Пара лапчатых унтов. Часть 01
В Балыктаке у многих есть прозвища. Гоша Малинов прозвища избежал, но зато ненароком влипло в поселковый фольклор его настоящее имя. Здесь говорили: «Висит, как Гоша на заборе». Если сравнить эту местную поговорку с повсеместной, можно уловить неприличный намек.
Между тем, на штакетной ограде у дома Малиновых висел не сам Гоша, а его старая ватная телогрейка. Жена прошлый год убрала было ее в чулан, но Гоша, в меру поскандалив, вернул телогрейку на место. Так было ему удобней стоять, прислонясь грудью к забору: штакетины не кололись через вату. А выстаивал тут Гоша ежедневно целые часы — вел наблюдение за улицей. Это и называлось — «висел».
Он, конечно, мог врыть скамеечку, но не хотел, чтобы люди сказали: здоровый сорокалетний мужик, а сидит у калитки как дед. А если человек стоит, прислонясь к ограде как бы на минутку, — кто на это что скажет?
Однако люди всегда находят, что сказать.
Вообще-то, семейство Малиновых кормилось культработой. Гошина жена была, как она говорила, — «завклуб плюс полы мою». А Гоша мог бы представиться; как «киномеханик плюс билеты продаю», но билеты вместо него тоже продавала жена. Кино было только по вечерам, а днем Гоша всячески урывал время, чтобы повисеть. С его забора проглядывался весь центр Балыктака: контора приискового участка, магазин, клуб и почтовое отделение. Ни одно событие не ускользало от глаз.
...Нынешний день был тяжел для наблюдений. Сопки вокруг поселка дрожали в горячем воздухе, пот сыпался из-под кепочки. Гоша совсем размяк на заборе.
На пустынной улице показалась старуха — шла к магазину, держа в руке вместе с хозяйственной сумкой еще и заграничный пакет из полиэтилена. Гоша от скуки пригляделся к пакету.
— Давыдовна! А че на кульку нарисовано?
— А шут его определит! — отмахнулась Давыдовна. — Кака-то фрукта.
— Не, ты определи!
Старуха, искоса глянув на Гошу, остановилась. Подержала пакет перед собой на отлете — не разобрать.
— Это Людкин кулек, она с им на плешь купаться ездиит... — Положила пакет наземь, сверху глянула. Батюшки! Во всю ширину внучкиного кулька намалеван обтянутый штанами зад.
— Фрукта! — заржал Гоша.
Старуха, отплевываясь, запихнула пакет в сумку и пошла дальше. Гоша отсмеялся, зевнул и снова обмяк на заборе.
Он встрепенулся через полчаса, когда увидел большую светло-рыжую лайку. Молодой кобель зигзагами пересекал улицу. Вот под столбом понюхал и лапу задрал, а вот с любопытством замер на дальний лай чьей-то шавки. Хорош был: весь подтянутый, как струнка, хвост крендельком. Но Гошу не интересовали эти штучки, экстерьеры всякие. Появление пса означало, что в поселок входит охотник Рубахин, старый якут. Это заслуживало внимания.
Гоша стал глядеть вдоль дороги — и вот из переулка вышел хозяин собаки.
— Здорово, Захар! — окликнул его Гоша.
Рубахин не оглянулся. Старые охотники, перевалив за пятьдесят, часто становятся туги на ухо — то ли от карабинного грохота, то ли от простуд. А Захару уж за семьдесят... Он тихо прокосолапил мимо Гоши — за плечами рюкзак, ноги полусогнуты, загар на морщинистом лице, как крепкий чай, и волосы, как сахар.
Гоша глядел ему вслед. Давненько Захара не было — с весны. Значит, подкочевал к поселку, раскинул палатку за Савоськиным ключом, отпустил оленей пастись и оставил табор на досмотр своей старухе... Сегодня среда? Правильно, автобусный день. Поэтому Захар не задержится: просидит у Пашки в общежитии до вечера, дождется автобуса и уедет в райцентр. Там погостит с недельку и вернется в тайгу, забрав с собой на лето внуков-школьников... А рюкзак набит туго. Гостинцы. Гоша наморщил лоб и вычислил: хариус! Копченый хариус — вот какой гостинец должен быть в рюкзаке. Даже слюну сглотнул.
Сверхосведомленности тут не было: Захара в Балыктаке знал каждый. Но дело не в данных, а в том, что с них взять. Насчет этого пока была неясность, но Гоша отложил в уме: «Захар в общежитии!»
Пообедал, воды принес из колонки, то-се — и снова повис на заборе. Улица оживилась: с разных концов шли к конторе дражники — все в резиновых сапогах, в робах, иные, по случаю жары, голые по пояс. Но это были рабочие второй смены, и Гоша следил за ними без интереса. Они сели в крытую брезентом машину и уехали на драгу — выбыли на сегодня из жизни поселка.
Зато через час эта же машина привезла с драги первую смену. Гоша удвоил внимание. Впивался взглядом в приехавших, стараясь прощупать у каждого жизненную позицию на оставшуюся половину дня. Когда мимо проходил молодой рыжий парень, Гоша бросил ему:
— Пашка! Тебя Захар ждет!
— Ну? — Пашка ускорил шаг.
Гоша хмыкнул — ишь, сколько радости! — но, спохватившись, продолжил наблюдения...
Пашка в самом деле обрадовался. В Балыктаке у него было только два близких человека: Таня и старый Захар. Да и не только в Балыктаке, а на всем свете. Из родных осталась одна тетка, жившая далеко. Два года назад, после армии, он к тетке не вернулся, а приехал сюда, в Оскорский район, на золотые прииски. Наобум приехал. А теперь ему нет-нет да и снился издевательский сон: будто, он, в парадной солдатской форме и с дембельским чемоданом, приезжает работать то в какое-то степное село, то в какой-то унылый город — почему-то на молокозавод. Просыпался в отчаянии, но оказывалось, что все в порядке — он в Балыктаке...
На драге он работал кормовым машинистом. Работал, надо сказать, без особой радости. Охота — вот что было на уме. Выросший в безлесных местах, он поначалу плутал с ружьем в трех лиственницах (сосен в здешней тайге не было). «Охо-отник!» — комментировали балыктакцы его походы и при этом складывали губы трубочкой — хоть провались от стыда. Но постепенно научился ходить по тайге, стал приносить рябчиков, иногда и глухаря. Рыбачить так вообще наловчился лучше любого в поселке — хоть на блесну, хоть на мыша, хоть на мушку. Однако все это было не то.
И вот повезло: подружился с Захаром.
Этой зимой, в январе, взял отгулы за переработку, попросил у людей бензопилу и целых две недели разъезжал с Захаром на оленьих нартах по его охотничьему участку. Напилил старику лесу на новое зимовье, наготовил впрок дров на местах стоянок. Они убили сохатого, — ну, если честно, убил-то Захар, но все равно. Захар показал, как ставить соболиные капканы, — и в след, и с приманкой, — и Пашка, считай что самостоятельно, поймал одного соболя.
Вернулся в поселок потрясенный. Его изумляло: почему до сих пор никто в Балыктаке не понял своей дурной башкой, что это за необыкновенный человек — Захар Афанасьевич Рубахин. С кем ни пытался говорить на эту тему — в ответ одни ухмылки.
Пашка и с Таней говорил про Захара — совсем недавно, на Савоськином ключе. Они сидели у самой воды, на валунах, заляпанных пятнами лишайника. Ключ уютно булькал под огромными тополями, стояла жара, а тут было темновато и прохладно, не комарики бы — так прямо красота.
— Ты читала про Дерсу Узала, про Улукиткана? Или Фенимора Купера — «Следопыт», «Зверобой» — читала?
— Ну, читала. — Она посмотрела на него выжидательно и насмешливо.
— Так вот, Захар — такой же, как они. Да-да! Как Дерсу и остальные.
— Ух ты!
— Я серьезно, Таня! Захару девять лет было — и отец ему лук сделал. Сам лук из лиственницы — особую какую-то листвянку выбирал, — а тетива знаешь из чего?
Она пожала плечом.
— Из кабарожьего ремня! Из шкуры самца кабарги, со спинной части!..
Таня хлопнула себя по ноге и дурашливо захныкала, расчесывая комариный укус.
— И вот тогда он убил своего первого оленя. В девять лет! Из лука! А теперь — знаешь, какой у него опыт! Он в этих следах... я не знаю... Он что угодно по следам определит. Ну, допустим, проедет маленько по следу сохатого и скажет про него все: молодой или старый, бык или матка, худой или жирный.
— Жир, что ли, с хвоста капает? — фыркнула Таня.
— По помету определяет! Если жирный — у него и катышки как бы лоснятся, и вообще такие...
— Он и тебя обучил? — сощурилась Таня.
— Не так-то это просто, — вздохнул Пашка. — Практика нужна. Я другой раз найду свежий помет, разомну катышок в пальцах...
— Фу, замолчи!
— Ты что? Вот дурочка. В тайге грязи нет. Ну, ладно. Я просто хочу сказать: он так знает тайгу, что... ну, настоящий профессор в этом деле.
— Профессор! — выговорила Таня с такой издевкой, что Пашка растерялся.
— Да, профессор! Хоть и неграмотный, а...
— Перестань!
Пашка удивленно помолчал. Убил комара на шее.
— Не веришь?
— Послушай! — резко сказала Таня. — Я здесь подольше твоего живу. И насмотрелась на твоего профессора. Тоже мне Дерсу!
— Я не пойму...
— Расти большой — поймешь. И хватит о нем!
— А....
— Ну? — Она, поджав губы, посмотрела ему в глаза — и отвернулась.
Пашка примолк: он уже знал, что ничего доброго не обещают такие ее взгляды — при поджатых-то губах. Ладно, посидим молча. Досидим до лучших времен.
Посидели, посопели. Таня опустила ладошку в воду — плесканула ему в лицо. Он вскочил, топнул сапогом в воду — Таню всю так и окатило, она завизжала и чуть не свалилась с валуна — еле успел подхватить.
Хорошо было у ключа, да вот только комарики, черт бы их взял. Пашка и Таня пошли вверх, в сопку, где ветерки сдували комаров. Поднимались сначала по вязкому багульнику, потом по плотному брусничнику среди берез — и вышли к самой вершине, в мрачноватые заросли кедровых стлаников. Отсюда виден был Балыктак — горстка домиков, брошенных в тайгу. А далеко за поселком, в зыбкой от солнца долине, крохотным кубиком виднелась драга. Ветер изредка доносил сюда ее железный скрежет. Тихо тут было, наверху, и Таня притихла, а Пашка забыл о доблестях и подвигах старого охотника Захара Рубахина.
