Город Титанополь. Часть 23
Ранее Часть 22
В город титанов пришла зима. Окружающие его взгорья присыпало снегом. Белые покрывала расстелились по полям, лесам и всем охватываемым взглядом просторам. Подмерзло водохранилище. На городских бульварах заснеженные газоны соседствовали с жаром цветов, млеющих и красующихся в неге и холе за прозрачными стеклами теплиц, зеленью тропических деревьев со спеющими на них плодами, корзинами собранных фруктов и загорелыми сборщицами в пестрых платках и открытых платьях.
Титаны забросили полеты на канатах и переключились на зимние забавы. На крутых боках сопок они устроили санные и лыжные спуски, соорудили трамплины, срезали торосы на застывшем водохранилище и залили катки.
С ребячьим восторгом по одиночке и кучкой скатывались они на санках с горы, завихривались на трамплинах, уносились с наката в снег, падали, перевертывались и под хохот свой собственный и публики кубарем довершали спуск. На санках главный интерес состоял в том, чтобы как можно замысловатее прокатиться. На лыжах падение у титанов не поощрялось. С отвесного ли наклона или с трамплина они птицей летели вниз и в плавном скольжении замирали. Но особенно забавно титаны смотрелись на коньках. Их широкие и мощные фигуры на узеньких лезвиях выглядели подрезанными. Казалось, тонкому металлу не выдержать тяжести их тела. Он лопнет под ними, ломая лед и коньки. Но металл ковался в подземных кузнях горными мастерами или самими титанами, был прочен и не тупился. Титаны беспечно раскатывали, не беспокоясь тем, насколько смешно они смотрятся перед людьми. Некоторые из них, приверженные патриархальных привычек, приходили на горки и лед в звериных шкурах мехом наружу. Люди сначала глядели на древнее одеяние, как на дикость, но потом привыкли к нему. Нашлись подражатели, которые восприняли первобытный наряд как моду. Правда, массового характера он не приобрел, потому что для современного человека был неподатлив и неудобен для пользования.
Своей увлеченностью титаны пристрастили к забавам людей. С утра и до ночи на горках и на льду толпились ребятишки, собирались для бесед домашние хозяйки, выходили из своих мастерских мастера. Неумолчный гомон и гвалт, несшийся с мест катания, накрывал собой город. Венчик, соскребавший снег с дорожек школьного двора и сада, слушал его как песню свободы, звеневшую для него зазывной радостью. Во дворе школы тоже был залит каток и воздвигнута снежная горка. Ученикам полагалось разминаться на них после занятий. Философы без воодушевления выполняли предписанье учителя. Их влекло за город, на волю, к людям. Но схоларх Василий строго-настрого запретил школярам появляться на городских горках, дабы они не смешивались там с народом и не теряли среди него философского лика.
Так день за днем катилась зима однообразная и ничем особенным для Венчика не освещенная. Но в середине января случилось для бывшего бродяги освобождение от запрета. Его выхлопотал у Василия грек Борий, пригласивший Венчика на свои именины.
- А что подают на твоих бориях? – пустился в расспросы повеселевший Венчик.
- Обычные зимние блюда: пироги с мясною начинкой, расстегаи с рыбой или с печенкой и яйцами, кулебяки с кашей, студни, заливные языки, запеченные окорока, квашеную капусту с черносливом и клюквою, моченые яблоки и еще кое-что, - назвал угощения Борий.
От одного перечня у Венчика потекли слюнки.
- А что, посадишь меня за стол?- вожделенно спросил он.
- Посажу, если прочтешь такое, чтоб кровь взбудоражило, - подзадорил Борий.
- Прочту! – вдохновился Венчик. – Мне самому нужно такое, чтоб до костей пробрало, - постучал он себя по груди.
Отпущенный в библиотеку, Венчик прежде всего побежал на горки, где отвел душу, отбивая задницу на порожистых ледяных накатах или прыгая по снежным буграм на санках, одолженных у ребятни. Сорокатрехлетний мужчина веселился, словно мальчишка, вызывая своей неумеренностью хохот у публики. В первый день свободы в библиотеку он так и не попал. Он пришел в нее лишь на третий день после крепкой выволочки от схоларха Василия, пригрозившего вновь запереть его в школьном дворе.
В библиотеке Венчик вдоволь наболтался с Библием и Тампалом, все так же грызшим гранит науки, и только потом пустился на поиски возбуждающего кровь стихотворения. Он нашел его у Пушкина в его молдавской песне «Черная шаль», покорившей бывшего бродягу жестокой страстью.
