04 - Вызов в штаб. Трудный переход
Ранее:
Трудный переход. 01 - Воспоминания
Трудный переход. 02 - Начало
Трудный переход. 03 - Первый день
К вечеру бойцы вымотались окончательно. И то, что в условиях дикой спешки в роте не произошло ни одного ЧП, капитан Курнышев вполне резонно объяснял отличной выучкой бойцов. Теперь он окончательно убедился, что рота у него подготовлена по настоящему: ей не страшны никакие испытания. И эта мысль несколько поправила его настроение, которое было испорчено взрывом мины и гибелью пятерых солдат. Курнышев понимал, что в этой печальной истории нет его вины, он честно предупредил подполковника о последствиях. Но когда случилось несчастье, Курнышев все равно потерял покой, чувствуя и за собой вину, хоть косвенную, но все равно вину. В конце концов, ему были даны права, он имел возможность задержать колонну, а если бы подполковник продолжал настаивать, мог вызвать комбата Малашенко – тот имел непосредственную связь со штабом наступающей армии. И если бы подполковник не был так горяч, можно было бы и выход найти. Нашли же после взрыва – направили колонну по проселку, такие забытые дороги немцы зачастую не минировали. Да, твердости не проявил капитан Курнышев, а результат плачевный: ни за что ни про что погибло пятеро солдат. И Курнышев корил себя за это.
И все таки сейчас, когда можно подвести итог первого фронтового дня, капитан с гордостью сказал себе: его ребята могут все – выдержать неимоверную физическую нагрузку и не совершить ни одной ошибки, которые для минеров всегда обходятся слишком дорого. Роте осталось пройти небольшой отрезок дороги. Завтра утром все дела они закончат, и по этой дороге к фронту смело могут двинуться наши войска.
Наступала ночь. Погода заметно испортилась. Небо затянуло тучами. Моросил мелкий дождичек. Днем изнуряла жара, а сейчас донимала сырость. Откуда надуло этот дождь? Рота вела работы в местах болотистых, воды и без того хватало.
Для отдыха облюбовали бугорок с чахлыми соснами и песчаной землей. Старшина привез на ужин белорусский кулеш. Повар был белорус и кулеш готовил отменно. Но ничего другого так здорово варить он не умел, поэтому кулеш всем отчаянно надоел. Бойцы ворчали на повара, и тогда он варганил какую то похлебку, в которой смешивал заодно картошку (бульбу, как он говорил), пшено и капусту, если она была. В таких случаях на повара шумели уже все, и тогда он опять переключался на кулеш. После той похлебки кулеш казался царским кушаньем, но он опять надоедал. И никто с поваром поделать ничего не мог. Когда его начинали пробирать, он обижался и требовал:
– Дайте мне автомат, и я пойду воевать. Все, кому не лень, грызут меня, готовы зробыть из меня отбивную, а мене вся эта мирохлюндия засела в печенки, и терпения ниякого уже нема. Ищите себе другого повара, а мне дайте автомат!
Но другого повара не было, и все продолжалось по старому.
Только однажды Ишакин сказал:
– Не пойти ли мне в повара, старшой?
– Иди, – усмехнулся Андреев.
– А что? Место тепленькое и сытное. А пожрать, грешным делом, люблю.
– За чем же дело встало?
– Таланту нету, – вздохнул Ишакин. – Жрать талант есть, а вот сварганить такой кулеш – нету.
Сегодня на кулеш никто не ворчал. Устали. После ужина курили. Не прячась, в открытую: то тут, то там помигивали светлячки самокруток. Не боялись, что налетят «юнкерсы». Сегодня за весь день не видели и не слышали ни одного немецкого самолета.
Устраиваясь на ночлег, вяло переговаривались. Июньская ночь коротка. Не успеешь сомкнуть глаз, как и подниматься пора.
Возле Андреева устраивались Лукин и Ишакин. Недалеко расположился капитан Курнышев со своим связным Воловиком. Связной привычно ворчал на капитана за то, что тот свой доппаек кому то отдал, а сам остался ни с чем. Такой уж сварливый характер был у связного. Об одном и том же мог говорить бесконечно. Вот и сейчас говорил: капитан и так ничего не ест, да еще доппаек раздает. Так можно дистрофиком сделаться, а из дистрофика какой командир!. И все в этом роде. Курнышев привык к этой странности своего связного, не обращал внимания на его воркотню, а не менял его лишь потому, что тот был все таки хозяйственным мужиком. Самому же капитану как раз и не хватало вот этой хозяйской жилки.
