Сохрани огонь
Иосифу Мигирову и Михаилу Яровому.
Раздался сигнал, и телефонистка, отвечая односложно, меняя лишь интонацию голоса, оторвала голову от бумаг. Он уже ловил ее взгляд. Да, это по его душу, кивнула она и глазами же показала, что опять не отвечают, и, бросив в трубку: «Минуту», - выжидающе замерла.
- Как и в прошлый раз, пожалуйста, -- не столько голосом, сколько губами подтвердил он. - Через три часа повторите, - и вышел.
Даниил Павлович Китлицкий пятый день подряд звонил в другой конец страны к себе домой, и пятый день подряд никто не поднимал трубку. Даже глубокой ночью. В общем-то, в этом не было ничего удивительного: Китлицкий жил один, да и в отлучках бывал довольно часто, и тоже порой позванивал, но именно в эту поездку он очень хотел застать в своем доме - теперь уже пустом, в чем убедился он на третий день, позвонив ночью, - человека, которому оставил ключ.
Уже неделю в столице стоит дождливая и холодная, с мокрым снегом по вечерам, осень. Вот и теперь волглые сумерки, вперемешку с клубчато-рваными и дымными снежными тучами, придавливали город.
Отделение связи закрывалось через четыре часа. Как и в ожидании предыдущих - а для его пустой квартиры почти предрассветных звонков, - он поехал в троллейбусе тем же маршрутом, который вспомнился сам собой. По этому маршруту он, бывало, в очень редкие дни ездил, когда учился в аспирантуре.
Привычно выстоял внешне спокойную, наэлектризованную затаенным возбуждением очередь, методично опускавшуюся по скользким ступеням в полуподвал. Оттуда тянуло теплым, прокуренным, несмотря на запрет, пенно-рыбным запахом, а еще - хмельно-набухшим духом сочной древесины: это от опилок, рассыпанных по полу из-за погодной слякоти.
С кружкой пива и порцией креветок он протиснулся к «своему» столику и приткнулся в самом углу ребристых, по-подвальному натужно раскоряченных, сводчатых колонн.
Грубо кованные светильники, подвешенные на цепях за крючья, вмурованные в овальные потолочные клетки бог весть когда, тускло сияли желтизной, которая, казалось, увязала в плотном общинном гаме одной и той же тональности. Но Китлицкому здесь почему-то не было обыденно и тускло, как в любом другом пивном баре, чересчур назойливо сделанном «под старину». А спроси почему - он, пожалуй бы, толком и не смог объяснить. Он был слишком подвержен привычкам.
В Москву он прилетел неделю назад на то мероприятие, которое, в разной зависимости от разных причин, называют то конференцией, то конгрессом, то симпозиумом, а то и совещанием. Китлицкий был океанолог.
Они крепко повздорили с ней незадолго до командировки. Правда, темы спора в той или иной степени касались и раньше, и быть может, поэтому, занятый делами, которые ему предстояло утрясти в Москве, в предсимпо-зиумной спешке и сборах, он не придал значения их короткой, но яростной размолвке. Но когда ты близко связан с женщиной целых три года, когда ты, сам того не замечая, успел привязаться к ней, а она к тебе, - что совершенно ясно, ибо ты ее старше чуть не на полтора десятка лет и она бы тебя давно бросила, - когда вы встречаетесь не совсем часто, а иногда просто урывками, то, рано или поздно, финишировать приходится. И он понял: конец наступил. Еще два дня назад он решился было позвонить ей на работу, что делал очень и очень редко. Представил шефа отдела, которого в глаза не видал, и как он пригласит ее к телефону, а все вокруг будут прислушиваться - звонок-то из Москвы Она будет говорить при всех как можно сдержанно: «Все, Кит. Нет, Кит, все... Прости меня. Кит, но... все». А что он ей скажет?..
Китлицкий почувствовал, что на него смотрят. Он скосил глаза: сбоку за этим же столиком стояли девушка и парень, те же самые, что и в первый день его ожидания. Они тогда были долго и запомнились. Девушка, вероятно, по той же причине запомнила и его. Она глядела на Китлипкого и говорила что-то на ухо своему спутнику, который сегодня был побрит и начал вызывать в нем некую симпатию. А девушка и тогда ему сразу понравилась. Густые русые волосы у нее опять привольно растеклись по плечам и спине, узкие брюки щегольски заправлены в сапоги, припухлые детские губы, простое русское лицо, слегка розовевшее над вызывающе-карминными креветками, которые она с аппетитом уплетала.
«Завсегдатаи, - подумал он. - Любители пива. Вот отчего у нее такой привлекательно-налитой задик... А может, это студенты, еще смакующие последние стройотрядовские деньги? - мелькнула мысль. - Им здорово, что им еще надо?..»
