Оло
Насколько помнил: в младенчестве он всегда хотел есть. Его братья и сестры тоже кругами ходили по этой вонючей загородке внутри узкого, пенало-образного сарая, располовиненного сеткой - рабицей поперек; хозяин давно не убирал - они топтались в грязной вонючей жиже, и, поскуливая, временами кидались к решетке, неумело тявкая, будто что-то нужное и важное хотели прогавкать хозяину, так редко появляющемуся в их короткой щенячьей жизни. Иногда они кидались к матери, пытаясь присосаться, как бы беззаботно, непринужденно, к этой сладкой, увядающей, тепло-пахучей брюшине, но мать быть может с болью потайной, злобно рычала и больно прикусывала их, отгоняя, мол, все: детство кончилось.
Из помета он был крупнее всех. Может, не такой поворотливый, но весом своим он выдавливал во время кормежки сородичей из кружка, опоясывавшего долгожданную лохань с едой, раскидисто упирался лапами у кромки, и ел, ел, совсем не слушая погогатывающее одобрение хозяина, нетерпеливо ждущего, когда опустеет лохань с объедками.
И вот настал день, когда вечно пьяный, пропахнувший чужим домом хозяин, выгреб его из тесного закутка, взял за шкирку и засунул себе за пазуху, ткнув мордой в кисло-потную подмышку, подержал немного, якобы для того, чтобы навсегда запомнил, да он его и так никогда не забудет; похрустел свободной рукой бумажными деньгами, запихивая их в брючный карман, а потом отдал в сухо-костлявые руки подростка, прижавшие его к груди.
Так он попал к юному, теперь уже настоящему хозяину, в тесную однокомнатную квартирку на втором этаже кирпичной пятиэтажки, построенной на окраине небольшого городка, среди ополовиненных взрывами, - под щебенку - небольших сопок, меж которых петляла разбитая вдрызг, вся в ямочных оспинах, дорога.
В ванной его посадили в тазик с мыльной водой, долго терли щеткой, он отфыркивался, скулил, и пытался кусаться, когда стали перебирать редкие волоски на розоватом брюшке, выискивая блох.
Постелили ему старую детскую шубку в коридорчике напротив входной двери; здесь же поставили миску с едой. Но в первую же ночь он прошагал на кухню, вынюхал под раковиной мусорное ведро, так вкусно пахнущее, и влез в него...
А на утро впервые познакомился с ошейником и поводком, накрепко пристегнутом к ручке двери и крепкой руганью матери хозяина по поводу кучки на коридорном коврике. Хозяин долго держал его за загривок над этакой безделицей, с ласковой укоризной выговаривал ему одно и тоже: нельзя, нельзя, нельзя... А потом, ткнув носом, вывел его из квартиры.
Они обошли дом и поднялись к одной из сопок. Хозяин отстегнул поводок, и он кинулся носиться среди весенней зелени березняка и осинника, с собачьей деловитостью помечая то один куст, то другой...
Началось его взросление...
Хозяин, любивший рыбалку, недолго думая, дал ему имя, по названию одной из рек, протекавшей в районе -Ольдой. Он быстро привык. И потом и вовсе: Ольдой сократился до Оло. Оло! Оло!,- посвистывая, подзывал его подросток, уже с удочкой, и они уходили на весь день на речку, огибавшую по дуге городок с севера.
Ему нравилось плавать. Он резким рывком бросался в реку, грудью таранил гладь воды, и возвращался довольный обратно с огрызком палки в зубах. Преданно подходил к хозяину, вручая папку, а потом отходил в сторонку, чтобы не забрызгать хозяина, прогнувшись - шумно отряхивался, чихая и фыркая, выгоняя из ноздрей попавшую воду.
Иногда, очень рано утром, они спускались вниз к железнодорожной станции. Там пахло креозотом, постылыми за ночь, рельсами, хрипели динамики, стучали молотки осмотрщиков - и это было в новинку для Оло. Хозяин, подняв на руки, забрасывал его на платформу, прицепленную к пригородному поезду, где уже сидели такие же рыбаки, покосчики, огородники... Оло забивался в уголок платформы, испуганно и в тоже время с неподдельным интересом оглядывался. Поезд трогался, часто останавливаясь на полустанках. Оло вертел мордочкой. Мимо проносился кустарник и лес, опоры электропередач, копешки уже скошенной травы; платформу покачивало, сильно кренило на поворотах, Оло не мог удержаться,елозил по шершавым доскам, пытаясь закрепиться на них еще неокрепшими коготочками.