Но когда потом вспоминал этот короткий разговор, ему делалось досадно, что вот и Таня не желает разглядеть Захара по-настоящему. Об остальных уж и говорить нечего.
А Гоша на заборе между тем разволновался: среди приехавших дражников кого-то не хватало. Кого? Подумав, он вспомнил: Толика с Брянской области, бульдозериста, — вот кого не было видно! Или прозевал?..
Ага! Появился Толик: оказывается, в контору заходил. Странно, чего ему там нужно было? Так-так... Сошел с конторского крыльца, что-то сердито рассказывает мужикам, кулаками машет, а те ухмыляются. Видать, получил от начальства втык и теперь доказывает, что он не верблюд. Толик есть Толик. Гоша его, можно сказать, любил, но не уважал: бич несчастный, такие денежки на бульдозере загребает, а все коту под хвост. Сам-то Гоша свою зарплату полностью жене сдавал.
Вот он прошел мимо Гошиного наблюдательного пункта — тоже в общежитие подался. Лет уже под сорок, наверно, а своего угла нет... Бормочет себе под нос, плюется, белесые волосики взмокли, слиплись — то ли от жары, то ли от головомойки. Ну, ладно, в свое время выясним, что там у него стряслось.
Народ помаленьку разбредался по домам, и Гоша наконец понял, что ничего дельного больше не увидит. Оставался единственный вариант, — общежитие.
Он отвалился от забора и крикнул:
— Ромка!
Из огорода во двор вырулил толстый Ромка с пучком редиски.
— А ну — в кинобудку! Полшестого уже!
Ромка не спеша прошел к бочке с тухлой зеленой водой, окунул туда весь пучок, побултыхал: мыл овощи перед едой.
— Ты меня слышишь? Или не слышишь?
— Ну.
Гоша торопливо вышел на улицу. Ромка, приезжая на каникулы из Оскорского интерната, все лето крутил кино и тем делал отцу некоторое облегчение. Не то чтобы работа казалась Гоше тяжелой, но она не вполне подходила ему, как он объяснял мужикам, «из-за вестибулярного аппарата головы». Когда он часами смотрел на улицу, все было нормально, а когда приходилось смотреть через окошечко кинобудки на экран, почему-то нападала такая зевота, что хоть увольняйся.
Общежитие было похоже на любой жилой дом в Балыктаке — из деревянного бруса, под шифером. Да здесь и жила когда-то семья. Теперешние же хозяева, как люди временные, не мешали огороду зарастать бурьяном, а сараю — потихоньку разваливаться.
Толик с Брянской области и охотник Захар сидели на крыльце. Пашка у сарая пилил какие-то дощечки. Светло-рыжий кобель, которого Гоша видел на улице, лежал в тени под завалинкой, вывалив язык.
Гоша подсел на крыльцо молча, без приветствий, и тоже уставился на Пашкину работу, как это принято в Балыктаке, когда один, скажем, колет дрова или ковыряется в мотоцикле, а остальные наблюдают — сосредоточенно и упорно. Молчание длилось минут десять.
— Слышь, че я говорю? — Это Толик воззвал к Гошиному сочувствию, — У меня отпуск по графику в июле, а он меня сейчас вызывает в контору, я говорю: «Че?» А он говорит: «Пойдешь ажно в октябре!» Я говорю: «А че?» А он говорит: «А ниче, не рассыпешься!» Я говорю: «А че так?» А он: «Работать некому!» Понял, Гоша?
— У них работать всю жизнь некому. Я это дело изучил.
— Ага! — бросил Пашка, вколачивая гвоздь. — На заборе изучал до потери пульса.
Гоша раздул ноздри, но сдержался.
— А в июле там у нас — о-о-о! — в Брянской-то области! — вздохнул Толик.
— Что — «о»? — спросил Пашка.
— Как что? Все такое прочее! Яблоки там. Белый налив как раз в июле.
— Налив — он и тут белый! — хохотнул Гоша и покосился на Пашку.
— Кто бы только наливал на дурняка, — заметил Пашка.
И снова Гоша стерпел подковырку. Повернулся к старику:
— Че, Захар, с выходом тебя?
— Э? — не расслышал тот.
— С выходом? — прокричал Гоша.
— С выгодой, с выгодой! — закивал старик, не так поняв. — Воды мало — рыбалка удачный, выгодный.
Гошу это взвеселило. Он уткнулся носом в рюкзак, лежавший на крыльце, и втянул запах, изо всей силы втянул, с шумом — чтобы все видели, что это он шутя. От рюкзака восхитительно пахло копченой рыбой. «М-м-м!» — зажмурился Гоша. Захар развязал тесемку и достал ему три рыбинки — золотистых, распластанных надвое вдоль по хребту до хвоста. Это был хариус, копченный недавно, совсем еще мягкий.
— Вот это цимус! — Гоша, пачкая пальцы жиром и соком, оторвал кусочек, нежно продегустировал, поумирал со стоном — и мигом слопал одну рыбинку.
— Хорошо кушал! — засмеялся Захар и к двум оставшимся у Гоши хариусам добавил еще парочку. Пашка нахмурился:
— Дядя Захар! Вы так и своим не довезете!
— Ниче! — сказал старик. — Бери!
— Не-не! Вы ж своим везете! — Гоша поспешно отпихнул Захарову руку и посмотрел на Пашку. Тот сколачивал из напиленных дощечек щиток. Гоша подошел к нему, присел на карточки, являя уважение к работе и мастеру.
— Аккуратное что-то мастрячишь!
— Будку вон для пса, — буркнул Пашка.
— Захар тебе его дарит? — Гоша всплеснул руками.
— Ну, — кивнул Пашка. Едва речь зашла о собаке, он и с Гошей заговорил, как с человеком. — Отпуск в октябре возьму — эх, и погоняем тогда соболишек!
— Да-а! — Гоша затянул глаза мечтательной дымкой. Направился к псу. Тот дружелюбно оскалился, стукнул хвостом оземь, и Гоша отважился: погладил его по голове, почесал за ухом. Не мешало бы еще, как это делают знающие собачатники, недрогнувшей рукой пощупать пасть: какой, дескать, прикус? Но на это он не решился, а только, встав на карачки, глянул на клыки с расстояния и сказал:
— А прикус правильный!
— А ты думал! — сказал Пашка.
«В яблочко!» — обрадовался Гоша, понятия не имевший, в чем состоит этот самый прикус. Уселся опять на крыльце, хлопнул Захара по плечу:
— Собачка на все сто! Только, — Гоша нахмурился, — ему же тренировка нужна. Не спортится он тут, в будке? Без тайги-то?
— Не спортисса! — сказал Захар. — Пускай сидит, хозяина нового привыкает. А то зимой ко мне убезыт, Пашку бросит.
— А-а! Вот эт-то правильно! Да, кобелек — я вам дам! Как зовут-то?
— Белый, — ответил Захар, и пес вскочил, вертя хвостом.
— Хе! Дак он же рыжий?
— Ссенок был — белый был, зрослый стал — рызый стал. А, пускай!
— Белый ли, рыжий ли... — весело сказал Пашка. — А сколько он вам зимой загнал?
— Восемь, — ответил Захар.
— Понял? Восемь соболей! А совсем молодой был!
— Полтора лет не был! — гордо сказал Захар.
— Ты скажи-и! — Гоша выпучил глаза и в изумлении замотал головой. А голова тем временем спешно решала: пора или еще нет? И решила, что пора. Он незаметно толкнул Толика. Тот уныло обернулся. Гоша оттопырил большой палец и мизинец и крутанул глазами в сторону Пашки. Толик ожил и заканючил:
— Паш! Дай червонец до послезавтра!
Пашка молча тесал столбик.
— Слышь? Хоть вмазать с такой жизни! В душу мне наплевали с этим отпуском!
А Гоша встал и снова направился к рыжему Белому, стал почесывать у него за ушами, нисколько даже не интересуясь разговором.
— Ах, псина, — мурлыкал он. — Ах, умница!
— Не дам! — сказал Пашка.
— Пойми мое настроение! — ныл Толик.
— Не дам!
— Ну, до послезавтра, а?
— Кончай, Толик! — лениво бросил Гоша, поглаживая пса. — Было б горе, а то — отпуск в октябре. Ну и что? Вон Паша сам взял на октябрь — и ничего. Правда, Белый? Ах, псина! Ах, кобелище ты хитрющий, ма-ла-де-ец! Вот такую псину спрыснуть — другое дело... А что? — И Гоша замолк, потрясенный такой неожиданной идеей. А потом крикнул: — Захар! Я говорю: надо Белому новоселье-то отметить!
— Мозно, — кивнул старик.
— А то будут блохи в новой будке кусать, — Гоша пятерней чесал собачий бок. — Ох, будут блохи нашего Бе...
— Не трожь собаку! — сказал Пашка негромко, но так, что у Гоши екнуло внутри. Он убрал руку.
— Думаешь, не вижу, — усмехнулся Пашка, — зачем ты тут выгибаешься, как вошь на гребешке?
— Я?
— Ты! Почуял шанс? Дак идешь ты пляшешь!
Гоша как сидел на корточках, так и перевалился назад, плюхнувшись в траву.
— Ты серьезно, Паша? По-твоему, я из-за глотка водки выгибаюсь?
Гоша страшно обиделся. Пашкины слова почему-то показались ему гнуснейшей клеветой, и у него защипало в глазах, защемило в носу, в висках застучало.
— Вот, значит, как ты думаешь!.. Я в свои двадцать лет не думал так о людях, Паша!
Пашка, не отвечая, вбивал столбик в землю. Все слушали, как звонко стучит обух топора.
— У Толика неприятность, у тебя радость. Я до вас До обоих пришел, как до людей, — а выходит — вымогаю? — Гоша сидел на траве жалкий, беспомощный, упавший, как в колодец, в свою глубокую обиду. — Да если бы и налили стакан — что ж, я бы выпил. С открытой душой выпил бы! Из уважения! Не-е, Паша, ты не там вымогателей ищешь!..
На минуту в нем шевельнулась надежда, что все утрясется: Пашка даст денег и Гоша, залив рану, простит его, так и быть. Но Пашка равнодушно молчал — и ушла надежда.
И тогда Гошины глаза яростно сверкнули.
— Не-е!.. Ты вот с Захаром водишься? Хорошо. А ты обращал на Крюковых? Ты обрати-ка на них! Обрати, в чем они ходят. Они всей семьей в унтах лапчатых ходят! И в шапках беличьих! С луны те унты свалились? Не-е, Павлик! Крюковы их с его вот, с Захара, вымогли! А у Авдеевых шкура медвежья постелена во все зало — что, Гришка Авдеев сам того медведя стрелял?