– Хватит, хватит, Воловик, – добродушно заметил Курнышев. – Не хочу я на ночь глядя слушать твое брюзжание.
Гордей Фомич давненько прислушивался к воловиковской ворчне и, когда капитан осадил связного, поторопился спросить:
– Товарищ командир, могу я вопросик задать?
– Задавай.
– Война в этом году кончится?
Разговоры вокруг смолкли. Ждали, что ответит Курнышев.
– Это кто спросил?
– Я, товарищ командир, Гордеев Гордей Фомич.
– Новенький?
– Да какой уж там новенький, истертый как пятак.
– Так не знаю я, Гордей Фомич, когда война кончится.
– Вот подкинул усач вопросик, – подал голос Ишакин. – Да на него сам бог Саваоф не ответит.
– Бог то, может, и не ответит, – согласился Гордей Фомич. – Так вот, если мозгами раскинуть: второй фронт открыли – раз, Италия лапки кверху – два, наши в Румынии – три, вот здесь трахнули немца – четыре. Насколько же ему, этому герману, еще жил хватит?
– Все это верно, – отозвался Курнышев, – но не забывайте некоторых обстоятельств. У немцев все работает на войну, сейчас они грозятся каким то новым оружием. И драться фашисты будут оголтело. Они же отдают себе отчет, что с ними будет, если их сломят. Бед они натворили много, а за это придется платить сполна, без скидок. Их, конечно, сломят, в этом уже никто не сомневается, но бои предстоят ожесточенные.
– Вот дьявол их возьми, – не унимался Гордей Фомич, – все время они воюют, никак не сидится им дома. Первую мировую тоже они зачали, и раньше тоже от них шло. Все войны от них.
– Сколько ты учился, Гордей Фомич? – спросил Курнышев.
– Какая там учеба, товарищ командир, в приходскую одну зиму бегал. Отец плотником у меня был, все ходил по деревням и меня с собой таскал – я ему вначале по мелочам помогал, а потом и сам к топору приловчился. А что?
– Как нибудь я тебе расскажу о немцах, а то лучше спроси у старшего сержанта. Спишь, Григорий?
– Нет, товарищ капитан.
– Побеседуй с Гордеем Фомичом на досуге. Просвети, ты это умеешь.
– Слушаюсь, товарищ капитан.
– Ну, не так уж официально.
– Ладно, побеседую.
Наступила пауза. Григорий уже подумал, что сон убаюкал бойцов. Но нет, подал голос Трусов, молчавший дотоле:
– Гордей Фомич!
– Аиньки.
– Вам сколько лет?
– Сорок минуло.
– Много. А что у вас самое главное в жизни было?
– Самое главное?
– Ага.
Опять наступила тишина, на западе изредка постреливали пушки. Бойцы притаились, ждут, что ответит Гордеев на вопрос Трусова. Все же молодые они были, двадцатилетние, Гордей Фомич старше их вдвое. А Трусов был моложе всех, он и ростом то не вышел – мальчишка и мальчишка. Зато старался держаться молодцевато, подтянуто. Сапоги иной раз надраит так, что смотреться в них можно, как в зеркало. Жил он, несмотря на военные тяготы, легко. И вдруг умерла мать, самый близкий человек на свете. Это известие будто придавило его, еще раз жестоко подтвердив истину о том, что жизнь – штука сложная и может наносить удары не только по твоим соседям, но и по тебе тоже.
– Что же самое главное у меня было? – вслух размышлял Гордей Фомич. – Много у меня главного было, всего и не перечислишь. Пришлось немного повоевать в гражданскую, мальчишкой еще был.
– А все же? – не отступал Трусов.
– Ну вот если что крепче в душу запало, коли в этом смысле, то скажу: когда у меня родился первенец.
– А сколько же их у тебя всего? – спросил Ишакин.
– Чего?
– Не чего, а кого. Пацанов.
– Пятеро.
– Ого!
– А без детишков и жить незачем. Так вот, понесла моя Серафима первого, и такой я был радостный, просто не описать. А друзья подтрунивают, я рано женился, а они в холостяках ходили. Жду не дождусь, когда Серафима дитенка мне подарит. И хочу непременно сына. А дружки подзаводят: мол, девка будет. Я горячий был в молодости, на спор полез. А дружки не отстают – дочь родится, то прыгай с крыши. Дурной, говорю, я, что ли? Это если бы сын родился, я бы не то что с крыши, с луны мог сигануть. Ну, а они свое – коль сын родится, мы тебе ведерный самовар самогону поставим. Тут я затылок почесал – заманчиво. А с какой, спрашиваю, крыши то прыгать? Со своей, вестимо. Надо, говорю, подумать.
