Андерсен Лариса
Фотографии справа:
1. Поэтесса и артистка эстрады русского Китая Ларисса Андерсен (Шанхай, 1940-е гг.)
2. Белая яблонька, Сольвейг, Джиоконда, Муза – так величали Л. Андерсен поэты-дальневосточники (Шанхай, 1940-е гг.)
3. «На сцене она была великолепна…». Л. Андерсен после одного из концертных выступлений в Шанхае (фото 1950-х гг.)
4. Титульный лист единственного томика стихов Л. Андерсен «По земным лугам» (Шанхай, 1940 г.)
5. Ларисса Николаевна Андерсен в провинциальном французском городке Иссанжо. (автор – С. Зверев)
6. Над своим сценическим образом Л. Андерсен работала всегда сама (Шанхай, 1942 г.).
7. Для Александра Вертинского Ларисса была прекрасным и печальным цветком, выросшим в “прохладном свете просторного одиночества”.
При подготовке данного фоторяда использованы материалы сайта газеты «Владивосток» (http://Vladnews.ru/immigrant), русского Клуба в Шанхае (http://russianshanghai.com/literature), а также личного архива Г.В. Эфендиевой.
«ВОТ И Я, УЛЫБАЯСЬ ЛЮДЯМ, ПРОХОЖУ ПО ЗЕМНЫМ ЛУГАМ…» О поэтессе русского Китая Лариссе Андерсен
Всё меньше красивых женщин,
Всё меньше стихов и песен
И мир, разлукой увенчан,
Стал душен, печален, тесен.
…
Ах, только ты, Ларисса, –
Какой-то отклик старинный…
В. Логинов
Ларисса Николаевна Андерсен (р. 1914 г., Хабаровск) – поэтесса русского восточного зарубежья (в эмиграции с 1922 г.), автор сборника стихов «По земным лугам» (Шанхай, 1940). Участница харбинской литературной студии «Молодая Чураевка» и шанхайского поэтического кружка «Пятница». В 1930-1950-е гг. помимо сочинительства профессионально занималась танцевальным искусством. В настоящее время живёт в городе Иссанжо (Франция), на родине своего покойного супруга Мориса Шэз. Произведения Л. Андерсен включены во все крупнейшие антологии русской эмигрантской поэзии.
Сегодня Ларисса Андерсен – не просто единственная оставшаяся в живых женщина-поэтесса из участников поэтической студии русского Харбина «Молодая Чураевка», она – настоящая легенда того харбинского далека. Нет ни одной работы, посвящённой культурной и литературной жизни русского Китая, в которой не упоминалось бы её имя, не приводились строки удивительных стихов, не воспевалась необыкновенная красота. Мемуаристы, лично знавшие Л. Андерсен, описывают её портрет исключительно в импрессионистическом духе. «В Харбине было много привлекательных девушек и женщин, но Ларисса обладала красотой особой – её красота была высокоодухотворённой. <…> У темноволосой Лариссы были особенные глаза – большие и синие, с длинными ресницами, которые сравнивались поэтами с “озёрами”, с “осенними озёрами”, с “небом”, с “морем”, с “синим пламенем” и т.д.», – писал Михаил Волин (Новый журнал. 1997. № 209). «Но не за эти внешние атрибуты и природную интеллигентность любили Лару, – уточняет в своих воспоминаниях В. Слободчиков, – а за удивительную образность её стихов, в которых буквально как искры рассыпались поэтические находки: девочка в беленьком – как веточка в инее; счастье, осыпающее серый день искрами тепла; луна, рождающаяся изогнутой двуострой шпагой…» .