Захар слушал с каменным лицом.
— Почему «вымогли»? — сказал Пашка. — Захар им из благодарности. Он же у Крюковых раньше всегда останавливался. И... у Авдеевых тоже гостил.
Фамилию Авдеевых Пашка произнес с некоторой запинкой потому, что... в общем, Гришка Авдеев — Григорий Павлович то есть — был отцом Тани. Хоть и не родня пока, а все же и не чужой человек.
— Гостил! — Гоша скривил усмешку. — Унты им надо было да шкуры, вот они и пластались перед Захаром, сами, как те шкуры... Эге!.. Это теперь Захар тихий стал. От старости. А лет пяток назад — ого-го! Посидит в лесу-то с полгода, а в поселке как нажрется на радостях — и буянит всю ночь, и что хошь от него жди. Ты спроси-ка у своей Таньки, она тебе расскажет, как они с этим гостем нервы трепали!
Пашка вспомнил тот разговор с Таней, опустил голову.
— А если б он им всего этого добра не возил, стали б они с ним нянькаться, простынки белые стелить? Да на хрен бы он им тогда...
— Зачем так говорил! — сердито крикнул Захар. — Они мне деньги давал!
— «Давал»! — Гоша с сожалением глянул на старика. — За тую роскошную шкуру — двадцать пять рэ? Интересно! Гришка сам бы медведя убил — продал бы за такие слезки?
Пашка глядел в землю. Может, и перегибал палку Гоша, но была в его словах тоскливая какая-то правда.
— А сколько он им оленины перевозил! И еще я — выгибаюсь? Мне ты, Захар, хоть раз кусок мяса дал?
— Ты что, голодом сидишь? — спросил Пашка.
— Не сижу. Мне не с голоду надо кусок мяса. Мне из уважения надо! — Гоша расставил ладони, показывая, что из уважения ему нужен не такой уж большой кусок мяса — примерно с шапку.
Пашка перебирал свои дощечки. Захар набил трубку и закурил. Толик сидел съежившись: его покладистая душа не выносила скандалов.
— Ой, как горько ты во мне ошибаешься! — качал головой Гоша. — Ты на других-то глянь!.. Слышь, Захар! Тебе Белого кто дал — Данилин с промхоза?
— Данилин, — сказал Захар.
— За так он тебе его отдал?
— Как — за так? Такой собака — нельзя за так.
— Во-во! Ты Данилину и сейчас что-нибудь такое везешь?
— Зыр медвезый везу, — согласился Захар.
— Жир? Видал, Паша? Данилин с него еще повытопит жиру за эту собачку, не бойся! — Гоша подумал и хлопнул себя по ляжкам. — Да зачем далеко ходить? Ты возьми хоть и самого Захара, Думаешь, он про свою выгоду не помнит? Он что — даром тебе кобеля отдает?
— Ты о чем? — не понял Пашка.
Гоша поднялся с травы, задребезжал жалеющим смешком.
— А не ты ли ему лее валил? Не ты ли на него горбатился? Он же тебя, простодырого, спользовал!
— Что-о? — Пашка медленно подошел к нему и процедил сквозь зубы: — Дуй отсюда, пока я тебе не врезал!
Забор, на котором Гоша ежедневно висел, отнюдь не был турником и развивал лишь умственные способности, но не физические. А Пашка был молодой, жилистый и злой. Поэтому Гоша с грустью покачал головой и вышел за калитку. И когда был уже у своего дома, вдруг вспомнил, что оставил на крыльце подаренных Захаром копченых хариусов. Ругнулся с досадой. Но подумал — и решил, что так даже лучше. Да, правильно сделал, что оставил! Как бы из презрения! Пусть подавятся ихней рыбой. Очень даже хорошо получилось.
Толик с Брянской области завозился на крыльце, вздохнул:
— И харюзов позабыл Гоша Батькович! — Взял одну из Гошиных рыбинок, стал чистить. Слышно было в тишине, как трещит рыбья кожица. Сказал, смачно жуя: — А вообще он точно подметил. Крюковы зимой все в унты обутые. Как форма у них!
— Дурак твой Гошка! — Захар сплюнул.
— Красивая все же обувка, — продолжал Толик. — И шерсть блескучая такая, и вышивка по уму. А че их так называют — лапчатые? По типу лаптя?
— Сам ты по типу лаптя, — сказал Пашка. — Второй год на Севере живешь, а колун колуном. Они же из оленьего камуса. Знаешь, что такое камус?
— Не-а.
— Шкура с оленьих ног. С ног, понял! С лап! Вот и унты — лапчатые.
— У оленя же копыта! Какие это лапы? Ноги!
— Ну... — Пашка пожал плечами. — Назвали так. Не все же такие крупные зоотехники, как ты. Правда, дядя Захар?
Тот, о чем-то уныло думая, неохотно ответил:
— Вы обое русским языком не сообразаете. Нога есть нога. Нога не лапа. Шкура с ноги — это лапа. Сам камус — лапа по-русскому.
— Все равно, обувка — шик мадера, — задумчиво сказал Толик и притих, доедая хариуса. Потом повернулся к Захару. — Батя! — сказал нерешительно. — Ты мне заделай такие унты, а?
Захар не ответил. А Пашка озлился:
— И ты туда же! Тоже глаза завидущие?
— Я ж не задарма! — воскликнул Толик. — Я полную цену дам! Мне их в отпуск надо, в Брянскую область.
— Правильно! — заорал Пашка. — Будешь в них белый налив на вино давить? Достань галоши!
Толик оскорбленно махнул рукой и взмолился перед Захаром:
— Батя! Мне унты вот так надо! — И чиркнул пальцем по шее.
— Заделаю, — вдруг ответил старик Толиковым словечком.
— Батя! — Толик печально покачал головой. — Я, знаешь, как серьезно прошу?
— Заделаю, — повторил Захар.
И Толик поверил. Вскочил с крыльца.
— Паша! Надо батю уважить. Дай на красненькую.
— Ничего не дам! — рявкнул Пашка.
Тут вмешался Захар:
— Пашка, ты кричишь мыного. Совсем баба.
Пашка покраснел, ничего не ответил. Вынес деньги, сказал Толику тихо:
— Сам-то хоть залейся — но ему-то, пойми, через час в Оскор ехать!
— Да я бате грамульку, ей-богу!
Толик притащил не одну, а три красненьких. Захар щедро выложил копченой рыбы. Увидев это, Пашка скрипнул зубами, но промолчал. Отвернулся и занялся собачьей будкой.
Едва Захар с Толиком расположились на крыльце поудобнее, как во двор торопливо вошла старая Давыдовна.
— Ой, слава богу, тут! Фу-у! — Перевела дух и поставила на ступеньку крыльца здоровенную пустую кастрюлю. — Здравствуйте всем... Захарушка, выручай, беда у меня. — Старуха всхлипнула, высморкалась.
— Ок се! Какой беда?
— Невестка моя... в Благовещенске они живут... И живут-то справно, квартира така хорошая, и газ, и вонитаз, и мотоцикал у их, а вот поди ж ты... Болеет она шибко. Пишет: медвежье сало надо потреблять. — Й, боясь, что Захар откажет, Давыдовна заторопилась припереть его фактом: — Гошку Малинова я ветрела, он говорит: у Захара сала в мешке с полкадушки, да тольки он не даст, а я говорю: да как же не даст, когда баба молодая, а изболелася вся...
Захар вынул литровую банку с топленым медвежьим салом.
— Это и все? — ахнула Давыдовна. — От Гошка! От брехло! Говорил — с полкадушки...
— Половина дам, — сказал Захар.
— А может, все отдашь, Захарушка? Да что это ей? Худюча да страшнюча вся стала...
— Нет, — угрюмо сказал Захар. — Человеку везу. Обизаться будет.
Толик переложил ровно полбанки сала на дно кастрюлищи. Давыдовна извлекла из кармана кофты десятку, замялась: вроде бы дороговато за такую-то каплю.
Посмотрела охотнику в глаза, тщательно расправила бумажку.
— Уж ты мне потом додай, как еще добудешь.
— Додам, — кивнул старик, пряча деньги.
Давыдовна ушла.
Толик сдержал слово: делил вино, исходя из того, что у старика голова некрепкая, а у него, Толика, крепкая. Благодаря этому они захмелели строго поровну и даже икнули первый раз одновременно.
— Батя! У меня в Брянской области отец — дак ты его точь-в-точь напоминаешь. Дай я тебе еще пять капель...
— Маленько давай.
— У меня отец строгий, понял?
— Учигэй! Хорошо! Строгий — хорошо. Справедливость понимает!
— Он справедливость понимает от и до!.. Батя, мне унты надо!
— Унты надо — заделаем. Панты надо — заделаем.
— Я сколько хошь денег дам!
Старик пожевал губами, оглядел крыльцо.
— Канна?.. Э, бу манна!.. Бу, агал!
— Че — бу-бу? — не понял Толик.
— Давай, говорю! — Старик указывал пальцем на рюкзак, лежавший ближе к Толику. Покопавшись в рюкзаке, он достал пару новеньких лапчатых унтов, связанных кожаными тесемками. — Ма! Забирай! Сыну старуха шил... Ладно! — Захар отчаянно махнул рукой. — Забирай! Не надо деньги!
Толик выпучил глаза. Пашка тоже. Подскочил к крыльцу.
— Дядя Захар! Вы с ума сошли!
Толик вцепился в унты, окаменел лицом и, не шевеля губами, прогундосил Пашке:
— Не выстухай, хонял?
Развязав тесемки, приложил один унт подошвой к подошве своего сапога, сравнил... Скинул сапог и даже зачем-то носок, и приложил унт к босой пятке.
— Тебе нога че такой здоровый? — воскликнул Захар.
Толик был потрясен невезением. Положил унт на колени и, широко раскрыв глаза, разглядывал его: темно-коричневая шерсть лоснилась, игольчато переливалась, а на оторочке, по черному сукну, цвел бисерный узор. Он погладил унт, будто кошку, и вдруг всхлипнул:
— Несчастливый я!.. Батя, мне сорок четвертый надо!
— Старуха сошьет, ниче! — успокоил его Захар. — Ты сам малой — нога че такой?
— Меня отец знаешь как звал? Гусь лапчатый.
— Ок се! — удивился старик. — Унты лапчатый, сам — тозэ лапчатый!
Через несколько дней Захар вернулся из Оскора с внуками. Толик, уже получивший зарплату, решил ковать дальше горячее железо.
— Батя! Я за унты вперед плачу. Сколько надо?
— Семьдесят хватит, — подумав, ответил Захар.
— Вот — бери сто пятьдесят. Да бери, говорю!..