– А чего там думать? – усмехнулся Ишакин.
– Шутка дело – с крыши сигануть? Тут можно и костей не собрать. Ну, обошел я вокруг своей избы, приметил одно местечко и решил спорить. Ведерный самовар самогону – это тебе не баран чихнул, хватит крестины справить.
– Какое же это вы местечко приметили? – спросил Трусов.
– Там у меня грядка была, а дело было осенью. Ну, я ее на всякий случай вскопал – чтоб мягче было.
– Да, тебя, дядя, – опять подал голос Ишакин, – вокруг пальца не обведешь, ты, оказывается, тот…
– А я завсегда так: прежде чем отрезать, семь раз примерю.
– А говоришь, горячий был.
– Ну, так что? Горячиться горячусь, а дело разумею.
– И кто же родился?
– Дочь!
– Пришлось прыгать?
– А как же! Сигал. Уговор дороже денег. Сын же народился в другой раз. От дочери теперь у меня внуки есть. А старший сын на войну добровольцем пошел и пропал без вести.
Разговор смолк. Кое кто посапывал. Дольше других не мог угомониться Трусов. Он пристал теперь к Васеневу – что самое главное в жизни было у него… Лейтенант весь вечер не подавал голоса, устал, на Трусова сначала сердито зашипел, но тот допек его. Лейтенант вполголоса ответил:
– Когда я окончил военное училище и получил звание лейтенанта. Доволен?
– Спасибо, товарищ лейтенант.
Андреев вспомнил. Еще в Брянских лесах Васенев однажды разоткровенничался и рассказал, какой торжественный был тот день, когда им присвоили офицерское звание. Выл оркестр, были речи и выпускной вечер, несмотря на военное время.
– Я свою дорогу выбрал раз и навсегда, – признался тогда Васенев. – Буду военным.
А что самое памятное было в жизни Григория Андреева? Исключая военные годы.
Наверное, поездка в Крым. Путевки выделило педучилище в награду за отличную учебу. Это была сказочная поездка. Вырос Григорий на Урале, в Кыштыме, и нигде больше не бывал. Он хорошо знал свои лесистые синие горы, тайгу, озера, суровую зиму и короткое бледное лето. Он знал, что есть на свете другие, благословенные края, читал про них и видел в кино, однако представление о них было отдаленным, чисто книжным.
И вдруг летний Крым! Голубое высокое небо. Пальмы, шершавые стволы которых можно потрогать руками. Виноградные лозы на верандах домов, еще не созревшие зеленые гроздья ягод, можно даже сорвать и попробовать на вкус, кислую, жестковатую, но главное – с корня! Море можно было не только рассматривать и любоваться его простором, но, пожалуйста, – купайся в нем и пробуй солоноватую воду на вкус! И не во сне, а наяву. Сказка! И все, что в ней делалось, на всю жизнь врезалось в память. Любая мелочь, любая деталь: и невзначай подслушанная песня на веранде, закрытой от посторонних глаз зарослями виноградника, отдаленно похожего на хмель; и колдовской восход солнца над морем, подсмотренный с турбазы на яйле; и белесая, будто воздушная, стена Ай Петри, похожая на загадочный замок; и отполированная морем серая галька, напоминающая голубиное яйцо; и приветливые загорелые люди, встретившиеся на дорогах этой благословенной земли. Сейчас и там огненным шквалом прокатилась война – сначала на восток, а теперь вот возвращалась на запад.
Роту Курнышев поднял на рассвете. Поднимались с трудом, разбирали миноискатели и щупы и торопились на дорогу.
Васенев ушел далеко вперед. В быстроте и точности никто с ним сравниться не мог. Впереди сквозь мелкий сосняк уже проглядывалась основная магистраль, по которой двигались к фронту войска. Андреев на этот раз поспевал следом за взводным и удивлялся тому, что бойцы так быстро избавились от вчерашней усталости. С основной магистрали доносился рокот моторов, и порой слышно было, как грузно проползали там танки.