Китлицкий женился рано, еще студентом, на однокурснице, и студентом же - овдовел. Организовали почти самодеятельную маленькую экспедицию на Байкал. Он был «застрельщиком» и как бы руководителем. Были небольшие, по крохам накопленные средства, один акваланг, надувная резиновая лодка ну и кое-какие мелочи... Жена вымолила разрешение поработать с аквалангом. Когда подняли - она была мертва... Сердце... Работала со страховочном линьком, а так бы - могли и не найти. О медицинской комиссии перед экспедицией, разумеется, и не подумали... Наверное, с того дня он стал педантом даже в мелочах, а один раз ему прямо в глаза сказали: зануда.
После гибели жены он года три не мог работать под водой...
«Утверждение, что человек любит один раз в жизни, ты всегда поддерживал, защищая его от разных посягательств. А не сам ли защищался? Или, что еще хуже, прикрывался? Что последующие любови не настоящие, как и горе не настоящее, если облегчение этому горю может принести не смерть, а нечто иное. Но женщин я никогда не обманывал и, следовательно, прикрываться этим никак не мог. Но и ни одна не выдерживала со мной три года. А прошлогодний пятимесячный рейс в Индийский океан, по окончании которого я радовался как пацан, увидев ее на причале? «Зануду» женщины обычно не встречали: одни забывали о нем, других он сам забывал, или делал так, чтобы забыли его... Сейчас бы у костра посидеть. Воистину с костром не бывает одиночества. Но огонь таки, Кит, нужен свой. И не искусственный, и не придуманно-ворованный... И не чужой. - Он посмотрел на своих соседей. Девушка ловкими пальчиками заученно шелушила креветку, а тугое перепончатое тельце, зажав, как клювиком, щепотью сложенными наманикюренными коготками, так же ловко вкладывала в рот своему другу, который подставлял его в перерывах между вороватыми - в рукав - сигаретными затяжками. Они дурачились. А напротив Китлицкого, добросовестно обсасывая каждую, основательно принялся за креветки мужчина, явно приезжий с виду. Он только что подошел с четырьмя - горкой, одна на одну поставленными, - тарелочками. - Они же остынут, - отметил Китлицкий. - И не торопится вроде...»
Он подумал, что и сам эти дни непривычно никуда не спешит: гостиница рядом с институтом, «загрузка» - всего шесть часов, а после - свободен, и все это время он ждет. «Леху бы сюда Гольцова. И чтобы он тоже никуда не спешил...». Он вспомнил, как месяц назад они встретились на улице. Вот так и бывает: работаешь в одном научном центре, живешь в одном районе, а встречаешься случайно. С Лехой они учились на одном факультете, только тот заканчивал «сушу» и теперь беспрестанно то лазал по Сихо-тэ-Алиню, то пропадал в заповеднике, то ходил с тигроловами. Жил легко и беспечно, растил двух дочек, ждал еще прибавления - «тьфу-тьфу, не сглазь! С кем я в тайгу ходить буду?..» - вырезывал из деревяшек разных зверюшек и человечков, а о диссертации, кажется, никогда и не думал. «Если сразу не разъединят - попрошу гольцов-ский номер. Елена, наверное, как раз в роддоме - должен быть дома».
Столкнувшись тогда на улице, они зашли в рюмочную. Наспех выпили по две, закусывая резиново-черствыми бутербродами с колбасой, обменялись общими фразами, и Гольцов, видя, что Китлицкий помалкивает о своей жизни, все равно спросил притворно равнодушно: «Как твоя архитекторша поживает?» (Год назад они познакомились в театре на премьере). «Кит, Ленке она понравилась. Мне - очень. А я ведь друг. А ты сам говоришь, что друзей не может быть много, как и любовей. Хватит, старина, разбросанно жить». Китлицкий тупо отшутился, мол, как может молодой архитектор поживать, ей хочется перелицевать весь город, и конечно же, с уст не сходит: дизайн, Корбюзье, Вознесенский... «Приходите на крестины, - сказал Леха расставаясь. - Обязательно, Даня».
Голыювская свадьба была тоже студенческой. И вкус к шумньш пирушкам и сборищам у Гольцовых до сих пор сохранился и, видно, так и останется на всю жизнь.
«Разбужу и поболтаем не спеша о том, о сем... А звонок будет очень кстати - вдруг поздравлять пора...»
...У автоматов зашумели. Кто-то застучал кулаком. Он взглянул на часы: «Начали отключать, скоро закрывают...»
Наученный приобретенным здесь опытом, он пошел и наполнил еще кружку - до переговоров остался целый час.
Когда вернулся к столику, на его месте стояла женщина в интересной шляпке, напоминающей пилотку. Помявшись, Китлицкий расположился напротив, где только что разделался со всеми четырьмя порциями матерый любитель креветок. Следом, плеская пеной из кружек, подскочил какой-то неприглядный тип в рубашке с мятым, допотопно-капроновым галстуком. Очевидно, пришел вместе с женщиной. Он торопливо, чуть не бросив, поставил пиво перед ней и опять юркнул между столами добывать еще что-то.