Деньги Захару были кстати. Сам он, правда, сразу ушел на табор за Савоськиным ключом и, не досчитавшись в стаде нескольких оленей, три дня обшаривал на своем верховом тайгу, пока разыскал их. Зато внуки бывали в поселке каждый день.
Их было двое — Колька и Васька. Каждое утро бабка вручала им деньги и наговаривала длинный список продуктов и всякого припаса. Они въезжали в поселок верхом, со связкой вьючных оленей. Пашка помогал им делать покупки в магазине, доставал по знакомым разную нужную мелочь вроде рыбных крючков или целлофановых пакетов. Он работал во вторую смену и в два часа уезжал на драгу. А в три часа приезжал с работы Толик.
В эти дни просторный, заросший травой двор общежития был тесен. Со всего поселка набивалась ребятня. Олени, привязанные к забору, жевали жвачку. Радостно лаял Белый. Младший внук Захара, десятилетний Васька, подводил своего верхового к крыльцу. Пацанята по очереди влезали с крыльца в седло и, вцепившись в деревянную луку, обмирали от боязни и восторга, пока Васька водил оленя по двору.
Старший внук Колька, семиклассник, раскладывал по вьючным сумкам мешочки с крупой, мукой, макаронами. Сумы были связаны попарно, и Колька старался загружать их так, чтобы одна другую не перевешивала. Он был серьезен, неразговорчив. Зато Васька болтал охотно.
— И куда вы поедете? — спрашивал Толик.
— На Верхнюю Эльгу, — отвечал Васька.
— Это речка?
— Ну. Там катрыктак во какой!
— Че за какры... Как ты сказал?
— Катрыктак. Хариус здоровый. У него и чешуя здоровая — катрык.
— Здоровая? — кивал Толик, думая о своем. — А у меня нога, видал, какая здоровая?
— Ну и что?
— Да унты я твоему деду заказал.
— Фи! Со здоровых оленей камус возьмем. Дикие олени, знаете, какие бывают здоровые!
Толика захватила лихорадка чужих сборов, да они уже и не казались ему чужими. Он то помогал Кольке вьючить оленей, неумело выполняя его распоряжения, то сажал ребятишек в седло Васькиного верхового, то ходил в магазин за конфетами и печеньем и поил чаем всю шатию. Звенели оленьи колокольчики, визжала детвора, лаял Белый, прыгая на цепи. А из-за поленницы, со двора Малиновых, доносился рев толстого Ромки: он просился на лето с Рубахиными в тайгу, а Гоша, ему запретил.
— Не буду я больше твою кинуху гнать! — выл Ромка.
На третий день Васька сказал:
— Все. Дедушка говорит — завтра кочуем. — И вечером Толик отправился с Колькой и Васькой за Савоськин ключ попрощаться,
Палатка Рубахиных была километрах в двух от поселка. Пришли в сумерках. По табору дымили костры, заваленные гнилыми колодинами. Олени совали морды в дым, спасаясь от комаров.
К Толику подскочил черно-белый пес, широкогрудый, угрюмый. Толик замер. Пес понюхал его коленку и равнодушно отошел, но тут за спиной неожиданно и страшно кто-то рявкнул басом. Толик похолодел, подпрыгнул на месте и в прыжке развернулся кругом, как балетный танцор. Васька залился хохотом.
Толик увидел перед собой маленького олененка. Привязанный к дереву, олененок глядел куда-то в темные заросли молодых лиственниц. И снова басовито рявкнул, или, скорее, хрюкнул.
— Это... оно так хрюкает? — опешил Толик.
— Хоркает, — поправил Васька, расседлывая своего оленя. — Он матку зовет. Матка там пасется, а он чует.
— Ну и отпусти его к ней! — Толик протянул руку, чтобы погладить темно-коричневую шерстку, но олененок отпрыгнул от него, насколько позволила привязь. Ноги у него были несуразно длинные.
— Нельзя отпускать, — ответил Васька. — Вдвоем с маткой они как уйдут — ищи их тогда. Еще и медведь задерет. А так куда матка от тугутки уйдет?
— От кого?
— От тугутки. Олененок — тугутка.
— И он так и сидит все время привязанный?
— Почему же?.. Нет, мы их отвязываем. Утром матки придут их кормить, а мы маток ловим и привязываем на весь день. А тугуток отпускаем. А они по табору как пойдут скакать — во потеха!
— Зачем скакать?
— Дети же! — развел руками Васька. — Им играть надо.
— И далеко не убегают?
— Куда они от матерей? Вымя же сосут! Матки днем привязаны, а тугутки — ночью.
— Система! — восхитился Толик.
Возле палатки над костром висели чайник и кастрюля. Жена Захара, маленькая сморщенная старуха, чистила картошку. Тут же сидели Захар и двое его балыктакских приятелей — Авдеев и Крюков. Те самые, которых Гоша Малинов клеймил как вымогателей. Какого черта им обоим опять нужно от Захара? Может, тоже унты? Все мало проглотам, — не дай бог, перейдут дорогу...
— Садись! — сказал Толику старик. — Узынать будем.
— Ну, счастливо кочевать, Захар! — Авдеев поднялся. — Нам пора, на драгу в ночь.
Крюков тоже встал и сказал:
— Значит, прлиедешь — прливезешь?
— Сё будет, сё будет, — закивал Захар.
— Ну и прлекрласно! — И Крюков пошел догонять Авдеева.
«Прливезешь!..» Хрен картавый, уже договорился о чем-то. Вот уж точно — вымогатели. Неужели все же унты?»
Колька разостлал у костра оленьи шкуры, а Васька вынес из палатки маленький столик, у которого ножки были с палец длиной. Старуха налила каждому по миске супа с олениной, и тогда Толик вынул из кармана бутылку.
— Ок се! — засмеялся старик. Жена ему что-то сердито сказала, и он, крякнув, попросил Толика: — Мне совсем маленько лей. Завтра кочевать, голова больной не надо. Я с музыками выпил.
— А зачем мужики приходили? — к месту спросил Толик.
— Э, в гости, — уклончиво ответил старик.
— А я знаю, зачем! — засмеялся Васька. — Наверно, опять копченой рыбы заказывали. — И передразнил Крюкова: — Захарл! Прливези харлюзочков крлупненьких!
— Зачем дразнисся! — прикрикнул Захар. — Крюков нам печку на палатку делал. Помогать надо друг друзке.
— Правильно! — Толик сразу успокоился, поняв, что речь тут шла не об унтах. — Помогать люди людям всегда должны, а иначе всем каюк.
Налил себе, чуть плеснул Захару, посмотрел на старуху:
— Мамаша, а вы примете?
Она подставила ложку:
— Лей!
Толик выпучил глаза. Но старуха повторила:
— Сюда лей!
Толик налил водки в ложку. Старуха выплеснула ее на угли костра. Пыхнуло синее пламя.
— Вы на крепость проверяете? — вконец растерялся Толик.
— Привычка у нас такой, — усмехнулся Захар.
— Стобы удаця была, — пояснила старуха. — Стобы это место ссясливый был, стобы олень не пропадал.
— А-а! Обычай! — понимающе кивнул Толик и обратился назидательно к Ваське с Колькой: — В ерундовину верить не надо, а обычаи уважать надо!
В прогалине среди высоких лиственниц догорал закат. Все напились чаю с оленьим молоком, густым, как сметана. Бабка и внуки ушли в палатку, а Захар и Толик еще посидели у костра, покурили.
— Че вы там все лето будете делать, на этой Эльге? — спросил Толик:
— Оленей пасти. Там корма богатый — пускай зыр набирают. Внуки пускай рыбу ловят, мне зимовье рубить помогают. Пашка там лес навалил, большой избушка выйдет.
Палатка светилась изнутри, как большой неяркий фонарь: в ней зажгли свечу. Там тихонько играл транзистор. Из темноты отдаленно брякали оленьи колокольчики, по табору хоркали оленята. Толик слушал, смотрел, как дотлевает костер. Хорошо!
...Проснулся он рано. Выбрался из палатки. Светало, но солнце не пробило еще тумана, и он плотно и бело обступал весь табор. И густая роса не сверкала, а матово белела. Ветки лиственниц, стебли истоптанного багульника, развешанные на жердях уздечки и седла — все было от росы белое. Старуха разжигала костер. Захар стоял, покуривая трубку. Было зябко.
Совсем близко брякнул колокольчик и из тумана вынырнула оленуха, будто выскочила из белой стены. Привязанный олененок хоркнул ей навстречу. Оленуха подбежала, обнюхала его, а он уткнулся мордочкой ей в пах, нашел вымя и стал сосать, дергаясь всем телом.
Захар бочком-бочком — и к ним. Оленуха косилась на него, готовая отпрянуть, но сосунок не пускал, да и Захар уже успел метнуть аркан, и, почуяв на рогах петлю, оленуха смирилась. Захар надел ей уздечку и привязал к дереву.
— Оленей переловим — потом вьюки укладывать. — Он вздохнул. — Волокиты мыного!
Толику надо было успеть на работу. Он поглотал горячего чаю, согрелся.
— Батя! — сказал деду на прощанье. — Если ты мне унты заделаешь, я тебе... — Он задохнулся от избытка накопившейся заранее благодарности и заключил: — Я тебе тоже че-нибудь заделаю!
Весь вымокший в росе, он бежал по тропе к поселку, легко прыгая через валежины. Солнце заискрилось в мокрых ветках, птицы запели — и Толик на бегу тоже мычал какую-то песенку.
Дожив до тридцати восьми лет, Толик научился планировать свою жизнь, продумывая все до мельчайших деталей. Он планировал, а она, его жизнь, строилась сама по себе, вкривь и вкось. Над каждым прожитым наперекосяк отрезком жизни Толик сокрушался, но недолго. И тут же начинал разрабатывать новые, еще более замечательные планы.
Два года назад приятель предложил ему махнуть на Дальний Восток. Толик тотчас загорелся и объявил дома, что едет туда, где золото роют. Его престарелая бабка заахала: и чего ему надо, всю жизнь по экспедициям да по мелиорациям... Отец же сказал напоследок:
— Давай езжай. Загнешься в той Сибири — на полметра в землю закопают.
— Почему на полметра? — обиделся Толик.
— А мерзлоту лопата плохо берет.
— Батюшки! — заплакала бабка.
— Не бойтесь, не закопают, — сказал Толик.
— И то верно, — кивнул отец. — Кому надо закапывать всяких бродяг?
Такое было прощание. Шел на станцию, а в горящей голове стучало: вот вернусь — отцу дубленку, бабке шаль пуховую, брату, сестре, племяшам — всем подарки... Денег с собой — тыщ пять! Видали, папаша, северян? Сам в шубе волчьей, в шапке рысьей, победитель судьбы!..