- Ну вот и приехали - говорил хозяин, аккуратно сбрасывая его на гравийную насыпь.- Это твоя река, Ольдой...
Река была гораздо больше той, где он учился плавать. И течение было сильным, порожистым... Хозяин в воду палку не бросал, зато давал ему небольших рыбок, выловленных тут же... Они прыгали в траве: скользкие, холодные и ухватить их было трудно. А в пасти - неожиданные, трепещущие, вкусные...
Наступила зима. Он по-прежнему спал в коридорчике. Шерсть стала гуще, с подшерстком и пухом. Хозяин временами вычесывал его крупным гребнем. И это были приятные и радостные вечера... Он поворачивался одним боком, другим, ложился на спину, блаженно поскуливая. А купался он теперь в снегу после утренних прогулок. Терпеливо ждал, когда зазвонит будильник, чтобы подать голос - мол, пора! Вот один сосед прошел на ранний поезд, другой... Вот пулеметной очередью, яро, каблуками процока-ла по лестничным ступеням девица с пятого этажа. И, наконец, звонок трещащий старого будильника... И радость!
Прошли зима, весна, лето и к осени он превратился в широкогрудую мощную лайку рыже-палевого окраса, а его хозяин - в коренасто-крепкого призывника.
Проводы, застолье, обильные куриные объедки, слезы... Поход на станцию, но не такой радостный, как прежде, а скорее - неопределенный... На платформе его шпыняли: «Кто тут с собакой?!» Хозяин его наспех потрепал по ушам, наклонился, приобнял и сказал: «Ну, жди меня, рыжий!..» - и поднялся в вагон, но уже без него...
Наступила другая жизнь. Его теперь никто не выгуливал. Просто утром выпускали; он, скрывая радостную дрожь, неуклюже ковылял по ступенькам вниз к хлябающей, едва держащейся на шарнирах, входной двери, отводил ее лапой, и прыжками уходил в сопки.
Благодаря врожденной собачьей породе, - он научился «мышковать», но мыши не нравились ему. Он часто вспоминал тревожно-подпрыгивающих серебристых рыбок в летней перепутанной траве.
Хозяйка стала выпивать. Часто плакала, пощелкивая по влажному носу, сухими, казенно-пахнущими конвертами, приговаривая незнакомое: «Чечня, Чечня, Чечня...» А однажды, позвякивая бутылками в матерчатой сумке, привела сожителя, перегарно дышащего, и чем-то напоминавшего ему первого хозяина. Мужичок небольно пнул его по ребрам, отодвигая с прохода, и деловито прошел на кухню, сел за стол и остался навсегда... И Оло понял, что другая жизнь действительно началась.
Как-то утром на исходе зимы, мужичок не стал его выпускать, а достав поводок, бесхозно висящий на гвоздике у двери, начал прилаживать его к ошейнику. Оло зло запро-тивился, и прихватил пастью мужика за рукав; за что был отстеган поводком.
Они вышли на улицу и направились вниз, но не на станцию, как подумал Оло, а к небольшому ряду новых добротных, из полированного кругляка сложенных, домов. Остановившись у одного из них, мужик долго тарабанил в калитку высокого железного забора, пока не открыли.
- Вот, как договаривались,- и он кивнул на ОЛО. Опять знакомо зашелестели купюры, и новый хозяин
сказал мужику:
- Иди, сам сажай его на цепь...
Цепь была ржавая, видно ею давно не пользовались, как и толстая длинная проволока, на которую она была насажена. На шее у Оло с хрустом щелкнул карабин, и он оказался на цепи.
