Повар Иван Дугин
Нет, не любил Иван Дугин рассказывать о себе. Даже за праздничным столом. Особенно о том, как он воевал.
— Ну что мне вам рассказать? Ведь и рассказать нечего... Ну кто я был? Обыкновенный повар. А какой из повара боец? Так, кашка-ма-лашка да супец-компот...
— А ты расскажи, как тебя чуть было под трибунал не отдали, — обычно говорила супруга Татьяна Егоровна, которая гордилась своим мужем-фронтовиком. Все мужики за столом о своих подвигах вспоминают — а чем её Иван хуже?
А у Ивана при этих словах тут же язык немел, губы дрожать начинали и на глаза накатывали слезы.
— Да какой там трибунал! — срывающимся голосом восклицал он. — Не было там никакого трибунала. Поставили к стенке — и всё...
В комнате воцарялась тишина. Те, кто никогда не слышал про Иванов расстрел, тут же, закрыв рты, намеревались слушать, но и посвященные были не прочь вновь пережить всё, что пережил Иван в своё время.
Но Ивана долго приходилось упрашивать. Ведь он по натуре молчун, и даже когда выпьет, трудно было ему язык развязать. Несмотря на то, что пил он богатырскими дозами. Бывало, нальют ему рюмочку, как всем, а он её в сторону и тут же фужер подставляет. Мол, что там рюмка? Уж пить так пить...
Ну конечно, думают люди, Иван привык в своих ресторациях водку чайниками потреблять. Такая уж у него работа. Вот если бы был он, допустим, закройщиком, а не поваром, то, может, пил бы напёрстками. Ну а в ресторане всё по-другому. Тут работать на фоне веселья человеческого приходится. Ведь зачем приходят в такие заведения? Да чтобы расслабиться как следует. Жизнь-то вон какая набыченная — только бесшабашное веселье и спасает. Видимо, эта бесшабашность и обслуге ресторанной передаётся. Поглядишь — безбашенные они какие-то, будто бы жизнь у них слаще нашей. Хотя это они на вид только такие. Жизнь их тоже не балует. А чтобы забыться, уйти от повседневной натуги, соберутся порой после закрытия заведения все — повара с поварихами, сторожа да официантки, — наваляют на стол то, что осталось с барского, как говорится, стола — и пошла гулять деревня! В общем, согласно ресторанной психологии и жили люди.
И Иван так жил. По восемнадцать часов, бывало, приходилось возле раскалённых печей проводить. На смену вставал чуть свет, и так как автобусы ещё не ходили, топал пёхом кварталов десять. В пять утра уже был на работе, где и начиналась эта многочасовая пытка. Один мужик среди баб — так что ему и суждено было и туши свиные таскать на своём горбу, и мясо рубить, и тонны котлет на-гора выдавать. А ещё эта рыба колючая да ледяная из морозильников, от которой руки потом сутки ломит, эти тяжеленные баки с супом, которые приходилось самому же на плите ворочать, эта бесконечная духота, с которой не было сладу, особенно летом... Оттого и бесчисленные его профессиональные болячки — все эти бруцеллёзы, ревматизмы, артриты, артрозы, хондрозы, от которых он неимоверно страдал. Хотя виду не подавал — не тот был характер. И всё же, несмотря на кажущуюся бодрость, Иван тайно мечтал о том дне, когда он выйдет на пенсию и ему не придётся больше добираться на изувеченных ногах до работы. Усядется на своей любимой лавчонке, что сам смастерил за калиткой, и будет так сидеть до самой смерти.
На работе Иван был более словоохотлив, чем дома. Там, слава богу, его никто не просил рассказывать о войне. Даже во время «служебных» пирушек, которые они устраивали после смены. Всё ограничивалось анекдотами. Выпьют — и давай их травить. Дома в будние дни тоже не шибко-то разболтаешься. Вернутся с Татьяной усталые после работы, попьют чайку — и на боковую. Но когда придут гости, всё куда сложнее. От них анекдотом не отделаешься, им нужно, чтоб ты свою жизнь наизнанку вывернул. Иван сопротивляется, но после четвёртого или пятого фужера всё же сдаётся.
— Ну, давай, Иван, давай, не тяни, расскажи про свой расстрел, — вновь кто-то попросит Дугина. — Только не плачь, не надо. Мы ведь понимаем...