И вот они с другом Стасом очутились на самом дальнем участке Оскорского прииска — в Балыктаке.
Морозами пугали зря: оказалось, терпеть можно. Поселок, правда, маленький, скучный. Тайга — тоже тоска зеленая: где ровное место, туда не выйдешь погулять, потому что на ровном болотина да чахлый лес и комарья столько, что хоть в голос кричи. А на сопках — что зря хаять — брусника родит хорошо, но за ней надо по таким крутякам лазить, что пропади она пропадом, Толик ее не сеял, эту бруснику.
Не понравилось Толику и золото. Он его, честно говоря, всего раз и видел: зашел на драгу и ему дали глянуть через проволочную сетку. Лежит на железном столе что-то вроде кучки песка.
А платили хорошо. Ножом бульдозера Толик срывал на полигоне торф, обнажая мерзлоту, чтобы она оттаяла и по этому месту прошла бы потом драга, черпая золотоносную породу. «Катаюсь на тракторе по золоту», — так красиво написал он отцу и выслал двести рублей. Потом брату на свадьбу выслал триста. И это все за два года. И на книжке ни копейки, да и книжки-то нет. Куда делись денежки?
А туда и делись. Ездил по субботам в Оскор к другу Стасу отдыхать. Стас не дурак, переметнулся в райцентр в первый же месяц и зажил там легко и нескучно, масса знакомых у него образовалась: медички, продавщицы, поварихи всякие. «Толик, знакомься!..» То-се, коньячок, шампанское. Да и здесь, в Балыктаке, тот же Гоша Малинов — сколько раз чокался с ним за Брянскую область? И за чей, опять же, счет?..
Итак, намечал Толик взять нынче отпуск в июле. За два проработанных года выходило примерно два с половиной месяца отдыха, А на какие шиши отдыхать? Конечно, отпускных начислят достаточно, чтобы махнуть самолетом почти через всю страну туда и обратно да там, у отца пожить скромненько два месяца. Но разве он так планировал — скромненько? Не-ет! А что делать? Чем ближе надвигался отпуск, тем больше Толик скисал.
И вдруг этот вызов к начальнику драги: так и так, бульдозеристов не хватает, придется тебе работать весь вскрышной сезон, до октября. Хорошая новость или плохая? Как сказать.
Несколько дней подряд Толик походил поогорчался, поплакался перед всеми. А что? Ведь как-никак летний отпуск отменили! Любой бы на его месте расстроился... У Толика все выходило не как у людей — так хоть поплакаться принародно, как путному человеку, Ну, а в уме он уже радостно и умело выстраивал новый план. Считал: половина июня, июль, август, сентябрь, половина октября — за четыре месяца если зарплату сберечь да плюс отпускные, это же будет куда с добром! С такой денежкой можно и домой заявиться. Поразмыслив, он сходил в контору и попросил, чтобы зарплату ему всю переводили на сберкнижку, выдавая на руки только минимум — чтобы питаться. И теперь напрасно Гоша закидывал со своего забора удочку, изобретая все новые приманки, — Толик плыл себе мимо, не клевал.
И как хорошо, что пришло ему в голову заказать унты! Не достал он ни шапки рысьей, ни волчьей шубы. Люди, глядишь, достают себе всякое, умеют как-то. Но ничего, теперь вот и он сумел, обстряпал дельце. В конце концов, ну что такое шапка? Больно уж станет кто-то разглядывать, рысь это, или кошка, или вовсе капрон? А унты — они сами за себя скажут, когда он пройдет по улице к отцову дому. Любой дурак поймет, что это — вещь северная, редкая.
Вот так однажды, покуривая ночью, представлял он себе свой приезд домой, и вдруг пришла в голову новая идея.
Явился Пашка, стал впотьмах раздеваться.
— С Танькой опять гулял? — спросил Толик, зажигая новую папиросу.
— А ты чего не спишь?
— Я решение принял. Не пойду в отпуск в октябре. Пойду ажно в конце ноября. Или в декабре.
— Черт тебя поймет, — фыркнул Пашка. — То плакал, что в июле не дали...
— У нас там в октябре дожди, грязь. Унты только портить.
— Ну, вези их в чемодане.
— Не-е... В чемодане — не тот коленкор. А вот как пройдусь по улице в унтах, а снежок под ними — хрусь-хрусь! Все наши кацапы так к окнам и прилипнут, скажут: Толян-то Бобров — глянь какой! Из Сибири! Сразу к тебе уважение и все такое прочее.
— Муру городишь, — сказал Пашка, укладываясь.
— Понимал бы ты, — ответил ему Толик. И долго еще не спал. Эх, скорей бы возвращался Захар!
Пашка тоже все лето жил в счастливом ожидании: он ждал начала охоты. Белый привык к нему, плясал на цепи, когда новый хозяин возвращался с работы. Жаль было томить собаку на цепи, а приходилось: в первую же неделю Белый перегрыз веревку, которой был поначалу привязан, забрался по поленнице во двор Малиновых и задавил курицу — к немалому Гошиному удовольствию, потому что Гоша и десяточку с Пашки слупил за убыток, и закусочку из курочки сварганил будь-будь.
В лес Пашка вывел Белого только тогда, когда молодые рябчики поднялись на крыло: не хотелось, чтобы тот передавил раньше времени все выводки вокруг Балыктака. И верно, пока Пашка шел по заброшенной дороге, которая вела на старые Вырубки, он не раз слышал по сторонам фырканье крыльев. Это Белый гонял рябчиков. Но не лаял на них: видать, Захар успел отучить.
До чего хорош был Белый в лесу! У ног хозяина не отирался — так и рыскал вокруг, прочесывая незнакомые места. Пашка иной раз покричит, позовет его — и не дождется, дальше идет, и вдруг сзади — шумное дыхание, легкий шорох собачьего галопа, оглянется — а Белый уже тут, настиг! Остановится резко на бегу — аж занесет его, — прыгнув, лизнет хозяину лицо, потом сядет, дернет задней лапой за ухом («Клеща небось подцепил, надо глянуть») и вот уже снова вскочил, уши топориком и — нет его.
На склоне распадка Пашка набрел на голубичник. Стал бросать в рот горстями сизые ягоды. Мельком заметил на плоском камне какую-то фиолетовую палочку и только успел сообразить, что это же помет соболя, соболь тут жирует на ягоде, — как внизу, у ключа, залаял Белый. Пашка чуть не кувырком слетел по склону вниз.
Увидев хозяина, Белый залаял громче, торопливей. Соболь сидел на невысокой лиственнице и показался Пашке до нелепости узким и длинным, с чересчур большой головой: впервые он видел соболя в летней короткошерстной шубке.
Соболек давно мог бы прыгнуть с лиственницы в темную крону стоявшей рядом громадной ели и скрыться, но не спешил. Поглядывал вниз как бы с удивлением. То ли не боялся человека и собаки, то ли еще больше боялся прыгать на ель, не уверенный, допрыгнет ли. «Молодой, — понял Пашка. — Сеголеток. Тут, наверно, выводок».
Белый хрипел, кидался на ствол лиственницы, грыз кору.
— Ну, молодец, молодец! — Пашка пристегнул к ошейнику поводок — Белый при этом чуть не цапнул его за руку, совсем ошалел от азарта, — потом швырнул вверх сухую коряжину. Соболь подобрался на ветке подковкой, распрямил хвост — и махнул в глухие недра еловой кроны.
Белый завизжал отчаянно и рванулся к елке, дернув поводок так, что Пашка на коленки упал.
— Ну, хороший ты пес!.. Ну, хватит!..
Кое-как вытянул его из распадка на дорогу, но долго еще Белый упирался, укоризненно глядя ему в глаза: что ж ты, хозяин, дал: добыче уйти?.. Да, на такую собаку зимой можно будет положиться.
Уже август шел к концу. Береза стояла желтая, рябина красная, на брусничниках сыто посвистывали рябчики. И не менее сыто посвистывал Гоша Малинов, расхаживая среди раскрытых бочек в темноватом сарае-грибоварке на окраине поселка. У Гоши наступал его ежегодный звездный час. Он, как всегда, подрядился в промхозе приемщиком дикоросов.
Пенсионеры, ребятишки да и рабочие драги, свободные от смены, с обеда до самой темноты шли к грибоварке, тащили фанерные горбовики с груздями, подосиновиками, маслятами. Хорошее время в тайге — начало осени, если есть урожай: и отдых тебе, и заработок.
Гоша указывал, куда ссыпать грузди на засолку, куда маслята на маринад, щелкал на счетах и расплачивался с народом казенными деньгами из личной драной балетки. Грибы солила и мариновала Гошина жена, и он в это дело не лез, опасаясь ухудшить качество засола и маринада и тем уронить репутацию фирмы Малиновых в целом. Сам он был специалист по бруснике. Ее все чаще приносили сюда в горбовиках.
Грибной сезон плавно переходил в ягодный, и Гошу это не застигало врасплох. Бочки он вымачивал в ключе подолгу, как следует, чтобы разбухшая тара не впитывала в себя брусничный сок и тем самым не убывало нетто. А вечерком, удалив жену и народ, он в каждую бочку с брусникой наливал ведро воды. Затем прикидывал в уме ряд параметров: вес ведра воды, и сколько ее все же впитается в тару, и сколько испарится, а сколько останется в качестве добавки к нетто. Вес этой добавки он умножал на количество заполненных за день бочек — и в соответствии с этим вытягивал из драной балетки пятерку, десятку или, скажем, две трешницы. Промхоз платил скудно, а работа была нервной, как всякая работа с людьми, с клиентурой психованной (небось в Балыктаке никто не кидался на должность приемщика дикоросов, один Гоша каждую осень тянул эту лямку). Так что он с благодарностью вручал сам себе маленькие чаевые.
Толик, и тот заделался грибником. Ходить далеко он, правда, ленился, но маслят было полно и рядом: выйди за поселок — и вот они все тропки обступили, темно-коричневые, сопливые лиственничные маслята с приклеенным к шляпке желтым листом березы.
Пашка нет-нет да и приносил домой то утку, то двух-трех рябчиков. Толик жарил грибы с молодой картошечкой, тушил в жиру птицу, и в столовую они не ходили.
— И вкуснятина, и экономия, — рассуждал Толик, отваливаясь от стола. — Все к отпуску лишняя копейка.
— И скупердяй же ты стал! — удивлялся Пашка.
— А мне не вредно для разнообразия, — довольно пыхтел Толик. — Я лучше там, в Брянской области, тряхну мошной, как положено. А знаешь, что я в отпуске перво-наперво сделаю?