Неожиданно за Андреевым прибежал Воловик. Ребята шутили, что у связного капитана и зимой не выпросишь снега. И еще он четко усвоил воинскую иерархическую лестницу. Отлично ориентировался, кто какое место в ней занимал, и вел себя соответственно. Перед начальством выше капитана Воловик мог расстилаться услужливым бесом. Те, что стояли ниже Курнышева, вызывали в нем снисхождение, и степень его зависела от того, уважал он этого человека или нет.
К Андрееву Воловик относился со смешанным чувством. С одной стороны, он понимал, что старший сержант всего лишь помкомвзвода и его свободно можно третировать. Но с другой – к нему хорошо относился капитан, да и не только капитан. И сам Андреев мог запросто отбрить любого, а Воловика тем более, хотя Воловик и стоял возле командира роты и имел на него определенное влияние.
– Старшой, – сказал Воловик, – ротный тебя зовет.
– А ты не мог иначе? – прищурился Андреев. – Хотя бы для формы поприветствовал. И вообще, есть ли у тебя что нибудь святое?
– Старшой! – обидчиво навострил свои усы Воловик.
– Эх, ничего ты не понял, – махнул Григорий рукой и позвал Гордеева: – Не забудьте мой щуп, я к капитану.
Воловик все еще хорохорился, сердито поглядывая на Андреева. Капитан встретил старшего сержанта с озабоченным видом. Тер шею левой рукой, а в правой держал фуражку. Вскинул на Григория быстрый взгляд и сказал:
– Пойдешь в штаб батальона.
– Слушаюсь!
– Будут переводить в другую роту – отказывайся.
– Товарищ капитан, меня же не спросят.
– Все равно. Я заступлюсь.
– Спасибо.
– Ну, шагай, – легонько подтолкнул он Андреева в плечо. – Да не забудь мою просьбу. Не хочу никуда тебя отпускать.
Штаб батальона расположился в лесу, на той стороне магистрали. Андреев разыскал его с трудом.
Основная магистраль потрясла его. Такое скопление войск он видел и в сорок первом году. Только тогда было скопление отступающих войск, хаотическое, потрясающее своим трагизмом. И танки, и кавалерия, и пехота спешили не навстречу врагу, двигались не пружинисто, а как то расслабленно, оглядываясь назад, боясь быть застигнутыми противником.
И здесь было такое же великое скопление войск – пехоты, машин, танков, «катюш», но в этом могучем потоке чувствовалась неукротимая сила раскручивающейся пружины, непобедимая устремленность и, что самое потрясающее, – спокойная уверенность в успехе. Шли подразделения пехоты – с автоматами, винтовками, противотанковыми ружьями, пулеметами – утомленно и весело. Шутники на машинах иногда кричали:
– Эй, пехота! Пылишь сто верст и все равно охота!
Танки наезжали на выбоины с каким то достоинством, покачивая хоботами орудий, а из открытых люков высовывались танкисты в черных ребрастых шлемах, смотрели вперед, сделав ладонь козырьком над глазами – ни дать ни взять былинные богатыри.
А машины урчали недовольно и нетерпеливо. Им хотелось скорости, а какая там скорость, если пехота и танки заполнили дорогу от края и до края.
Впереди от того места, где Андреев пересек магистраль, над всей этой движущейся лавиной поднялся аэростат, метров этак на сто или сто пятьдесят. А в гондоле его примостился наблюдатель с биноклем.
И никто не боялся вражеской авиации. Правда, погода была нелетная, тучи низко жались к земле, хотя дождя не было. Но все равно. Наши штурмовики нет нет да и проносились над головами, покачивая крыльями, и так низко, что от гула их моторов шевелилась на березах листва.
Штаб батальона Андреев нашел в глубине леса, в сосновой чаще с лиственным подлеском. Сразу приметил командира батальона подполковника Малашенко. Он сидел на чурбане, а рядом с ним на раскладном стуле восседала женщина в военном. У нее погоны узкие, но тоже с двумя крупными звездами. Андреев подумал, что это врач, но то был не врач: окантовка на погонах не та.
Андреев доложил о прибытии.
– Вольно, старший сержант, – сказал Малашенко и повернулся к женщине. – Пожалуйста, Анна Сергеевна.
Ей было за сорок. Светлая кожа на лице уже поблекла, под глазами намечались синие круги. Волосы гладко зачесаны назад и собраны на затылке в жиденький валик. Стоячий воротник гимнастерки застегнут наглухо, хотя, несмотря на пасмурную погоду, было душно. Она рассматривала Андреева глазами усталыми и строгими. Позднее он узнал – она юрист, работает в трибунале.