Скряга Василий не дал для выступления Венчику школьной мантии, сказав, что на этот раз он представляет не школу, а самого себя. Венчика облачили в длинный белый хитон, на голову водрузили венок из живых цветов, сказав, что в этом наряде он являет собою Орфея. Сам же Венчик полагал, что скорее похож на утопленника, лунной ночью вышедшего из воды на берег, но возражать не стал. Чего только непотребного и несуразного в своей жизни он ни носил и давно уже перестал стыдиться одежды. Впрочем, и греки, как после бани были обернуты в разноцветные покрывала. Черные бороды их курчавились, завернутые тугими спиралями волосы плотно обрамляли голову. У Бория, как именинника, сиял на голове золотой венец. У остальных греков, кроме бриллиантовой пряжки на плече, иных украшений не было. Люди, гостившие у титанов, под стать им, были в накидках и балахонах. Артисты, развлекавшие пировавших, смотрелись разнородным и пестрым племенем. Скрипач Янко пламенел красной атласной рубашкой, взблескивал ярким шитьем черной, бархатной жилетки. Певец Вацек сверкал позументами польского камзола.
Белобородый, как дед Мороз, распорядитель празднества стукнул о натертый воскомпол высоким посохом и громогласным раскатом изрек:
- Жуткая история о загубленной деве и ее губителе в пересказе философа Вениамина!
Венчик вышел к сидящим за длинным столом, увидел суровые лица, ждущие взгляды и, как перед грозным судом, взвыл раненым зверем, будто прося снисхождения.
Гляжу как безумный на черную шаль,
И хладную душу терзает печаль.
Чем дальше он читал, тем сильней завывал, потрясая слушателей ужасом свершающегося действа.
Я помню моленья…текущую кровь…
Погибла гречанка, погибла любовь.
Закончив в стенании и содрогании повествование о злодействе, чтец перешел на тихую, безутешную скорбь.
С тех пор не целую прелестных очей,
С тех пор я не знаю веселых ночей.
А на повторе начальной фразы, завершающей стих, вновь взорвался рыданием, а затем печально затих.
Когда Венчик взглянул на сидящих против него титанов, сурового спокойствия на их лицах уже не было. Надрывное чтение неумеренного дикломатора исказило их в маски у кого злорадства, у кого торжества мести, у кого скорби, у кого жалости. Борий неуверенно и конфузливо хлопал в ладоши, словно пытался загладить оплошность. Мефодий в досаде изгибал брови. Турний сорвался с места и со слезами на глазах подступил к Венчику.
- Брат, ты зачем погубил греческую женщину? Я от тебя такого не ожидал! – выл он.
- Я не губил, - попятился Венчик от свирепеющего силача.
- Кто погубил, скажи? Своими руками его растерзаю! – ярился Турний.
- Никто не губил, это стихи! – кричал в оправдание Венчик.
- Стихи? – раздумчиво свел брови Турний и вдруг просиял: - Эклога, да? Эклога?
- Можно и так сказать, - не стал разуверять Венчик.
Силач сгреб «философа» в железные свои клещи и растроганно укорил:
- Что же ты не приходил ко мне эклоги читать?
- Меня не пускали. А ты что ж ни разу меня не навестил? – в свою очередь попенял силачу бывший бродяга.
- Чтоб я в школу? – орлино выззрился на бродягу пастух. – Да меня фигой туда не заманишь! Ни в жизнь не пойду! Я, брат, не забыл, как мне палками науки вколачивали.
- Значит, мы по-прежнему братья?
- А кто сомневался?
- И друзья?
- Точнее не скажешь.
Пока они на радости встречи похлопывали друг друга и обнимались, скрипач Янко и певец Вацек обменялись вдохновенными взглядами и подвинулись к столу, по пути обходя шумно братающихся приятелей. Янко нервным движением поводил смычком по струнам скрипки, выпуская в просторную залу взволнованную и щемящую мелодию. Вацек встроил в нее томный и сладко звучащий голос, пронизанный глубокой печалью страдания. Это была все та же «Черная шаль», но в романсе она дышала не грубой и дикой страстью, а ограненным, очищенным и одухотворенным переживанием. Маски страстей на лицах титанов сменились живым, полнокровным чувством. У Мефодия успокоено разгладились брови, Борий очарованно замер, Турний, выпустив из объятий Венчика, весь подался к артистам и таял от умиления.
Когда романс был пропет до конца, греки бурным выражением одобрения заставили повторить его снова. При этом Венчик как-то сам собой был забыт. Борий не позвал его к столу. Библий отрешенно поглаживал седую бороду. Тампал хитровато улыбался, названый брат Турний лобызался с артистами. Распорядитель празднества за ненадобностью оттеснил «Орфея» к музыкантам в угол.
