Прости меня, жизнь
Старое, полуразрушенное здание, там, за мостом. Серые от пыли перила, пальцы пачкаются, оставляя на них следы. Кривое дерево, прислонившееся к стене дома, будто придерживающее его. Тучи...тучи без конца и края - ни проблеска. И мысли такие же.
"...Вот иду денег просить, что за месяц прошлый отработал, может, даст, а может, и не даст. Ушлый парень. Коммерсант. Пузо у него, я сроду такого не наедал...Сто рублей он сразу подкинул, а я ему крыльцо отделал на загляденье. Краля его все охала да ахала, видно понравилась работа. А может, и отдаст, что ему эти копейки? Жена вон уже осипла от криков. Ругани нахваталась у старух-сплетниц, теперь чуть что, такое завернет! До сих пор в ушах: "А-а-а! денег нет, а от тебя не дождесся!!" И кое-что покрепче. А где я их найду, на дороге не валяются. И подарить никто не подарит. Вчера вот приходил мужик. Строгий весь из себя, при гладком костюмчике. И ведь ладно сидит костюмчик, ладно. Только вот морда у него скользкая, гадкая. Хочешь в глаза заглянуть - ан нет, глаза у него на месте не стоят - все крутятся, крутятся, весь дом имя обшарил. Говорит, мол, за воду не заплатите - отрубим к чертовой матери. Ну, я не выдержал, шугнул его. Он долго грозил...Долго, пока в руках у меня болтался, когда я за воротник, да за пояс его нес.
А придет - свое от меня точно получит, вот тогда и воду вырубит, и свет, и деньгами обживется. Государственный человек, да.
Батьке моему, когда шестьдесят было, по его силе никто не давал. Он в страну верил, ох как верил! Мы теперь так Богу не верим, как он в государство.
А мне тож шестьдесят, хоть в душе старик. Стар-ик! Эх! Оп! Тьфу ты! Камень. Ишь ты! Лежишь тут, пройти не даешь, мысли путаешь! Надо же, проглядел, споткнулся.
Споткнулся, загляделся... А жена у меня тоже красивая! Только моду взяла под старость лет мазаться. Ей на десяток меньше, так она себя шибко молодой возомнила. Штукатурки наведет, только на выставку! Дура! Картина Пикассэ, или как там его... И слово-то какое на ум пришло - АВАНГАРД! Ах, да! Это ж старший сын - по его части, художник невостребованный. Он такой: тяжельше кисточки ничего в руки не брал. Пьет, зараза! Придет, бывало, сядет с рюмкой в обнимку и давай на темы всякие рассуждать. То его ме-лан-хо-лея замучила, то еще какая баба. А денег у нас поклянчить не забывает. Это я в его годы...
Да что я. Сейчас и мне в городе куда устроиться сложно. На последней работе вахтером работал. Вечером заступил на вахту, а ночью начальство гужевать приехало. Хорошо погуляли, с девками, с выпивкой, и музыка для порядка. А вот его-то как раз у них и не было. В сауне напарились, напились, передрались, по рукам ударили и разъехались в разные стороны. Пошел я за ними убирать, глядь, мужик валяется. Я за него, а он откинулся давно. Холодный и мокрый.
Не успел я милицию вызвать, приехал самый важный тут начальник, посмотрел кругом. Долго молчал, сунул руку в карман внутренний и, не считая, протянул мне деньги. Видит, что не беру - а на кой мне эти деньги - дурные они, - спросил:
- Как звать тебя, дед?
- Михалыч, - говорю.
- Вот бери, Михалыч, и ступай отсюда, пока ноги идут. Бери, старик. За работу тебе. На жизнь. Где ты еще теперь получишь?
Взял я деньги, врать не буду. Тяжело стало на душе, но деньги взял. Весь путь казнил себя за то, но даже не оборачивался, вели меня ноженьки, не чуял я их. Сердце только ухало в грудь и щемило.
А вот и ворота. Сам делал. Любо-дорого смотреть. Да и дом у толстопузого справный. Усадьба. Где-то тут звоночек. Ага. Ишь, кнопочка малэсенька така - еле видна.
Услышали. Вот и хозяин. Благо, что дома...".
- Здравствуйте, Иван Демидович. Я вот к вам за деньгами обещанными. Когда сказали, тогда и пришел. А дома жена, дети, свет нам обещают в доме отключить, если не заплатим. - заныл заранее Михалыч.
- Зря ты сегодня, старик, пришел. Видишь ли, дело какое: мне и самому должны. Вот заврта-послезавтра принесут - я и отдам. Держать не буду. Так что, будь здоров, дед, мне щас своих косяков хватает.