И тот вдруг начинал говорить... Нет, не то чтобы с ходу брал быка за рога — набирал обороты потихоньку и сказ свой вёл издалека С того самого момента, как в край наш далёкий, на китайскую границу- попал.
А попал он сюда перед самой войной с Гитлером.
— Чем ты, Дугин, на гражданке занимался? — спросило его начальство, когда он прибыл в полк.
— Да разным, — отвечает. — Я ведь крестьянский сын. И в поле приходилось работать, и за лошадьми ухаживать, лес валить... Плотничать-столярничать случалось...
— А как насчёт жратвы?.. Приготовить сможешь? — неожиданно спросили его. — А то у нас одни косцы-писцы, а вот поваров нема. Не мужское, говорят, дело.
Иван почесал затылок.
— Да я бы тоже лучше б не по этой части, но коль надо, то смогём, — отвечает. — Кому ж в деревне щи не приходилось варить!
Посовещались начальники о чём-то и говорят:
— В общем, так... Пойдёшь в ученики к Сулейманову. Через месяц-другой, глядишь, и научишься поварить. Дело нехитрое — чай, не ресторанных посетителей кормить будешь.
Что делать — пошёл в повара. Было б грамотёшки поболе — на курсы бы младших командиров попросился, а тут, как говорится, всего-то три класса сельской бани. Куда с таким образованием в командиры? А на душе кошки скребут. Ну что он скажет товарищам, когда вернётся в родную деревню? Ведь засмеют, когда узнают, что он три года перловую кашу варил, тогда как другие от врагов землю нашу спасали. А врагов в ту пору было не перечесть. Они и в Европе были, и в Азии. За тем же Амуром, на берегу которого ему предстояло служить, японцы окопались. Маньчжурию с Китаем подмяли под себя, и теперь, дьяволы, глаз на нашу территорию положили. Но им уже два раза по шапке дали. Один раз у озера Хасан, что в Приморском крае, другой — на реке Халхин-Гол — это уже в Монголии, с которой у нашей страны дружеский договор существовал. Попритихли немного сукины дети, но ненадолго. И как только немец вторгся на нашу территорию, японские вражины воспрянули духом. Начались провокации, лазутчики полезли на наш берег. По ночам было слышно, как техника на той стороне гудит, — это японцы свои войска к границе подтягивали. Тревожно было здесь и опасно. Того и гляди, войной пойдут на нас самураи. А каково это было сознавать, когда немец давил с запада? У тех, кто находился на восточной границе, нервы были на пределе, и не только у военных, но и у мирного населения. Люди помнили: японцы такое творили во время интервенции — страшно сказать. Целые деревни вместе с их обитателями сжигали в огне. И вот теперь они снова готовились напасть на нашу землю. Нервы у людей были напряжены, хотя виду не подавали. Работали, учились, готовились к войне. А когда приказ пришёл рыть окопы вдоль Амура, рыли все вместе — и военные, и гражданские. И даже полковому повару Ивану Дугину приходилось снимать свой фартук и браться за лопату.
Ох и намаялись за эти годы! При этом больше неизвестность донимала, постоянное ожидание японцев, чем приготовление к их отражению. И когда после победы на западе наше правительство объявило Японии войну — как-то сразу полегчало на сердце. Странно это, конечно, ведь война и есть война, там убивают, но дышать тем не менее стало легче. Да и уверенность в нашей победе у всех была. Даже приграничные дети, которые, глядя на старших, люто ненавидели «этих проклятых самураев» и слова другого, кроме «победа», не знали. Всё было настроено на неё, родимую. И вот наконец в августе сорок пятого началось...
Ивана Дугина тогда вместе с его полевой кухней через реку по понтонному мосту переправили. Вначале, как полагается, была артподготовка; пушки били так, что окна в домах этого небольшого городка, где квартировал полк, повылетали. Однако, несмотря на столь значительные для того времени бытовые потери, народ радовался. Бог с ним, лишь бы скорее победить. А когда артподготовка закончилась, когда снаряды перестали с шипением летать над головой, всё, что могло двигаться и стрелять, устремилось на правый берег Амура. Забурлила река, рассыпалась на мириады брызг, когда по ней пошли тяжёлые бронекатера, баржи, ведомые буксирами, да десантные посудины. Боевые действия, к счастью, продлились недолго: месяца не прошло, как всё закончилось. Но сколько всякого за этот короткий срок случилось, каких душевных сил стоила людям эта война, знают только они сами.