На литературный путь Ларисса Андерсен вступила пятнадцатилетней девочкой под руководством опытного поэта Алексея Ачаира, организовавшего в то время в Харбине поэтический кружок «Зелёная лампа» при Христианском Союзе Молодых Людей (ХСМЛ). Там, по воспоминаниям поэтессы, читались вслух и разбирались русские книги и можно было уютно и интересно провести вечера. Со временем кружок перерос в литературно-художественную студию, легендарную впоследствии «Чураевку», где «блуждающая молодёжь» русского Харбина, помимо серьёзной филологической базы и поэтической практики, находила «убежище от тревог о будущем». Кроме того, творческая атмосфера открытых вечеров и опыт публичных выступлений помогали чураевским подопечным, а особенно, как нам кажется, девушкам, раскрепоститься и занять своё место в эмигрантском сообществе. Одни становились журналистками, другие пробовали себя на поэтическом поприще, третьи – дебютировали в роли писательниц, художниц, певиц, некоторых начинали печатать.
Ну и, наконец, занятия сочинительством и другими формами художественной деятельности предоставляли уникальную возможность найти и испытать в воображаемом мире то, что им не было доступно в действительности. «Нельзя сказать, – писала Л. Андерсен, – чтобы стихи нашего кружка отражали окружающее – ни особенностей нашего города, ни эмигрантской ностальгии в них почти не было. У нас не могло быть много воспоминаний, мы жили теперь и писали о своих переживаниях и чувствах, которые, как и мы сами, росли, требовали выхода» (Новый журнал. 1995. № 200). Это обстоятельство, безусловно, способствовало стремлению молодых поэтов вносить в свои стихотворные тексты автобиографические мотивы, проецировать на литературу личный опыт чувствования и в то же время мифологизировать реальную жизнь, моделировать её по образцам и законам литературы. Не удивительно, что реальный образ Лариссы тесно переплетается с поэтическим. Лирическую героиню она наделяет порой даже собственной манерой речи, которая, по словам Н. Крук, напоминала и всё ещё напоминает высказывания ребенка: «…и чтоб взрослые не мешали, а боялись бы тоже… чтоб». Как верно подметил А. Вертинский, хорошо знавший творчество Л. Андерсен, она пишет себя и о себе. Подтверждает это и сама поэтесса. Так, например, вспоминая об истории написания своего первого стихотворения «Колыбельная», в котором лирическая героиня заботилась о маленькой девочке, она пишет: «Вероятно, этой девочкой была я сама, а заботился Алексей Алексеевич [Ачаир, руководитель поэтического кружка. – Г.Э.], что я почувствовала и благодарно впитала» . А обращаясь к произведению «Яблони цветут», Л. Андерсен замечает, что оно вполне могло быть написано какой-нибудь романтической девушкой прошлого века в благополучном уединении поместья, и в нём не обязательно видеть эмигрантскую трагедию: может быть, девушку просто не пригласили на бал. Интересно также упомянуть о том, что после прочтения Л. Андерсен произведения «Яблони» («Лучшие песни мои не спеты») на одном из чураевских вечеров её назовут «яблоней» («яблоневой девушкой»). И об этом мы узнаём не от самой поэтессы, а из реплики её лирической героини в стихотворении «Зеркала»: «Одна, как яблоня, в покрове белом… / Да, яблоня… Так кто-то звал меня…» Лишь намного позднее эта реплика реализуется в мемуарных высказываниях студийцев, возможно, уже под воздействием её «зеркального отражения» в стихотворении: «Тёмные кудри вокруг бледного личика, синие глаза, белое воздушное платье – более воздушной, “яблоневой” девушки я никогда не видела», – вспоминала Ю. Крузенштерн-Петерец (Возрождение. 1968. № 204).