Из-за ворот выскочила ярко приодетая девица и, смешно надувая губки, закапризничила:
- Котик, дай мне на курточку со смехом. Мне в моем хламье уже тошно на улицу выходить. А у тебя, я знаю, будет, дай, не жмись.
Она еще сильнее оттопырила губки и скорчила обиженную рожицу.
Парень пожал плечами:
- Видишь, дед.
И высокие ворота громко хлопнули перед лицом Михалыча. Дед на какое-то время застыл и только смотрел сквозь широкую щель, как ловко работают сосисочные пальцы коммерсанта, отсчитывая купюры.
Потом рот его задрожал и съехал на бок, а на глаза навернулись крупные едкие слезы. В душе что-то глухо заклокотало и тяжелым студнем осело на дно. Пришло отчаяние. Дед еще раз беспомощно посмотрел на ворота, потоптался на месте, и, ничего не видя перед собой, поплелся назад.
"...Приду, жена спросит, где деньги. Скажу, не отдали. А она по всей округе понесет, заругается. Опять погонит. Не пойду. Да и идти-то некуда: у сынка пьянка на пьянке. Я ему уж точно не нужен, а дочери поразъехались. А пальцы эти сосисочные перед глазами, будь они неладны, все крутятся, крутятся...Живет парень - деньги гребет, а я и под старость семью не обеспечил, детей плохо воспитал. Что я могу? Да ничего не могу. Быдло, букашка никчемная: ни тебе денег заработать, ни своих же стребовать!..."
Обида переполняла сердце Михалыча. Неужто вот так: всю жизнь промаялся, жил, не сводя концы с концами, работал, как вол, а в ответ получил круглую фигу ушлого коммерсанта.
Старик свернул с дороги к заброшенному полуразрушенному дому. Заглянул внутрь: битое стекло, штукатурка и испражнения.
"Вот так и моя жизнь: вонючая, разваленная - никчемная. Ничего не нажил, не обустроился". А руки уже стягивали ремень с пояса.
"Выдержит ли?" - думал, как в бреду. Посмотрел на потолок - там голо-пусто. Ни крюка, ни какой малой зацепки. Опустил голову и тут в глаза бросилась батарея, висевшая под выбитым окном изогнутым обрубком, попробовал - она держалась прочно. Михалыч сделал петлю, надел на шею и сел на пол. Руки торопливо протянули свободный конец ремня между секциями батареи. Потом перекрестился и стал затягивать петлю...
Сколько раз он приходил в себя, не помнил. Но только брезжил перед глазами свет, как борьба за смерть начиналась опять...И опять, и опять - сильные руки стягивали узел, и дед падал в темноту. Это было мучительно, страшно, но граней уже не существовало.
Солнечный луч защекотал лицо. Дед чихнул и очнулся. Едкий запах тут же ударил в нос. Надо же, обмарался! Тьфу ты, срам какой! Михалыч вдруг осознал весь ужас происходящего: "О, Господи! Да чего же это я?! С чего же это я так?!" И, сидя в вонючей жиже, дед затрясся, слезы бисером покатились по измученному лицу.
- Господи, прости! Прости! Прости! - руки, покрытые пылью, крестили мелкой дрожью и молили о прощении.
Михалыч встал и на полусогнутых ногах вышел на свет божий. Утро. Роса еще не сошла с трав и блестела, изливая свою красоту бриллиантами искр.
Слезы катились и катились. Михалыч упал в траву, под корявое дерево, и зарыдал.
Утих, поднялся. Медленными мелкими шагами направился к недалекой речушке. Наскоро обмылся, состирнул штаны. На горячем солнышке одежда быстро обсохла.
Дорога домой не заняла много времени. Михалыч тронул калитку, зашел в дом. За столом, склонив голову на руки, спала жена.
Ждала! Дед шмыгнул носом и снова не удержал обильных слез. Женщина подняла голову и посмотрела на мужа. Удивление и радость смешались в её глазах.
Михалыч бросился к ней, упал на колени, обхватил руками и уже не сдерживал глухие стоны.
- Прости! И ты меня прости, родная моя...- губы его не слушались, и он не в силах был сказать ей самое главное, что родилось в его душе.
Женщина молчала, поглаживая его по спине большой ладонью, наклонилась и поцеловала его мокрую от слез щеку.
...На улице весело чирикали воробьи, купаясь в солнечной дорожной пыли. Они взлетали высоко в небо и пели гимн солнцу, своей воробьиной жизни и жизни вообще...
Произведение публиковалось в:
proza.ru