Иванов полк тогда долго шёл по малонаселённому пространству, не встречая сопротивления. Леса, перелески, рисовые поля, китайские убогие деревушки с глинобитными домами-фанзами, и снова леса, перелески... Часто навстречу выходили китайские крестьяне, которые при виде солдат в незнакомой форме явно выражали свою радость. Видно, замучили их япошки, и вот они готовы были приветствовать любого, кто обещал избавить их от этих мучителей.
А потом вдруг всё изменилось. На пути стали возникать укрепрай-оны с дотами да окопами-траншеями, началась стрельба, появились раненые с убитыми... Иван в этих передрягах не участвовал. Его задача была не отставать от полка и вовремя кормить бойцов. А поспеть за моторизированной пехотой было делом чрезвычайно трудным. Ну разве по силам было лошадке, что тащила полевую кухню, угнаться за юркими полуторками да американскими лендлизовскими «студебеккерами»? Да и лошадка-то была старенькая, потому и резвости в ней не было — так, дохаживала свой век. Но для Ивана Дугина она была единственной помощницей, других у него не было. А командир полка прямо сказал: «Попробуй не накормить бойцов — расстреляю по закону военного времени». Иван, видя такое дело, сунулся было к нему с просьбой, помощничка хотел для себя выхлопотать, но тут же получил от ворот поворот. Дескать, не видишь, что ли, — у нас каждый штык на счету. Вот и напрягался Ванюша, вот и рвал жилы, поспешая за полком. А дороги-то были те ещё, яма на ямине, а где и вовсе пути не было, поэтому постоянно приходилось подсоблять лошадке тянуть воз. Но покуда дело шло и Ивану ценой нечеловеческих усилий удавалось поспевать за полком. И вдруг — осечка...
Откуда они тогда взялись, эти япошки, — Дугин и сегодня сказать не может. Он гнал лошадку через небольшой лужок, когда неожиданно впереди, среди высокого и уже чуть пожухшего к осени бурьяна, углядел каких-то людей, которые перебежками продвигались в его сторону. Их было трое, и они, как отметил Иван, были вооружены. «Японцы!» — мелькнуло в голове. Иван тут же остановил лошадь, сдёрнул с плеча свой ППШ и бросился на землю. Быстро и громко, будто пулемётная очередь, застучало сердце. Положил указательный палец на спусковой крючок, попробовал сосредоточиться. Но разве сосредоточишься, когда страх, великий и неукротимый страх крадётся по твоим жилам, сковывая твои мысли, твои чувства, твою волю? Тело покрылось липким холодным потом, солёные струйки его начали заливать лицо, разъедать глаза, заползать за ворот гимнастёрки. Снова он пытается лихорадочно что-то сообразить, но не может. Лежит, словно парализованный, в бурьяне и дрожит всем телом.
А ведь так всё шло ладно. Было пригожее августовское утро, в траве стрекотали кузнечики, дышалось легко и вольготно — будто бы и не было вовсе войны. Припадая на больную ногу — ещё накануне вечером ушибся, когда вытягивал телегу из болота, — Иван вёл лошадку под уздцы и, мурлыкая что-то себе под нос, пытался думать только о хорошем. Конечно же, вспомнил родное село, мать, отца, братишку с сестрёнкой... Как они там? Думают ли о нём? Ничего, вот кончится война, вернётся он домой, и заживут они, как прежде, в согласии и любви. Иван выучится на тракториста и станет работать в колхозе. Пока он тут месит грязь на просторах далёкой Маньчжурии, там, в его сибирском селе, подрастают невесты. Кто-то из этих молодых красавиц непременно станет его женой. И то! Он ведь парень видный, любая девчонка за него пойдёт. Вот только они, девки-то, сегодня героев любят. Спросят его: а ты, мол, Ванечка, сам-то воевал? Много ли врагов убил и есть ли у тебя боевые награды? А он что скажет? Вот то-то и оно, что ему нечего сказать. Ну какая девка пожелает выйти за кашевара, который и пороху-то не нюхал? Более того, и врага-то в глаза не видел...