Такой ретроспективный «анахронизм» собственной поэзии Андерсен связывает исключительно с мечтательностью своей натуры, ведь она, по признанию самой Лариссы, «всегда витала в облаках, не отдавая отчёта в зависимости от обстоятельств», ждала «счастливой перемены, утешаясь привычным сказочным миром воображения» (курсив наш. – Г.Э.). Так, например, вспоминает поэтесса, ещё в детстве она «всем, кому не лень было слушать, рассказывала сказки (недаром – знаменитый однофамилец!), которые тут же придумывала, и ещё изображала всех героев, включая животных и даже деревья, – мимикой и движениями, вроде танцев. А некому было рассказывать – пыталась изобразить в рисунках». Богатая фантазия и артистизм во многом помогли Лариссе снискать славу в области танцевального искусства: «Балетную школу ей закончить не пришлось, но выручили грация и прирождённый талант. В течение пятнадцати с лишним лет она была звездой дальневосточной эстрады, танцевала в оперетте, иногда в больших балетных постановках. <…> На сцене она была великолепна; каждый номер был у неё отделан до малейшего жеста, до последней детали в костюме, тонко, умно, со вкусом и чувством меры», – вспоминает Ю. Крузенштерн-Петерец. Важно упомянуть, что все свои танцы Л. Андерсен придумывала и режиссировала сама. Умение создать цельный и изящный образ, наряду с талантом произвести незабываемое впечатление на зрителя, отличает Лариссу и как поэтессу. Так, например, Наталия Ильина, описывая один из чураевских вечеров, подчёркивала: «Лишь двое остались в памяти. <…> Мелодекламировал А.А. Грызов [настоящая фамилия Алексея Ачаира. – Г.Э.]. <…> А затем к эстрадному возвышению подошла Лариса. Вряд ли она была единственной женщиной в литературном кружке, но других юных поэтесс я не видела и не слышала, а эту – увидела. Потому ли, что она, синеглазая и темноволосая, была очень красива? И стихи её услышала. <…> Аплодировали ей дружно, я отбивала себе ладони, радуясь этому сочетанию красоты и одарённости…» (курсив наш. – Г.Э.) .
Не удивительно, что Л. Андерсен стала не только всеобщей любимицей, но и музой дальневосточного Парнаса. Ю. Крузенштерн-Петерец пишет: «Трудно себе представить группу более разнородную по характерам, вкусам, воззрениям, чем чураевский Цех поэтов. <…>. А над всем этим царила как всеобщая муза, как маяк, как ось, приводившая в движение молодую творческую энергию, – Лариса Андерсен» (курсив наш. – Г.Э.). Ей посвящали стихи не только влюблённые в неё поэты-мужчины, но и очарованные её красотой и талантом женщины. По всей видимости, именно всеобщее «помешательство» Лариссой уберегло «Чураевку» от конфликтов на почве губительного женского соперничества. К тому же сама Ларисса Андерсен «принимала ухаживания мужчин так же естественно, как королева принимает выражения преданности от своих подданных» , и относилась к своей роли «Прекрасной Дамы» в студии довольно спокойно. Так, например, по словам Н. Крук, «все знали, что Николай [Петерец. – Г.Э.] влюблён в Лариссу Андерсен ещё с тридцатых годов. Безнадежно. Юстина Владимировна [Крузенштерн-Петерец, его жена. – Г.Э.] дружила с Лариссой и принимала эту его неразделённую любовь как нечто данное. Она позвала Лару к постели умиравшего мужа» (курсив наш. – Г.Э.). Кстати, именно Ю. Крузенштерн-Петерец подарила Л. Андерсен кожаный альбом с металлической пластиной на обложке, подписанной – «Ларе от Мэри», в который, начиная с 1930-х годов, и записывались лирические посвящения поэтессе. Кроме стихов, поэты-дальневосточники уделили Л. Андерсен довольно много места в своих мемуарах: от отдельных фрагментов до целых глав (как, например, В. Перелешин и Н. Ильина). Правда, зачастую в них фигурируют одни и те же моменты: красота Лариссы, «любовный треугольник»: Г. Гранин – Л. Андерсен – Н. Петерец, её роль «чураевского кумира» и некоторые другие, превалирующие, к сожалению, над темой её поэтического творчества.