– Я бы хотела, – начала она низким грудным голосом, – задать вам один вопрос, от ответа на который зависит остальное.
– Слушаю вас, товарищ подполковник.
– Скажите, фамилия Волжанин вам что нибудь говорит?
– Так точно! – быстро ответил Андреев, невольно настораживаясь.
– Что же?
– С батальонным комиссаром Волжаниным впервые встретился в Белостоке в сорок первом году, а позднее – в Гомеле.
– Хорошо, – сказала Анна Сергеевна и добавила для Малашенко: – Я удовлетворена. Хочу поговорить со старшим сержантом.
Малашенко удалился. Женщина еще раз, на этот раз внимательнейшим образом, оглядела Андреева, так, что он почувствовал себя неловко. И, видимо, осталась довольна – собран, держится с достоинством, а на груди рядом с гвардейским знаком орден Красной Звезды.
– Простите, вас как зовут?
– Старший сержант Андреев.
– Это я знаю. Имя отчество?
– Григорий Петрович.
– Садитесь, Григорий Петрович. Можно я вас так буду называть?
Андреев не возражал, хотя, по правде сказать, его еще никто не звал полным именем. Он сел на чурбак, на котором только что сидел комбат. Зачем же он потребовался этой женщине? Да еще вот Волжанина она помянула. В давние, уже забытые времена протянула ниточку. Зачем? А она, опустив руки между коленей и как то неожиданно ссутулившись, тихо спросила:
– Вы знали капитана Анжерова?
– Так точно, товарищ подполковник, знал.
– Полноте, – слабо возразила она, – зовите меня просто Анной Сергеевной.
– Извините, – смутился Андреев, и вдруг будто пронзило его током. Ведь капитана Анжерова звали Алексеем Сергеевичем. И, еще не веря своей догадке, переспросил: – Анна Сергеевна?
– Да, представьте, родная сестра капитана Анжерова.
И только после этого Андреев определил, что сестра очень похожа на брата – тот же чеканный профиль, такой же выпуклый лоб.. Лишь не запомнил, какие были у Анжерова глаза, а у нее они светлые, с голубинкой.
– Случайно от генерала Волжанина я узнала, что он встречался с моим братом в Белостоке, – сказала Анна Сергеевна. – Вы знаете, где теперь генерал?
– Нет.
– Он начальник политического отдела армии. Генерал сообщил мне, что свидетелями гибели моего брата были рядовые Андреев и Игонин. Я вас долго искала. Это действительно, что вы были с моим братом до последнего его часа?
– Так точно, товарищ подполковник.
– Но я вас очень прошу – говорите со мной просто, забудьте, что на мне погоны. Перед вами женщина, которая хочет узнать подробности о своем брате, а вы человек, может быть, единственный, который знает эти подробности. Поэтому еще раз прошу – будьте самим собой.
– Извините, привычка.
– Расскажите мне про Алексея все все. Всякие мелочи. Я хочу запомнить.
Андреев задумался. Трудно забыть тот день, когда они осиротели с Петькой Игониным, остались одни, неопытные, неискушенные в военном деле, а на плечах – целый отряд, великая ответственность за судьбы людей, когда за свою то еще как следует не научились отвечать. А комбата скосила шальная пуля. Капитан Анжеров, железный комбат, был душевнейшим человеком, как это стало ясно позднее. Петька Игонин ворчал на него за глаза, а потом вдруг понял – это настоящий командир, под начало которого согласился бы стать любой солдат, даже самый привередливый, обстрелянный и тем более необстрелянный. Капитан Анжеров в неразберихе тех роковых дней был твердым и последовательным, он не поддался панике и сумел внушить бойцам уверенность в себе, когда такую уверенность внушить было не так то просто. Батальонный комиссар Волжанин стал генералом. Андреев нисколько не сомневался, что, останься жив капитан Анжеров, он бы тоже был генералом. Именно из таких людей и выходят большие командиры, такие, которые сейчас планируют наступление, куют победу.
Капитан Анжеров сердцем сумел понять двух друзей – Игонина и Андреева, приблизил их к себе и открыл в каждом свой талант. Из разрозненных, растерявших свои части людей он сколотил дисциплинированный отряд и показал фашистам, на что способен преданный Родине советский командир.