После повторного исполнения, артистов еще больше заласкали. Титаны, вопреки правилам, поднесли им в награду не венки из живых цветов, не вино и не фрукты, даже не то, что было близко к моменту – запеченного окорока или гуся, а одарили обоих драгоценными перстнями высочайшего ювелирного производства. Цыган Янко с гордым видом надел на тонкий и нервный палец первое заслуженное им украшение. Вацек тоже украсил холеную, не знающую труда, руку. А «философу» Вениамину ничего не пожаловали. О нем никто из титанов не вспомнил. Он ушел с праздника обиженным и оскорбленным.
Обида не оставляла его на другой и на третий день, саднила душу, как заноза. Венчик заявился к Светлане, требуя над обидчиками суда. Он обвинял Янко и Вацека в присвоении чужой идеи, успеха и вознаграждения. Светлана попыталась его убедить, что стихи Пушкина принадлежат всем и всякий имеет право ими воспользоваться. В этом нет преступления.
Снедаемый обидой, Венчик упрямо твердил свои доводы:
- Ладно, Пушкин принадлежит всем, а стихотворение из него выбрал я. Это уже моя идея и мой номер. Они мою идею подмяли, на мой номер влезли, мой успех перехватили. Сами получили награду, а я остался ни с чем. Пусть возместят мне моральный и материальный ущерб.
Борию тоже не удалось его разубедить:
- Не мог я тебя усадить за стол. Мы тысячелетья заточения избавлялись от низких страстей, а ты их нам возвратил!
- Но это же Пушкин! – оправдывался Венчик.
- Да, Пушкин, но до чего ты его низвел? До бытовой разборки, до смакования злодейства, до торжества грубой и дикой природы? Ты отправил нас назад, в первобытный мир, где страсти еще не развились в чувства.
- А они что пели? – насупился Венчик.
- Они пели о расплате страданием за содеянное, о муках души и раскаянье, о наказании безумной и бездушной страсти и возвышении над нею чувства. Вроде то же самое, что изрыгал ты, но не то. В их исполнении оно поднялось до космической, огромной по значению, величины, что ведет к потрясению, рождает переживание и в конечном итоге очищает и облагораживает душу. Это и есть сила искусства. Понятна разница?
Но Венчик оставался непоколебим. Он настаивал на суде и суд состоялся.
Светлана выступала на стороне обвинения. Четким голосом она изложила суть иска:
- Служащий философской школы Вениамин Венчик взыскивает с артистов Вацлава Сташевского и Яна Старшего моральный и материальный ущерб за совершение ими на именинах Бория неэтичного поступка, дискредитировавшего в глазах титанов заслуженный успех истца.
Далее сбивчиво и эмоционально рассказывал Венчик:
- Раз вы артисты, то ищите свое, а на чужое не лезьте. Теперь у них на пальцах перстни, а у меня ничего. Еще говорят, что я страсти занизил, а они будто возвысили. Ясное море, на скрипке играть и голосом петь почувствительней будет, чем слово читать. Но другим тоже хочется свою славу поиметь. Потому нечестно, как они, делать.
Затем слово предоставили Вацеку. Он поднялся в белоснежной сорочке, завитой и надушенный, заговорил тоном оскорбленного благочестия.
- У нас не было корыстного умысла и, тем более, обдуманного шага. Был порыв, безотчетное желание подать то же самое произведение в ином жанре. Не думаю, что это предосудительно. Что касается награды, - Вацек любовно взглянул на свой перстень, - она получена нами заслуженно. Мы профессиональные артисты и несем с собой не самодеятельность, а искусство.
Янко, когда ему дали слово, подтыкнул скрипку под подбородок, вскинул руку со смычком и заиграл нечто трогательное и прекрасное.
Светлана в заключительном обвинении отдала должное художественной тонкости артистов, одновременно признала их нравственную нечуткость и неделикатность поступка.
Адвокат ответчиков настаивал на безгрешности и правоте поведения своих подзащитных, как натур обостренного художественного вкуса, вершинного профессионализма, нетерпящего возле себя пошлого дилетантства.
Ведший судебное разбирательство архонт Мирон, свидетель и завороженный слушатель выступления обвиняемых артистов на именинах Бория, нанесение ими обиды Венчику признал, но требуемой истцом моральной и материальной компенсации не назначил, а обязал ответчиков извиниться перед потерпевшей стороной, что те тут же в зале суда и сделали. Причем Янко на этот раз выразился словесно, а не при помощи скрипичного инструмента.
Однако Венчику даже частичного удовлетворения не пришлось пережить. Неумолимый Василий обвинил его в сутяжничестве, засадил в карцер, а затем снова сделал невыпускным.
Далее ->-> Часть 24