Вынесли широкую кастрюлю с едой, но Оло зарычал, показав клыки, шерсть на загривке вздыбилась. Испугавшись, люди поставили кастрюлю, и схватив, попавшиеся грабли, по снегу пододвинули ее к Оло. Отвернувшись от еды, Оло подошел к старой, почерневшей от времени, будке. Понюхал. Запах прежней собаки, как и труха от сена внутри еще сохранились. Он брезгливо обогнул будку и, свернувшись клубком, лег в снег.
По утрам прилетали сороки. Долбили замерзшие остатки еды - Оло, выбирая повкуснее, изловчался цепью переворачивать кастрюлю. Чтобы не потерять форму, он иногда кидался на них, но цепь предательски гремела, и сороки со стрекотом взлетали и рассаживались на окрестных деревьях.
Пришла весна. А с ней и Любовь. Она появилась внезапно и как бы ниоткуда. А может из соседних домов. Как она миновала высоченные заборы - он не знал. Она не могла показать, ведь он был на цепи. Это была вислозадая, пышущая желанием, гладкошерстная сучка, бежевого окраса, из породы мастиффов, с дорогим ошейником. От нее исходил аромат здоровой весенней любви. Она заигрывала с ним, покусывала за уши, позволяла себя обнюхивать, и они любили друг друга на зависть, стрекочущим сорокам...
Так продолжалось несколько дней, а потом она исчезла, так же внезапно, как и появилась...
От тоски он начал подвывать по ночам, подзывая ее. Он чувствовал, что она где-то недалеко. Он найдет ее. Но он был на цепи. Ему снились сны. Неправда, что собаки все видят в сером свете. Так пишут люди, сами никогда в жизни цветных снов не видевшие... Ему снилась весенняя речка с желтой весенней водой, зелень ивняка по берегам, пробивающиеся пятачки зеленой травы и желтизна первых одуванчиков среди них. А он бегает с ней по этому простору, игриво загоняя ее в воду.
Загалдели сороки, будя его сон. Он нехотя вылез из будки. Обнаглевшие птицы, не стесняясь в последнее время, скоблили клювами хозяйскую кастрюлю. Зарычав, он прыжками понесся к ним, свирепо-разозленный... И, о чудо, ошейник старый и потрепанный, как и цепь, затрещав, лопнул. А он все прыгал и прыгал, не веря себе. Ошейник, разорванный пополам, как и сама цепь - остались позади, а он вперед и вниз-вниз, к забору! Оттуда приходила Она!.. Вот дыра, прорытая ею под металлической пластиной. Но дыра мала ему. И он с яростью принялся рвать дерн когтями, расширяя лаз. Потом не выдержал и попробовал. Оставляя клочья шерсти и шкуры, наконец-то выскребся наружу. Он свободен.
Первым делом он искал ее следы, пометены, любовный запах. Обежал череду новоотстроенных домов, и зигзагами рыская, двинулся дальше. Забежал во двор небольшой больнички, но там из кузова самосвала, приспособленного под мусорку, висел в воздухе такой медикоментозно-табачный запах, что он, зачихав, потерял обоняние. Захотелось пить. Дождей последнее время не было, а посему и луж тоже. Высунув донельзя язык, он подошел к кочегарке, стоявшей неподалеку. Из открытой двери веяло теневой прохладой. Доносился стук водяных капель. Он с опаской заглянул внутрь, и пошел на шум воды. Слабая струйка из неплотно затянутого крана разбивалась о бетонный пол. Оло подставил язык, лакая скудные капли. И тут его накрыли брезентом и, придавив, повалили на мокрый пол. Послышались голоса.
Оло вспомнил детство, когда хозяин испытывал их, еще полуслепых, выкладывая их на табурет. Они ползали по нему, одни падали, другие, покрепче, держались середины, понимая - за краем опасность. Теперь Оло понял, что он упал... Что-то тяжелое рухнуло ему между ушей и он окончательно погрузился в темноту.
Вечером из кочегарки вкусно пахло. «Заходи, Петрович, шурпа!..» - донеслось изнутри проходившему мимо, очевидно, начальничку. Была пятница, у него свои заботы и планы. И, почесав затылок, тот отказался...
2004, 2017 гг.
Произведение публиковалось в:
Газета "Амурская звезда". - 2017, 07 декабря