр был «моделью» своего времени. Сформировавшийся «в результате распада сталинского режима как альтернатива официальному продажному эстрадному песенному искусству» [115], он играл роль неявной оппозиции в искусстве. Потом «эстафетную палочку» оппозиции (уже открытой) подхватили богатые смыслом рок-баллады Б. Гребенщикова, Ю. Шевчука, А. Башлачёва и пр. Сейчас подобные функции начинает выполнять очередная «музыка улиц» ? рэп. Популярные среди подростков группы вновь рассуждают о смысле жизни: «Про красивую жизнь», «Нам не понять, что нами движет», «Бог ? одинокий ребёнок» [116] и т. д.
Так или иначе, бардовская песня эволюционировала, и в своём прежнем виде уже не существует, выполнила свою задачу, исчерпала свой потенциал. Однако «последователям» нетрудно было воспринять мнимую безыскусность баллад, кажущуюся простоту, пафос обыденности. Жанр продолжает эксплуатироваться, порой без оглядки на изменившиеся культурные условия. Возникла новая писательская стратегия ? сознательная/подсознательная игра на жанре.
Порой поэты декларируют внешнее сходство, однако отвергают сущностную вторичность, уверяя, что поют «под себя»:
Сказали мне, я под Высоцкого пою.
Хоть я любви своей к поэту не таю, ?
В недоумении опять.
Неужто сложно разобрать,
Что я пою-кричу порой, как он, хрипя,
Не под него, не под него, а под себя [117].
Содержание этих песен зачастую исчерпывается гражданско-патриотически-диссидентской тематикой.
Жить по совести – это как?
Дураку сказать, что дурак,
А начальнику – идиот,
Мол из кассы себе берёт? [118]
Согласитесь, друзья,
Жить на свете нельзя
Без любимых людей,
Без высоких идей [119].
Социальный градус этих сочинений высок, но, как никакую другую, гражданскую тему трудно сделать живой. Использование таких общих категорий, как «высокие идеи», «любимые люди», «жизнь по совести» делают стихи и песни безжизненными.
В чём курьёзность бытования жанра? Пожалуй, ответ могут дать многочисленные пародии на авторскую песню: «В рюкзаке моём сало и спички и Тургенева восемь томов» [120], «А ещё следить за смыслом важно, / Чтобы в песне не было его, / Чтоб никто из слушателей ваших / И не вздумал думать ничего. / Hа гитаре надо брать аккорды. / Как известно, их бывает три…» [121] Огромное количество шаблонов, порождённых эпохой романтиков, продолжают использовать, «ничтоже сумняшеся», современные барды.
Что движет такими авторами? В чём подлинный мотив их культурной деятельности? Вспоминаются слова Д. Пригова: «Следует учесть и то, что опыт – только одна из составляющих творчества. Никакой опыт не поможет, если у тебя просто нет дара, склонности к данному виду деятельности. Далее следует упомянуть дар культурной вменяемости. Будь ты звериной одарённости в живописи и работаешь каждый день, но если ты не понимаешь, в какое время ты живёшь, и что за культурные процессы происходят, то так ты и останешься невнятным художником, непонятно с чем работающим» [122].
Третья стратегия: «Спекуляция на теме»
Особое место у стихов и песен с употреблением местной топонимики. В этом случае успех обеспечен. Приведём лишь одно стихотворение-песню амурского барда.
Благовещенск
Этот город нам дарит рассвет
И росу на душистой траве.
Дарит радостный солнечный свет
На Амуре он – не на Неве.
Пусть не пафосен он, как Нью-Йорк,
Не такой он большой, как Москва,
И пускай нет высоких здесь гор,
Я ему посвящаю слова:
На краю земли, где Амурский край,
Благовещенск мой, я люблю тебя, ты знай.
В этот текст можно подставить название любого города. После нехитрых манипуляций получается:
Этот город нам дарит рассвет
И росу на душистой траве.
Дарит радостный солнечный свет
И на море он – а не на реке.
Пусть не пафосен он, как Нью-Йорк,
Не такой он большой, как Москва,
И пускай нет высоких здесь гор,
Я ему посвящаю слова:
На краю земли, где Приморский край,
Владивосток ты мой, я люблю тебя, ты знай.
Такие сочинения наиболее безжизненны – они создаются методом автоматического письма, когда наборы шаблонных выражений закладываются в текст, как кассеты в магнитофон. Как тут не вспомнить Остапа Бендера, создавшего универсальное «Незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотворений, од и тропарей» и выгодно продавшего его Ухудшанскому.
В этой статье рассмотрены лишь три стратегии провинциального графоманского письма, хотя их намного больше. Возможно, это предмет последующих изысканий в этой сфере.