Так, например, в мемуарах В. Перелешина, главного чураевского «архивариуса», о стихах Андерсен – одна фраза общего характера: «На одно из пятничных собраний пришла Лариса Андерсен. Почти тогда же я прочёл её стихи “Лучшие песни мои не спеты” в Рубеже и очень оценил её дарование. В тот сезон (1932-1933 года) Лариса носила вязаный свитер с двойным воротником и длинные волосы, как у средневековых пажей. На собраниях говорила мало. Когда наступала её очередь, высказывалась немногословно, но всегда образно и по существу. Щеголяла словечком “вот”. А потом опять вязала какую-то блузку или жакетку. И очень внимательно слушала. Почти сразу я увидел, что в Ларису все были влюблены. То есть влюблены были Петерец и Гранин, а другие пылали другими огнями, но одного Петереца было достаточно, чтобы создать моду на Ларису. Её скандинавское имя веяло сказками Андерсена <…>, феями и русалками, и дальше возникали образы Ибсена, и Лариса воспевалась почти непрерывно, как новоявленная Сольвейг. Скандинавскими образами полнились все головы и сердца, со всех перьев лились вдохновенные строки о Сольвейг, Сольвейг…» (курсив наш. – Г.Э.) . Как видим, даже по прошествии лет самый «трезвомыслящий» из молодых чураевцев в отношении женского пола В. Перелешин рассказывает о Лариссе Андерсен совершенно сказочным слогом. Начинаешь ощущать ту «карнавальную атмосферу, в которой развивался ономастический миф Лариссы» . Кстати, о «новоявленной Сольвейг» писал не только влюблённый в неё Н. Петерец, но даже руководитель студии А. Ачаир: «О, мир этот ветхий! / Старик соловей / поёт мне о Гретхен, / а я – о Сольвейг. / Пою ли, кричу ли, / зову ли… средь дюн! – / от Альп до Маньчжурий / бродячий Пэр Гюнт». Скорее всего, и ему не удалось избежать охватившего всю «Чураевку» увлечения этой девушкой. Недаром её образ угадывается в качестве прототипа «Музы» А. Ачаира из стихотворения с аналогичным названием:
Мой дом – золотистая келья.
Сам строил и бревна возил.
Сегодня я на новоселье
Любимых друзей пригласил.
И ввёл тебя вечером ярким
В свой тихий и замкнутый круг,
Ты всем нам явилась подарком,
Ниспосланным юностью вдруг.
<…>
Твой голос восторгом мелодий
Тревожит и манит певца…
<…>
– Ура! – мы вскричали подруге:
ты – песня сама, не тужи;
твои молчаливые руки –
на струнах поющей души…
В строках этого лирического произведения легко прочитываются отдельные факты истории «Чураевки» и биографии участников. В частности, в нём косвенно «подтверждается», что юную Лариссу Андерсен (вдохновительницу чураевских поэтов) привёл в студию не кто иной, как А. Ачаир, и поэтически воссоздаётся эмоциональный эффект, вызванный её появлением среди молодых поэтов. Кроме того, в этом поэтическом тексте практически дословно воспроизводится реальная ачаировская реплика по поводу знаменитого выступления Л. Андерсен со своим стихотворением «Яблони». Её приводит в своих мемуарах В. Слободчиков: «Лариса прочитала как-то:
Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои со мной.
Ачаир улыбнулся и сказал: “Её лучшая песня – это она сама”» (курсив наш. – Г.Э.).
Конечно, тема поэтического вдохновения, олицетворённого в образе женщины, и её особая роль в жизни мужчины имеет глубокую традицию в мировой литературе. Разрабатывали её и сами женщины, в том
числе, харбинская поэтесса В. Кондратович, которая в стихотворении «Мужчинам» писала:
Не видеть бы вам минут вдохновения
без наших зовущих глаз…
Если горды вы и славой увенчаны,
то кто же всему виной?
Всегда и везде непременно женщина
стоит за вашей спиной!
Но в ачаировской интерпретации явления Музы и, в первую очередь, в самом сотворении «Чураевкой» кумира из Андерсен явно прочитывается влияние философско-эстетических исканий русского модернизма. Вспомним хотя бы слова Н. Бердяева из его работы «Метафизика пола и любви»: «Женщина должна быть произведением искусства», «силой, вдохновляющей творчество мужественное. Быть Данте – это высокое призвание, но не менее высокое призвание – быть Беатриче».