И такая гнетущая тоска вдруг навалилась на Андреева, и так остро он снова переживал тяжелую утрату, хотя с тех пор минуло уже два года, что Анна Сергеевна без слов поняла, чем был ее брат для этого чернявого парня. Она прониклась к нему чисто женской, сестринской симпатией, и ей даже стало казаться, что этот молодой, но уже столько переживший сержант по родственному близок ей, потому что их связывают какие то невидимые нити, у которых одно дорогое и для нее и для него начало – память об Алексее, память о комбате Анжерове.
Григорий рассказал все, что помнил, не упустил и случай, когда капитан отправил Петьку Игонина на тактические занятия с мозолями на ногах. Она спросила:
– Он был жесток?
– Что вы! – смутился Андреев: он не подумал, что она расценит так этот случай. Какая там жестокость, если Анжеров вовсю старался как можно быстрее сделать из мальчишек настоящих солдат, потому что история не хотела отпустить большего времени на их обучение. Многие это поняли лишь в первые дни войны, а капитан был из тех немногих, которые умели смотреть вперед.
Анна Сергеевна показала Григорию фотографию, которую брат прислал ей перед войной. У Андреева снова дрогнуло сердце. Капитан был снят во весь рост. Все в нем выглядело отлично. С фотографии он смотрел на мир с гордым достоинством, такой знакомый и близкий – и такой недосягаемый.
Потом Анна Сергеевна достала карту и попросила Андреева показать то место, где похоронен ее брат. Трудную задачу она задала Григорию. В тот год карты у отряда не было, шли с проводником, да еще у капитана была немецкая листовка, на обороте которой была схема местности. Немцы нарисовали два неровных круга: один – красный, жиденький и маленький, это, мол, окруженные русские войска, и другой – жирный черный, это, мол, доблестная немецкая армия сжимает смертельным объятием противника. Эта схема сослужила Анжерову добрую службу – заменила ему карту. Как трудно ни было, но Андреев все таки определил на карте Анны Сергеевны место захоронения капитана. Вспомнил, где шли, какие крупные населенные пункты обходили, вспомнил канал, который форсировали.
Андреев описал место, где должна быть могила.
– Мы скоро там будем, – сказала Анна Сергеевна, – и я постараюсь ее найти. Если все будет хорошо, то надеюсь на вашу помощь.
– Всегда готов.
– А где второй, ваш товарищ?
Где Петро Игонин? Дорого бы Андреев дал, если бы кто сказал ему, где теперь его закадычный друг. В Брянске радистка Анюта вручила ему адрес Петра. Два или три письма получил от него. Петро еще лежал в госпитале после ранения. А выписался – и как в воду канул. Ни слова, ни полслова. Жив ли? Вообще, Петро не любитель писать письма, матери своей не писал, а кто для него сейчас Гришка Андреев? Тогда, в лесах, присвоили Игонину звание майора, а ныне, если жив, может, в полковниках ходит, а то и в генералах. А что? Нет, как то не укладывается: Петька Игонин – и генерал?! Фантазия!
– Не знаю, – помолчав, ответил Григорий.
Возвращался в свою роту Андреев в глубоком раздумье. Действительно, скоро придем туда, где воевали в сорок первом. Поклонимся могилам павших однополчан и друзей – капитана Анжерова, Семена Тюрина. И скажем: «Вот мы и вернулись, дорогие друзья. Раньше не могли – тяжко было, но зато отомстили за вас сполна». И потом Григорий подумал о сестре комбата, об этой сухощавой стройной женщине с усталыми светлыми глазами. Надо же – нашла его в этом великом столпотворении войны! Песчинку в океане! Какое надо было иметь терпение, какую любовь к брату, чтобы напасть на след старшего сержанта Андреева! А ведь нашла! И неожиданно обожгла простая мысль: почему же не нашла Петра Игонина? Он же заметнее, все таки старший командир. Неужели?.. Нет, он не хотел об этом даже думать, не мог пропасть Петька Игонин, наперекор всем чертям он где нибудь воюет. Не такой он человек, чтоб исчезнуть…
Далее:
Трудный переход. 05 - Бой у реки
Трудный переход. 06 - Граница
Трудный переход. 07 - Висла
Трудный переход. 08 - Вылазка
Трудный переход. 09 - Третьего письма не былоа
Произведение публиковалось в:
"Трудный переход". Роман. - Москва, Воениздат, 1971 г.