— Что?
— В Оскоре задержусь и сдам унты в Дом быта. Чтобы подметочки приделали, каблучата. А то по Москве ходить придется, Когда пересадка будет, дак там в момент подошвы протрешь об асфальт. Как идея?
И умолкал, затуманенно глядя в окно, на пятнистую разноцветную тайгу.
Захар прятал глаза, плел что-то не очень складное:
— Так, в обсем, вышло... камус мало было... Старуха тозэ — руки болели шибко... Ты че сердисся? Новый год приедем — привезем тебе унты!
Они расположились все за столом на кухне общежития: Захар, его старуха, оба внука, Пашка и Толик.
— Новый год — хорошо, хе-хе! — Захар фальшиво засмеялся. — На праздник оденешь!
Толик встал из-за стола, вышел и сел на крылечке. Тошно ему было, стыдно, тошно и паскудно. «Подметочки-каблучата!» — шептал он и плевался, а они там, на кухне, разговаривали как ни в чем не бывало, смеялись. Да бог с ними...
Вышел Васька. Сбежал с крыльца к Белому, поиграл с ним, косясь на Толика, потом подошел и сказал: опустив голову:
— Дядь Толя! А бабушка вам унты сшила.
Толик так и воспрянул:
— А где они?
— Нету. — Васька стрельнул узкими глазами, помялся. — Дядь Петя-начальник забрал. Наш папка у него в экспедиции работает. Они к нам на Эльгу прилетали на вертолете, рыбачить. Дядь Петя увидел ваши унты и стал просить.
— И че?
— Папка дедушке сказал: надо отдать.
— Во как!.. А че ж дед говорит» камуса не было??
— Был камус, — потупился Васька. — А теперь кончился.
Явились Авдеев и Крюков. Толик слышал, как они там, на кухне, весело здоровались с Захаром. За копченой рыбой прибежали.
Толик пошел в грибоварку и крепко выпил там с Гошей Малиновым. Гоша держался молодцом — принимал бруснику, а Толик раскис, упал с бочки и заорал:
— Гоша! Лей воду в ягоду! Лови свою выгоду, ну их всех на...
Гоша струсил, засуетился перед народом:
— Во брешет! Да я хоть с наперсток когда налил? Она ж сама сок пускает!.. Это Рубахин его, дурака, надул, дак ему теперь все кругом жулики!
Вечером Рубахины уехали в Оскор. Старики собирались пожить там у детей с полмесяца, отдохнуть перед долгим, до самого Нового года, заездом в тайгу. Уехал с ними автобусом и Пашка. Он вернулся на другой день поздно вечером довольный. Отпуск у него тоже был за два года: это половина октября, ноябрь и декабрь, как раз самое добычливое время охоты. В Оскоре он заключил договор с промхозом — сдать пятнадцать соболей — да еще купил лицензию, на отстрел лося.
Сытый голодного не разумеет. Пашка вполуха слушал жалобы Толика.
— Два удара я получил, — жаловался тот. — Первый удар — это летний отпуск накрылся, а второй удар — это унты накрылись.
У Толика оставалась еще одна слабая надежда: на районный Дом быта — нельзя ли там заказать унты? Но Гоша Малинов и другие знающие люди вдребезги разбили эту надежду. Сшить-то в Доме быта сошьют, но только если принесешь им камусные заготовки. Заготовки эти делают в эвенкийском колхозе, но очень мало. Чтобы их достать, надо быть не таким губошлепом, как Толик.
И он прекратил разговоры об унтах и вообще замкнулся. Без прежней радости выслушивал очередное сообщение бухгалтерши о том, какая сумма собралась у него на книжке. И грибы перестал собирать, да грибы уже и сошли: сентябрь набирал силу. Часто лили дожди, вбивая в грязь поселковых переулочков красные листья рябин. Почти до полудня застаивались туманы, кололи лицо холодными иглами. По утрам Толик приезжал на работу, тащился по раскисшему полигону к своему бульдозеру, слушая железные взвизги драги, долетавшие из тумана, и ничего не ждал от жизни.
А Пашка готовился к охоте. Ружье «Белку», подаренное Захаром, все разобрал и вычистил. Хорошее ружьецо: верхний ствол нарезной, для мелкашечных патронов, — это стрелять соболей, которых загонит Белый, а нижний ствол — гладкий, двадцать восьмого калибра, из него Пашка круглой пулей свалит сохатого, если повезет.
Он составил длинный список, где, кроме одежды и продуктов, значились: спички, свечи, мыло, нитки-иголки, проволока (привязывать капканы), нож, и еще запасной нож, а к ним брусок и мелкий оселок, напильники с плоскогубцами (капканы отлаживать). Бегал в магазин, покупал, ходил к мужикам — выпрашивал. Вечером глядел в список, ставил галочки и вписывал новое. Фонарик с батарейками нужен? Нужен. Дни короткие, а путики длинные. Что еще? Топор есть, не забыть бы еще и маленький топорик — носить с собой, рубить ловушки, и к топорику сшить чехол для удобства. Моток хорошей бечевки тоже не лишний. Гребешок — пушнину вычесывать, флакон одеколона — смолу с пушнины удалять. Шило и дратву — чинить крепления лыж... В сенях скопилась здоровая груда всякого добра. На себе и в три захода не унесешь, но Пашка на этот счет был спокоен: Захар увезет на оленях.
Так, в приятных хлопотах, пролетел Пашкин сентябрь. И уныло протащился сентябрь Толика.
Этот желтый бортовой «ЗИЛ» Пашка, как увидел в окно, сразу узнал: промхозовский. Выскочил к калитке.
Из кабины вылез Захар, потом старуха передала ему внучку лет четырех и сама стала вылезать, неловко хватаясь то за сиденье, то за ручку дверцы,
А у капота стоял промхозовский шофер Андрей Данилин. Он стряхивал с себя напряжение и сонливость четырехчасовой дороги: согнув руки перед грудью, с усилием разводил их, и большой, в пестром свитере живот весело выпирал из распахнутой кожанки, и Андреева пасть в зевках хлопала, как дверца автомобиля:
— Ы-ы-й-эк!
Восторгаясь такому обилию силы, жира и наглости, Пашка не то чтобы крикнул, — скорее, пискнул:
— Здрасьте, Андрей Степаныч!
— Здоров, зверолов! — Данилин прошел в калитку, увидел Белого. — Ага, жив, черт рыжий.
— Жив! — весело сказал Пашка. — Узнаешь, Белый?
— Почему — Белый? — Данилин недовольно тряхнул головой. — Я ж Захару говорил, чтобы звал Беркутом. А то рыжая собака — и... курам на смех, понимаешь. Беркут! Беркут!..
Пес прыгал на цепи, порываясь то к Пашке, то к Захару, входившему в калитку со старухой и внучкой.
— Беркут! — позвал и Пашка — и пес, прыгнув, уперся лапами ему в грудь. — Отзывается! Ему-то что: и так «Бе», и так «Бе». Да и нам не один ли черт, правда, дядя Захар?
И Захар сказал:
— Такими делами, Пашка... Хозяин, в обссем, его забирает.
— Что-о? Белого?..
Захар отвернулся. Сказал внучке по-якутски что-то насмешливое. Она сердито хлопнула деда ручонкой.
— Вот тебе и «Бе-Бе»! — усмехнулся Данилин холодно.
Смотрел на них Толик, смотрел Гоша Малинов, покинувший свой забор в предчувствии яркого события.
— Вы же не охотник, Андрей Степаныч! — пролепетал Пашка.
— Зато вы оба охотники, да толку с этого... — Данилин вынул из кармана горсть кедровых орешков. — Выгружайте, базарить некогда.
Пашка поплелся к машине, откинул борт и тупо уставился на тюки и мешки. Тихо подошел Захар.
— Видишь — палатка тебе новый привез. Эти капкан — тозэ тебе. Капкан ставляй побольше — соболь возьмешь, ниче! Будуссий год найдем тебе собака, ниче!
Пашка не откликнулся.
— Пойду на палатку. Оленей искать мало-мало, пока светло. Старуха у вас пускай ночует. Завтра ее заберу. Сё заберу. Твои весси тозэ.
Он удалялся по дороге. Пашка провожал его тяжелым взглядом. Данилин, подойдя к машине, пнул в скат сапогом.
— Новенькая резина, — сказал Пашка.
— Чертом ношена да нам подброшена. Разгружай.
Слава богу, Данилин не отказался перекусить на обратную дорожку. Гоша на Пашкины деньги оперативно накрыл стол на кухне. Сели. Данилин разом влил в себя стакан водки, кинул в рот целый помидор. И тогда Пашка гнусным, униженным голоском сказал:
— А может, сойдемся, Андрей Степаныч?
— В смысле — Беркута тебе оставить? Нет, не сойдемся.
— Я вам подкину парочку.
— Чего — парочку? — И Данилин подмигнул Гоше с Толиком.
— Ну... сами знаете.
— Не знаю... — подначивал Данилин.
— Соболей парочку.
Данилин уставил в Пашку толстый палец:
— Видали пузыря? Ты сперва добудь эту парочку! Чтобы было с чем в промхоз-то являться!
— Да хоть двух добуду — двух вам и отдам, — угрюмо сказал Пашка. — Мне не заработок нужен. Мне лишь бы с собакой... погонять их...
— Во-во! — совсем развеселился Данилин. — Дуроломом и будешь гонять, ни себе пользы, никому. — И, снова принимаясь за еду, сказал: — Нет, парень, я уже и Захару не верю, а тебе-то... — Он махнул рукой и повернулся к Гоше и Толику: — Но Захар — вот брехун старый! «Сё будет, сё будет!..» Сам же мне хвастал, что кобелек ему восемь штук загнал. А мне он сколько? — Данилин с минуту жевал молча. — А может, и не восемь, а все двадцать восемь — он разве правду скажет?
— В жизни не скажет! — подтвердил Гоша и разлил еще.
— Ага... Или насчет медвежьего жиру. Привозит — на дне банки, как кот наплакал. Ладно, я стерпел. Говорю: ты, Захар, летом на Верхней Эльге будешь, там хариус черноспинный, крупнячок. Ну — понимаете...
— Понимаем! — Толик, до сих пор молчавший, ударил кулаком по столу.
— И опять — привез три рыбки. Я говорю: не-е, Захар, хватит! Я к тебе по-хорошему, а ты? Да я лучше Саньке Грызлову Беркута отдам. Санька зря не брешет.
— Деляга ты! — Пашку затрясло от ненависти. — Тебе... кто больше даст, да?
Данилин хмыкнул.