Так в чём же особенность провинциальной графомании? Уже понятно, что в провинции особый счёт к графомании. Графомания здесь простительна. Её не презирают – ею даже любуются, если видят в тексте подробности личной жизни знакомого всем автора, излюбленные топонимы, простые бытописующие истории.
Провинция в эстетическом смысле ориентируется на центр, поэтому сама к себе не предъявляет в этом смысле строгого счёта. Поэтому и графомания близка самой сущности провинциальной жизни – она ближе, опознаваемее, чем талантливый текст, который сколь редок у нас, столь и вызывающ по отношению к сложившемуся укладу.
Примечания:
98. Шайтанов И. Эволюционное значение графомании // Шайтанов И. Дело вкуса: Книга о современной поэзии. М., 2007. С. 33–40.
99. Тынянов Ю. Н. О литературной эволюции // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 271.
100. Шайтанов И. Эволюционное значение графомании // Шайтанов И. Дело вкуса: Книга о современной поэзии. М., 2007. С. 33–40.
101. Чупринин С. Графомания // Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям: http://old.russ.ru/krug/deskr-pr.html
102. Конечно, в Москве графоманов не меньше, а даже больше: «Там выше процент вообще грамотных людей, да и журналов-издательств, что тоже стимулирует авторов. Но в столице графомания отходит на периферию литературного процесса, тогда как у нас пребывает в его почётном центре. Там шире контекст, а значит, и возможность самоотнесения, сравнения (хотя патология-то графомана именно в затруднительности самоопределения в культурной ситуации, но ведь не все же вовсе безнадежны). В столице больше и продвинутых оценивающих инстанций, там более развитая стратификация: много групп, клубов, изданий – возможен выбор. Шире спектр оценок. Москва глядит на Запад, он – немаловажная, а в некоторых широких кругах и главная оценивающая инстанция. В столице развитая внутрилитературная рефлексия: судя по обзорам “Вавилона” в Internet, основные темы дискуссий в литературных клубах – сугубо специальные литературные проблемы: жанровая принадлежность, особенности версификации и т. д. Для Перми этот уровень интересов просто непредставим» (Абашев М. Пермь как полигон графоманских стратегий (литературная ситуация второй половины 90-х годов) // Современная русская литература с Вячеславом Курицыным. Проект Курицын-weekly: http://www.guelman.ru/slava/writers/graf.htm).
103. Абашев В. Упоительный шаблон (стереотип как машина творчества) // Стереотипность и творчество в тексте. Вып. 7. Пермь, 2004. С. 325–351.
104. Чупринин С. Вменяемость и невменяемость // Русская литература сегодня: Жизнь по понятиям: http://old.russ.ru/krug/deskr-pr.html
105. Абашев В. Упоительный шаблон (стереотип как машина творчества) // Стереотипность и творчество в тексте. Вып. 7. Пермь, 2004. С. 325–351.
106. С. Сонин Летопись одного года. Белогорск, 2008. С. 7.
107. С. Сонин Летопись одного года. Белогорск, 2008. С. 9.
108. С. Сонин Путешествие из Белогорска в Санкт-Петербург и далее… 2011. С. 8.
109. Там же.
110. С. Сонин Путешествие из Белогорска в Санкт-Петербург и далее… 2011. С. 21.
111. Там же. С. 47.
112. Там же. С. 59.
113. С. Сонин Путешествие из Белогорска в Санкт-Петербург и далее… 2011. С. 33.
114. Сомин Н. Наполним музыкой сердца... // Русская народная линия: сайт. Точка доступа: http://ruskline.ru/analitika/2011/07/13/napolnim_muzykoj_serdca/
115. Теплицкая Н. Интервью с известным учёным и бардом Александром Городницким на слёте Клуба Самодеятельной Песни в Орегоне, США. Часть 2 // Великая Эпоха. 02.10.2010. = http://www.epochtimes.ru/content/view/41135/54/
116. Песни к популярному российскому сериалу «Детка» (2012 г.).
117. Бобошко А. Я ещё спою. Свободный, 2004. С. 5.
118. Бобошко Я ещё спою. Свободный, 2004. С. 7.
119. Там же. С. 16.
120. Кортнев А. Снежинка = http://www.youtube.com/watch?v=kultWhSGXvg
121. За туризм БЕЗ бардовской песни: Открытая группа «ВКонтакте» = http://vk.com/club16054173
122. Пригов Д., Яхонтова А. Отходы деятельности центрального фантома // Неканонический классик Дмитрий Александрович Пригов (1940–2007): Сборник статей и материалов / Под ред. Е. Добренко и др. М., 2010. С. 78.
А. В. МАРКОВИЧ, доцент кафедры филологического образования БГПУ
Источник информации:
"Лосевские чтения - 2012". Материалы региональной научно-практической конференции, БГПУ, БЛАГОВЕЩЕНСК – 2012