Правда, женщины ХХ века (новые Беатриче), несмотря на всю серьёзность возлагаемой на них «миссии», не захотели довольствоваться этой пассивной и бессловесной ролью. В частности, сама Л. Андерсен ещё в 1930-е годы в одном из своих стихотворений («Я вовсе не оруженосец») пыталась, как нам кажется, развенчать убеждение о ней лишь как о спутнице (музе) мужчины-друга (поэта) и утвердить женское право на творческое и человеческое равноправие с ним: «Я вовсе не оруженосец. / Я – рыцарь… Рыцарь, как и ты. / <…> / Не за тобою, а с тобою / Я отправляюсь в этот путь, / Пока за собственной судьбою / Мне не придётся повернуть» (курсив наш. – Г.Э.).
И, разумеется, эти декларативные утверждения поэтессы были небезосновательны. Недаром «избалованный» А. Вертинский, говоривший, что литература на Дальнем Востоке «представлена наиболее бедно», «поэзия совсем слаба», «за исключением нескольких одарённых единиц здесь нет никого», всё-таки признал именно поэтесс-харбинок и наряду с М. Колосовой выделил творчество Л. Андерсен. В одном из своих писем к ней прославленный певец писал: «Я хочу поблагодарить Вас за Ваши прекрасные стихи. Они доставили мне совершенно исключительное наслаждение. <…> Жаль только, что их так мало... Впрочем, Вы вообще не расточительны. В словах, образах, красках Вы скупы – и это большое достоинство поэта. У Вас прекрасная форма и много вкуса. Ваши стихи – это лучшее, что мне пришлось прочитать здесь…» (курсив наш. – Г.Э.). Он даже написал критическую статью по поводу её первого поэтического сборника «По земным лугам» (правда, Вертинский упорно называл его «Печальное вино»), готовящегося к выходу, где «упрекнул» поэтессу лишь в том, «что она замкнулась в круг слишком личных переживаний».
Действительно, тематически Л. Андерсен была сосредоточена преимущественно на собственном внутреннем мире и душевных волнениях. Возможно, в этом кроется одна из причин её творческой «скупости». «Стихи у неё появляются крайне редко. Даже книги ещё нет, хотя она давно могла выйти. Пишет Ларисса Андерсен только тогда, когда не писать не может», – отмечала харбинская журналистка Е. Сентянина (Рубеж. 1940. № 24). Сама она вот что говорила по этому поводу: «Мне даже как-то обидно пассивно жить с карандашом, – ведь когда-то мечтала быть джигитом или пожарником, <…> писать много буду только тогда, когда меня посадят в тюрьму или отрежут ноги» (там же). Хотя здесь не могла не сказаться ещё и природная скромность этой девушки, полное отсутствие честолюбия: она никуда не пробивалась, предпочитая оставаться в тени (М. Волин). Поэтому, думается, что более искренний ответ на этот счёт Л. Андерсен дала в одном из своих стихотворений:
Я замолчала потому,
Что о себе твердить устала.
Кому же я нужна, кому?
Вот почему я замолчала.
Живи. Люби. А что любить?
Мужчин? Дома? Толпу Шанхая?
И яростно писать на бис
Стихи о яблонях и мае…
Но художественная «скромность» Лариссы Андерсен не помешала эмигрантскому литературному сообществу Дальнего Востока разглядеть её поэтическое дарование и признать лучшей сочинительницей «китайской группы» (М. Волин).
От редакции Литературного альманаха «АМУР. №05».: Галина ЭФЕНДИЕВА выпускница БГПУ 2000 года, старший преподаватель кафедры русской филологии АмГУ. Галина Владимировна Эфендиева – выпускница отделения русского языка и литературы Благовещенского государственного педагогического университета. В настоящее время работает на кафедре русской филологии АмГУ, основной научный интерес направлен на изучение женской лирики восточной ветви русской эмиграции.