— Че психуешь? — Он тронул Пашку за рукав, но тот отдернулся. — Значит, я деляга? А промежду прочим, я своего кобеля никому не навязывал. Сами выпрашивали — хоть Захар, хоть Грызлов. А собачка эта — из питомника лаечка, у нее кровя почище наших с тобой, и документы все есть. Я ее, чтоб ты знал, с рук купил за двести рублей... Ты вот холостой, тебе трава не расти, а у меня, промежду прочим, двое детей, да сестренка на мне, да старики больные. И чужим дядям подарочки дарить по двести рублей — это мне как-то неинтересно, чтоб ты знал!
Данилин глянул на часы, отставил придвинутый Гошей стакан.
— Или то же сало медвежье. Я понимаю: раз твой Захар его кому-то отдал, — значит, сильно просили...
— Старухе одной отдал, — зло и сипло сказал Пашка. — У нее невестка болеет.
— Так. А я, по-твоему, сапоги хотел мазать этим салом? У меня родной отец им лечится!
Пашка молчал.
— Конечно, — продолжал Данилин, — раньше Захар был хороший охотник. А теперь устарел, глаза текут. Все правильно. Дак зачем же он тогда всем все обещает — тому сало, тому шапку? Не знаю, как в вашем Балыктаке, а у нас в Оскоре он многим наобещал того-сего. Одним обещал, а отдал — другим. А выпил, промежду прочим, и с теми, и с теми.
— Ему лишь бы сто грамм! — вставил Гоша.
— Он мне унты обещал! — крикнул Толик. — И выпили, и деньги я наперед отдал. А он, знаешь, Степаныч, кому мои унты фуганул? Какому-то Пете-начальнику с экспедиции.
— Кузанкову, что ли? — подумав, сказал Данилин. — О, тогда я в курсе дела. У него в партии Захаров сын каюром работает. Видишь? — повернулся он к Пашке. — Захаров сын недавно дюралевую оморочку обкатывал, хвастался: во какую лодочку мне Кузанков отдал по дешевке! Вот они где, те унты! И после этого я деляга, а Захар кто?
Данилин встал и пошел к выходу. У дверей усмехнулся:
— Конечно! Раз надо начальству подмазать, дак лучше вон, — ткнул пальцем на Толика, — бича с носом оставить. Тоже не дурак твой Захар, чтоб ты знал.
Пашка заметался по поселку, по дворам охотников-любителей. А чего было метаться? Все жалели его, сволочили по-всякому ханыгу этого Данилина, обкладывая заодно и Захара, старого болтуна, но и только. Двое, у которых имелись натасканные по соболю собачки, замотали головами: сами сезона ждем! Третий, Пасюра, мужик веселый и нежадный, тоже развел руками: у него сука в ноябре должна была щениться.
— Ну яка я тэбэ акушерка? — сказал Пасюра.
Как-то вечером Пашка сидел дома у Авдеевых, ожидая, пока Таня соберется в кино. Отец ее, Григорий Павлович, глядя на Пашкину унылую физиономию, предложил:
— Бери моего Джека. Он же от захаровского Кучума, должен пойти по соболю.
— Толку, что от Кучума! — отмахнулся Пашка. — Что ваш Джек видел, кроме помоек? Будем с ним в следах путаться, как два дурака. Мне обученную собаку надо.
— Ну-ну! — усмехнулся Григорий Павлович. — У собаки хочешь ума поднабраться?
— А хоть бы и так. — Пашка не счел нужным обидеться: Танин отец мужик был неглупый, но в охоте — пень.
А уже выпал первый снег, все завалил. Правда, через два дня на улочках лишь чернела грязь, но огороды остались лежать, как белые простыни, и щетинистые сопки светлели, обметанные сединой. Оставалась неделя до отпуска. И уже покорился было Пашка своему невезению — Джек так Джек! — как вдруг вмешался в это дело Толик:
— Хочешь, я тебе ученую собаку заделаю?
— Ты? — не поверил Пашка.
— С условием! — Толик сощурился.
— С каким условием?
Толик, не отвечал, пыжился, набивая, видно, цену.
— Чего тянешь? — взорвался и без того взвинченный Пашка.
— Взаимообразно, понял?
— Как это?
— Я тебе собаку, а ты мне — унты... Не, погоди! Тебя Захар уважает? Уважает. Вот ты к нему и подкрадись: мол, унты надо. Тебе самому надо. И чтоб не к Новому году, а раньше. Ну, сочини там что-нибудь.
— Допустим. А: где собаку возьмешь?
— Мое дело.
В субботу Толик поехал в Оскор и в воскресенье к вечеру вернулся, весь помятый, измученный, но со здоровущим кобелем, которого и завел во двор общежития. Пашка выскочил на крыльцо. Ух ты, вот это пес так пес? Казалось, Толик его не на веревке ведет, а почтительно сопровождает, семеня сбоку. Кобель позволил Толику привязать себя к будке, в которой недавно жил Белый, без особого интереса обнюхал предложенную ему квартиру и улегся перед будкой, положив морду на лапы и не глядя в сторону крыльца, где уселись Пашка и Толик.
— Как зовут?
— Марсик. — Голос Толика прозвучал сипло: не то от усталости, не то от страха, что смотрины окажутся неудачными и тогда не выгорит дело с унтами. Кашлянул, позвал громче: — Марсик!
Пес лишь скосил на него желтые глаза. Даже хвостом не шевельнул.
— Больной, что ли? — недовольно спросил Пашка.
— Не, — ответил Толик, потея от волнения. — Просто солидный.
— Ну, пускай встанет, хоть разгляжу.
— Ма-арсик! — льстиво запел Толик, хлопая себя по бедру и приближаясь к собаке. Желтые глаза глядели, вроде бы ничего особенного не выражая, но Толик, видно, уже научился улавливать в них выражение, потому что на полдороге вдруг остановился.
— Ну-ка его на фиг. Он хотит отдыхать.
— Что, уже цапал тебя?
— Не меня: Одного там вчера.
Пашка вынес кусочек колбасы и бросил на землю, окликнув Марсика. Кобель встал, потянулся, прошел не спеша к колбасе и вернулся с нею к будке. Пашка цепко оглядел его. Да, крупнее Белого, грудь широченная: Лапы коротковаты, пожалуй, но сильные лапы. Прямо зверь. Только...
— Какая же это лайка?
— Как какая? — вскинулся Толик. — Да он в ту зиму двенадцать соболей загнал! И двух сохатых поставил! Мне его мужик один из экспедиции кое-как уступил, сам на мели сидит, а то б не отдал. И отца его я лично видел, отец — лайка чистопородная, только лапа мотоциклом перееханная, — в смысле, у отца лапа.
— Хвост кольцом?
— У отца-то? У-у! В три витка загибается!
— Как штопор? — хмыкнул Пашка. — Вы тем хвостом пробки не вытаскивали?
— Ну, может и не в три...
— Ладно! — Пашка махнул рукой. — Ври дальше. Что ж у этого-то хвост прямой, как у овчарки? И окрас овчарочий.
— Овчарочий? О! — сразу приободрился Толик. — Вот мы и доехали до главного! — Он понизил голос: — В нем кровь знаешь чия? Волчия, вот чия! Его бабка по матери — волчица. Слыхал — позапрошлый год в экспедиции волчицу ручную застрелили? За то, что сбесилася!
— Н-ну, слыхал... — Пашка и правда помнил такой слух.
— Дак он — внук ее!
Марсик зевнул, показав страшенную пасть.
— Не, ты глянь! — Толик заерзал на крыльце. — Клыки-то! Да ими землю боронить! А знаешь, ты с ним ведешь себя смиренно — и он смирённый, а как начнешь не по делу выступать... Я не выступал и — пожалуйста, довез спокойно. А Рузайкин пьяный ему вчера: «Служи!» — и за шкирку хотел поднять служить, дак теперь посидит на бытовой травме, с рукой-то...
Пашка с сомнением глядел на Марсика. Волчья кровь? В морде, точно, есть что-то звериное. Или это только мерещится? А сложение сыроватое, как у овчарки. Хотя, может, просто раздобрел на привязи, а в лесу подтянется? Пашка вздохнул. С собаками он еще не охотился и не разбирался в них.
— Ну, берешь за унты? — неуверенно спросил Толик.
— Посмотрим, — буркнул Пашка.
Приходили мужики, смотрели собаку. Сначала дружно смеялись: да ну, какая там волчья кровь! Овчарка, да и то, наверно, не чистая, а уж лайкой тут и не пахнет! Но Толик предлагал на спор, на ящик коньяку немедленно поехать в Оскор и спросить у мужиков с экспедиции: они с ним всю ночь Марсика обмывали, все они этого кобеля и его бабку знают как облупленных, не дадут соврать: волчицын внук! Под таким напором многие заколебались: а кто его знает?..
Пришел и Гоша Малинов сделать псу осмотр, из-за спин мужиков поглядывая на клыкастую пасть.
— А ну, Гоша, — сказал ему Пасюра, — проверь, чи правильный в него прикус, чи ни?
Мужики заинтересованно ждали: все слышали от Пашки, как Гоша, стоя на карачках, проверял прикус у Белого.
— Та рукамы ж, рукамы! — подтолкнул его Пасюра.
— Не-е, — Гоша попятился.
— Шо, бинокль треба? — серьезно спросил Пасюра.
Все развеселились, и общее мнение о Марсике сразу почему-то поднялось.
Прошла неделя. Пашка только сам выносил Марсику еду, старался бывать с ним почаще, чтобы привыкал. Марсик позволял себя гладить, а в общем-то на Пашку почти не обращал внимания. Руку не лизнул ни разу. Но беспокоило другое: за целую неделю пес ни разу не залаял. Заведутся собаки брехать по дворам — он поднимет морду, слушает — а сам в брех не включается. Или не освоился еще в этом хоре незнакомых голосов? А вдруг в этом-то как раз волчья кровь и сказывается? Вдруг он совсем лаять не умеет? Тогда дело дрянь. Загонит добычу — и хозяина позвать не сумеет?.. Нет, не нужна была Пашке безголосая собака, пусть даже с волчьей кровью.
Настолько грызло Пашку это подозрение, что он, придя вечером к Авдеевым на пельмени, не удержался и завел с Таниным отцом разговор на свою больную тему.
Пельмени-то эти были не просто так затеяны, а ради проводин: на охоту Пашку провожали. И вообще шло к тому, что весной быть свадьбе. Пашка отохотится, потом Таня съездит на сессию в город — ну, и где-то в апреле... Танина мать была с Пашкой так приветлива, что дальше некуда, и соседкам хвалилась, какой он непьющий и все такое. А Григорий Павлович — тот, хоть с первого появления Пашки у них в доме и называл его зятьком, хлопая по плечу, но... Вот это «но» и прорвалось, когда Пашка заговорил о Марсике.