Вспомнив об этих своих недавних переживаниях, Иван чуть было не выматерился. Вот, дескать, и накаркал убивцев на свою голову. А теперь решай, что тебе делать. Нет, стрелять его научили, но что он один против... Сколько ж их там? Ах да, трое... Ну вот, что он против троих? А те, что продвигались мелкими перебежками, уже были совсем близко. Иван это отметил, когда, машинально смахнув рукавом гимнастёрки пот с лица, чуть приподнял голову и мельком огляделся. Эти сволочи, видимо, поняв, что перед ними необстрелянный солдатик, уже почти без опаски и не таясь спешили в его сторону. Наверное, их привлекал вид полевой кухни, а может, и тот всепроникающий, оглушительный дух борща, который распространялся окрест. «Поди, оголодали, падлы узкоглазые, вот и лезут напролом», — внезапно подумал Иван, и ему стало вдруг смешно. Ишь, борща русского захотелось! А вот этого не хотите? Он вдруг выставил свой кулак со сложенной фигой и потряс им в воздухе.
— Накось-выкусь! — заорал он не своим голосом. — Жрать хотите? Тогда сдавайтесь! Эй, слышьте? Руки вверх, сучьи дети!
Ответом ему был выстрел, который прозвучал, как ему показалось, совсем рядом. Потом был ещё один выстрел, и ещё... Одна из пуль попала в лошадку, и та с хрипом повалилась на землю. Услышав хрип, он оглянулся и увидел, как его единственная помощница, единственный друг на этой проклятой войне, замертво падает на землю.
— Сво-о-ло-чи! — не поднимая головы, заорал Иван. — Что вы наделали?! Как я теперь поспею за полком?.. — Последние слова были уже обращены не к врагу, а к себе. В самом деле, что теперь будет? Ведь комполка ясно сказал: «Расстреляю, если бойцов не накормишь!»
Он не помнит, что его тогда заставило перебороть страх и открыть огонь. Может, за погубленную лошадку, что в агонии билась позади него, решил отомстить, а может, это всплывшие в голове слова комполка вывели его из оцепенения, но только он теперь уже не боялся этих вражин, что рвались к его полевой кухне. Двоих он срезал сразу, а с третьим произошла настоящая дуэль. Тот стрелял из винтовки — редко, однако, сволочь такая, настырно, будто бы и впрямь солдатского борщеца непременно решил отведать. Но беда его была в том, что он не стал искать укрытия, колошматил с колена. Вот и проиграл. Очередь из ППШ прошила его небольшое тело, и он уткнулся носом в траву. Но прежде пуля, выпущенная из его винтовки, пробила котёл, где находился сваренный, считай, прямо на ходу борщ. Пришлось затыкать дыру пучком травы. Но это было полбеды.
Беда была в том, что Иван лишился лошадиной тяги. Без неё как теперь быть повару Ивану Дугину? Разве утянуть ему такой груз — тяжёлую железную полевую кухню? Правда, можно освободить котёл от борща, но тогда что он солдатам скажет? Здравствуйте, милые, я вам пустую кухню притащил?.. Впрочем, её ещё притащить нужно...
Вздохнул тяжко солдат, выпряг убитую лошадку из повозки и, напрягши силы, так, что даже в висках заломило, попробовал сдвинуть кухню с места. Странно, но кухня, будто бы соскучившись по голодной братве, которая уже наверняка с нетерпением поджидала Ивана где-то там, впереди, среди редких здешних лесов, подалась ему. С трудом, но подалась. «Ну, тогда с Богом!» — обрадовался Иван и тяжело потащил своё незамысловатое хозяйство вперёд. Он шёл долго. Шёл по бездорожью, с трудом одолевая ямины и колдобины, ручьи и речушки, натыкаясь на пни и валуны. Силы оставляли его, но он всё шёл, шёл. Несколько раз останавливался, чтобы поправить пробку в пробитом пулей котле, а потом снова хватался обессилившими руками за оглобли и напрягался всем телом, чтобы сдвинуть повозку с места. Но с каждым разом это было всё труднее сделать. От напряжения голова была готова лопнуть, словно арбуз, глаза наливались кровью, а на шее вздувались верёвками вены.
Сколько он шёл тогда, не помнит. Иногда ему казалось, что он никогда уже не дойдёт до своих, но мысль о том, что бойцы в таком случае останутся без пищи, видимо, придавала ему силы. И когда солнце уже готово было скрыться за цепью гор, он услышал чей-то звонкий голос:
— Глянь, братцы, да ведь это наш повар Иван! Ура! Значит, будет жратва! А мы-то думали, что всё...