А с другой стороны — не молчать же было, как истукану. Таня ушла на кухню помогать матери, а ему сказала: «Иди в зал к отцу». Вот он и сел в «зале» за стол напротив Григория Павловича. А тот выложил на белую скатерть большие темные руки и сидел, бровастый, скрыто насмешливый, все на свете знающий и разве только слегка любопытствующий: а не скажет ли ему чего новенького зятек?
— Не лает, паразит! — сказал зятек.
Григорий Павлович глянул на него участливо, как на больного, и начал посапывать носом, словно не решаясь спросить о чем-то деликатном. Наконец спросил тихо:
— Ты всерьез на этом свихнулся?
— Вы о чем? — покраснел Пашка.
— Об охоте, о чем же еще? — Григорий Павлович навалился локтями на стол, устраиваясь поудобнее. — Ты что, всю жизнь собираешься в кормовых машинистах ходить?
— Не собираюсь.
— А какие тогда планы?
— Ну... посмотрим.
— Э-э! Я на тебя два года смотрю. Ты же грамотный, давно бы мог старшим работать, а ты... Слушай, а может, ты в штатные охотники надумал?
— Может быть.
— Да-а! — с сожалением протянул Григорий Павлович, глядя в стол. И замолчал.
— Что в этом плохого? — с вызовом спросил Пашка.
— А что хорошего? — Григорий Павлович поднял голову, хмуро поглядел на него. — Вот я драгер, так? И я кому хочешь скажу: столько-то выработал и столько-то получил — копейка в копейку. Мне прятать нечего. Правильно?
— Ну и что?
— А возьми штатного охотника. Спроси, сколько он соболей поймал, — он тебе как ответит? Он скажет: сдал столько-то. Не поймал, а — сдал!
Пашка неопределенно дернул плечом.
— А ведь ему, Павел, те соболя, про которых он помалкивает, — они ему как достались? Он же пуп рвал по тайге! Он же поту пролил побольше меня! Дак что же это за работа такая, когда человек собственные мозоли прячет? И трясется, как бы не заложили. Хорошая работа?
— Обязательно, что ли, пушнину на черный рынок? — Пашка пренебрежительно фыркнул. — Сдавай всю в промхоз — кто мешает?
— Кто мешает? — Григорий Павлович усмехнулся. — А что ж ты Андрюхе-шоферу парочку соболей предлагал? Это не, черный рынок?
— У меня выхода не было! — сердито ответил Пашка.
— А я спорю? — развел руками Григорий Павлович. — Конечно, выхода не было, раз собаку уводили. Я понимаю. Но и ты пойми: если ты штатником станешь — оно ж у тебя так и пойдет само собой. Что-нибудь надо провернуть — гони соболей. Тому сунешь парочку, другому сунешь. Не успеешь оглянуться, а ты уже торгаш подпольный, уже тебе бояться надо. Что ж тут хорошего?
— Ну уж — сразу торгаш! — сказал Пашка.
— А куда ты денешься? — воскликнул Григорий Павлович. — К тебе ж покупатели будут, как репьи, цепляться! Промхоз, промхоз... Да промхоз хоть как цены повышай, а частник тебе все равно больше заплатит. Потому что людям роскошь нужна, соболя эти. Время сейчас такое, едри его корень... А тебе что — деньги лишние? Семейным станешь — то одно купить надо, то другое. Вот и будешь опять говорить: выхода нет, дайка рискну... Так что никуда ты не денешься.
Вошла Таня со стопкой тарелок.
— Что вы тут делите?
Пашка ей улыбнулся, а Григорий Павлович сказал:
— Иди-иди, помогай матери! — И опять завелся: — Да разве в одних соболях дело? А возьми струю кабарожью, жир медвежий, шкуры всякие, унты... Куда за всем за этим идут? К охотнику. Как с ума посходили, ей-богу! Каждому надо, каждому дай.
Пашка вдруг с ухмылочкой поглядел на него:
— А вам разве не надо? — И указал пальцем на пол.
На полу лежала огромная, на полкомнаты, медвежья шкура. Почти черная шерсть отливала маслянистым блеском. Пашка провел ногой, взъерошил шерсть, не в первый раз удивившись ее упругой и мягкой густоте.
— О-хо-хо! — Григорий Павлович разочарованно посмотрел на его ехидное лицо. — Ничего ты не понял. А чем я хуже остальных? Кто-то, значит, у себя в городе на пятом этаже шкуры стелит, а я в тайге живу, в тайге помру — и шиш мне? — Он расстроенно махнул рукой. Довольно долго сидел, водя пальцем по скатерти, потом сказал: — Дело твое, конечно, но... не лез бы ты в штатную охоту. Вот увидишь — засосут махинации. Даже если и не посадят — все равно хорошего мало.
Пашка засмеялся:
— Да с чего вы взяли, что я стану подпольным торгашом?
— Опять двадцать пять! — Григорий Павлович с досадой откинулся на спинку стула. — Или ты не слушал, о чем я говорил? Куда ты денешься? Стоит, только начать!
— А я не начну! — задиристо сказал Пашка.
— Ага... Вон — с Таньки и начнешь.
— Что — с Таньки?
— Ей же первой соболиную шапку сделаешь. А потом ее подруге, а там, глядишь...
— Да с чего вы взяли, что я ей буду шапку шить?
Григорий Павлович посмотрел на него как-то оторопело и сказал: «М-да!» Танина мать, слушавшая в дверях, покачала головой и пошла на кухню. Таня с застывшим лицом стала накрывать на стол. Отужинали с неловкими шуточками.
Пашка расстегнул куртку, Таня прижалась к нему, и он ее полами с боков прикрыл. Стояли в обнимку, хорошо было и тепло, только холодно ногам в ее сапожках, в его ботинках. Земля, промерзшая до звона, была присыпана мелким снегом, следы на нем чернели в лунном свете.
— Как ты думаешь, папа прав?
— А как сама думаешь?
Таня не ответила.
— В общаге свет потушили, — сказал Пашка. — Скоро можно туда. А?
Она вздохнула, прижалась покрепче.
— Ты тоже не хочешь, чтобы я в штатники шел?
Таня промолчала. Она достаточно долго молчала, так что он понял, какой будет ответ.
— Ну и ладно! — засмеялся он. — Пошли, они уже дрыхнут.
Вошли в тихий-тихий двор общежития и уже подходили к крыльцу, когда рядом вдруг тоненько звякнуло железо. Таня ойкнула. А это Марсик вылез из будки, тряхнув цепью, и встретил их своим внимательным молчанием. В лунном свете он был — совсем волк.
Войдя в дом, света зажигать не стали. В большой комнате спали Толик и два командированных на драгу инженера-наладчика, а в маленькой — начальство из Оскора: главный геолог прииска и еще кто-то главный. И один из них, — возможно, тот, кто главнее, — булькал носом так, что через дверь было слышно.
Они прошли на кухню. Печную трубу Толик, как всегда, забыл закрыть, все выдуло. Пашка стал растапливать печку. Таня — воду наливать в чайник. Они старались делать все тихо, но то Пашка со стуком ронял полено, то Таня впотьмах громыхала ковшом о бачок. Каждая такая нечаянность вызывала у них шкодливое хихиканье...
Печка трещала и гудела, стала светло-вишневой ее чугунная плита. Забытый чайник шумел и плевался, как старый дед. Пашка говорил, что все ерунда, пусть ее отец больше не заводит таких дурацких разговоров, пусть он успокоится, да и Таня тоже — так и быть, не пойдет Пашка в штатные охотники, ну, если и пойдет, то на год, не больше: нынче месяца на два сходит — и еще один годик, а там они вообще в город переедут. Таня согласно кивала: она не верила, но сейчас это ей было как-то неважно.
По темным стенам кухни бегали отблески огня из печи, запотевшее окошко было от луны синим. И вдруг за этим окошком залаяла собака. «Марсик?» — не поверил Пашка своим ушам. Но какая еще собака могла лаять в их дворе?
— Слышишь? — тихо сказал он. — Марсик лает!
— Ну и пусть! — прошептала Таня.
— Здрасьте! Пойдем глянем, на кого он! Ура-а-а! — громко зашептал Пашка и потащил Таню за руку к двери. У порога с грохотом налетел на пустое ведро.
— Че там такое? — проснулся в комнате Толик.
Они быстренько убрались на крыльцо.
Марсик махнул Пашке хвостом и опять залаял — редко, сильно, тревожно, куда-то вдаль, в сторону черной сопки, за которую сползала луна. Разбуженные незнакомым лаем, по поселку тут и там откликались собаки. Марсик им не отвечал, а все так же размеренно и тревожно лаял в сторону сопки. Собачьи голоса удивились, и пошел по поселку бестолковый брех с недоуменными остановками.
Вышел Толик в одном белье и босиком.
— Извиняюсь! — увидев Таню, он сунулся было назад, но Пашка сказал ему: «Лает!» — и Толик забыл все на свете, почуяв ликование в Пашкином голосе.
— На луну он, дурачок, что ли? — сказала Таня.
Пашка послюнявил палец, поднял его. Холодило со стороны сопки.
— Оттуда ветер. Зверя, видать, чует. Ну и голосо-ок!
— Станет он на луну мелочиться! — Толик тоже задрал кверху обслюнявленный палец.
А Марсик разошелся, лаял злобно, часто.
— Голосок, что надо! — говорил Пашка, обнимая вздрагивающую от холода Таню. Он представил себе, как в эти минуты там, по гребню сопки, по звериной тропе, идет лось, двигая ушами в ответ на долетающий к нему издали лай, а луна поливает ему рога и осыпает лучиками черную шерсть по хребту.
— Значит, за унты?
Они обернулись. Толик все еще торчал тут, забыв от волнения, что он в одних кальсонах.
— Замерзнешь! — засмеялся Пашка.
— Ничего! — тоже засмеялся Толик, приплясывая босыми ногами на заиндевевшем крыльце, втягивая цыплячью шею в ворот нательной рубахи. И все спрашивал, как заведенный: — Взаимообразно? А? Взаимообразно?
— Иди спи, — сказал Пашка. — Будут тебе унты.
— Поскорее бы!
— Через месяц ко мне в тайгу приходи — будут готовы.
Пролетели сутки, и ранним холодным утром, задолго до рассвета, Пашка с Марсиком на поводке ушел в лес.
Далее:
Пара лапчатых унтов. Часть 02
Произведение публиковалось в:
"Приамурье мое-1983". Литературно-художественный сборник – Благовещенск, 1983
"Пара лапчатых унтов": повести и рассказы. – Благовещенск, 1984. – 256 с.