«Свои...» — с какой-то усталой радостью подумал Иван и тут же тяжело опустился на землю. Его окружили бойцы. Они о чём-то спрашивали его, и он, кажется, что-то им отвечал. Но спроси его, о чем он говорил, — так ведь и не вспомнит. Наверное, пытался оправдать своё опоздание, поведав братве о том, что с ним произошло в пути и почему ему вдруг пришлось выступать в роли лошади.
— А ведь герой наш Ванька-то! — услышал он тогда чей-то голос. — Наверно, его к ордену представят.
В сгущающихся сумерках застучали котелки, бойцы потянулись к кухне. А тут вдруг — приказ построить полк. Иван, кое-как поднявшись с земли, встал в строй вместе со всеми. Он помнит, как комполка, едва сдерживая ярость, вдруг произнёс его фамилию и приказал ему выйти на два шага вперёд. «Кру-гом!» — послышалась очередная команда, и командир, не став даже бранить Дугина, поднял ладонь к виску, как это полагается при отдаче приказа, и жёстко произнёс ту страшную фразу, которую Иван будет помнить до конца своей жизни:
— За проявленное дезертирство по законам военного времени приказываю расстрелять бывшего повара полка рядового Дугина! Приказ исполнить немедленно!
У многих бойцов после этих слов перехватило дыхание. Да как же так? Какое дезертирство? Парень-то вон он, да и кухня его на месте. Но приказ есть приказ. Тут же к Ивану приставили конвой во главе с каким-то офицером, и те, взяв его в кольцо, повели в распадок. Иван плохо соображал, что происходит. Он настолько устал от переживаний, настолько события этого дня подавили его морально и физически, что он едва держался на ногах. Все силы были сосредоточены лишь на том, чтобы не упасть замертво. Он даже смысл слов, произнесённых «полканом», не уловил, и лишь когда его грубо толкнули прикладом в спину, он понял всё. Понял и заплакал. Нет, не смерть его страшила. Его угнетало несправедливое решение командира. Ну какой же он дезертир? Он добросовестно выполнял поставленную перед ним задачу, и лишь японцы, те, что встретились на его пути, смешали все карты. Но при чём здесь он? А домой ведь сообщат, что он и впрямь дезертир. Вот позору-то натерпятся родные! Эта мысль заставила его вздрогнуть. «Я ни в чем не виноват!» — захотелось крикнуть ему, но вместо этого он ещё больше сник, и ещё обильнее из его глаз полились слезы. И ведь не от страха он плакал — плакал от обиды. От той вопиющей несправедливости, которая царит в мире. От того горя, которое он неминуемо причинит своим родным и близким.
Его поставили лицом к небольшой сопочке, поросшей невысоким монгольским дубняком. «Значит, будут стрелять в спину...» — решил Иван. «Цельсь!..» — послышался голос офицера, и в тот момент, когда тот должен был произнести свою страшную команду, которая поставила бы точку на такой короткой Ивановой жизни, он услышал эти спаси-тельнее слова, которые тоже запомнит на всю жизнь:
— Стойте! Стойте! Отставить расстрел...
Когда до Ивана дошёл смысл этих слов, он разрыдался. «Вот оно... Вот... Значит, есть справедливость на свете... Есть она!»
А получилось просто. Оказывается, не все бойцы, что знали правду, посчитали приказ «полкана» справедливым. Нашлись те, кто решил спасти Ивана. Они-то и поведали скороговоркой командиру обо всём, что приключилось с Дугиным в пути. Торопились, боялись, что расстреляют парня.
— Да что ж вы, сукины дети, раньше-то!.. — побледнев, воскликнул комполка и приказал немедленно отменить расстрел. Успели.
А ведь чуть было не случилось непоправимое.
И вот теперь Иван живёт с чувством благодарности к тем людям, что спасли его. И верит в то, что есть на свете вселенская справедливость, которая зачастую спасает людей от беды. И всё же нет-нет да выкатится скупая слеза из его поблёкших голубых глаз, когда он вспомнит о том случае. И снова обида обожжёт ему сердце...
1997
Произведение публиковалось в:
"Приамурье-2012". Литературно-художественный альманах. Благовещенск, 2012 г.
"СТРАНИЦЫ" В 40-летию Амурской областной общественной писательской организации (1977 - 2017). Благовещенск, 2017 г.