Женщина смотрела на Китлицкого. Он смутился и развернулся боком, рассеянно оглядывая зап и прихлебывая пиво. Но взгляд ее он по-прежнему неподвижно и застыло чувствовал на себе, и ему стало ясно, что женщина задумалась и ничего кругом не замечает. В своей шляпке-пилотке она походила на работницу «Аэрофлота», когда-то бывшую стюардессой, или на бывшего гостиничного администратора, а еще - просто на постаревшую женщину, старость к которой подкралась внезапно и неожиданно. Ее черные глаза были печальны. Черные усики заметно выделялись над густо крашенными губами, и Китлицкий подумал, что чем они заметнее, тем женский взгляд печальнее.
«Добытчик» тем временем уже деловито теребил воблу, предлагая ей самые лакомые кусочки. Женщина равнодушно жевана, равнодушно кивала в ответ на ею реплики, и набухло-свисающие массивные серый печально поблескивали в такт кивкам.
«Ключ, судя по всему, в почтовом ящике оставила... Чтобы больше ни о чем не говорить, когда вернусь. Она мужественная женщина. Терпеливые женщины всегда мужественны, а уж если что решают - то навсегда. И вообще - русские женщины не умеют экономничать, оставлять что-то про запас... Если уж любят - то любят. А поверят если - то и душу отдадут за веру. Потому и стареют быстро...»
На улице тихо сыпал рясный мокрый снег. Подняв воротник плаща, он стал подниматься вверх по переулку.
Отчею ни в каком другом месте за кружкой пива ему не бывало так щемяще хорошо, как именно здесь, в центре столицы, среди шума и гама, «забегаловского» запаха и тесноты, рядом с солидными и в чем-то экзотическими ресторанами9..
Может, оттого, что до войны здесь мог бывать отец, а в войну прошел в полукилометре отсюда с винтовкой через плечо: «Сибирь пошла...» Или из-за легендарной ссыльной бабки, первый этап у которой начался с Таганки и фамилию которой он сейчас носит по завещанию, как единственный внук. И другая бабка, безграмотная и в лаптях, приехавшая наниматься в работницы... А давние предки, о которых никто ничего не знает, невообразимо далекие, волею судеб, может, бывавшие здесь, еще в деревянной, а потом в белокаменной? Вероятно, для пего именно отсюда, от этого вот памятника и начинается этот самый дым отечества, который сладок и приятен.
- Где же вас носит!? -укоризненно встретила телефонистка. -Алло, девочки?.. Девочки!
Китлицкий рванулся к кабине. Потом долго ждал, стоя в дверях и с трубкой в руке, взглядом мучая телефонистку.
-Даня! Даня! - наконец захрипело в трубке. -- Китлицкий!.. Алё! Москва!.. Алё...
В груди словно что-то треснуло и расплылось приятно-теплым. О>1 прикрыл дверь и сказал:
- Здравствуй...
- Даня' Даня, ну что же ты... Але, Кит? Ты меня слышишь?
- Слышу...
- Ну что же ты не позвонил на работу, скромник ты этакий!?. Нужен был человек из отдела на картошку... А я одна. Да и погода стояла чудная. А я там извелась вся. Звоню на работу, а мне - нет, не было... Ты меня слышишь?
- Да...
- А идти на попятную неудобно. Ты же меня знаешь. Только сегодня закончили. Завтра с утра должны прислать автобус, а я ждать не стала: пехом успела на последнюю электричку. И вот грязная, пропахшая картошкой, костром, сижу и сижу у телефона, сижу и сижу... Уф-ф, - перевела она дух. - Все о себе. Как ты там?.. В общежитии живете?
- В гостинице поселили. Приехало много из-за рубежа.
- Ух ты! - перебила она вновь. - Как погода? Часто звонил?
- Каждый день. Звоню и жду.... Жду и звоню. От ожидания привык к креветкам...
- К кому, кому ты там привык, не поняла?..
- Я люблю тебя, - оказан он и закрыл глаза, чтобы не видеть ничего и никого за стеклянной дверью. - Я люблю тебя, Надежда, - выговорил он снова с закрытыми глазами, вслушиваясь в как бы объемную тишину кабины.
- Повтори, - сдавленно донеслось из тишины.
- Я решил, что ты меня бросила... Я так как-то кургузо живу, прости меня... Нужен я тебе? - вдруг зачем-то спросил он.
Тишина в ответ согласно плакала. Он представил ее в своей рубашке, пропыленную, с грязно-мокрыми потеками на щеках, и тихо произнес:
- Перестань... Я даже не знал, что ты когда-нибудь плачешь... Москва слезам не верит! - опять зачем-то добавил он, вспомнив извивающуюся очередь у кинотеатра, мимо которого каждый вечер проезжал.
- Даня... Даня, почему ты так, - облегченно и прерывисто всхлипывая, заговорила она. - Я все глаза здесь прогляжу, ожидаючи... Когда прилетишь, Данила ты мой Па-лыч?..
В трубке коротко гуднуло и зашипело, он открыл глаза. Потряс трубкой. «До завтра...» - сказал Китлицкий в нежно шипящую, как почудилось ему, безответность и вышел.
Похолодало. Снег таять перестал и покрывай город плотно и размеренно. Незнающему могло показаться, что наступила зима.
Но на другой день погода установилась, снег сошел. До зимы еще было далеко.
...Посредине заполоненной встречно-спешащими людьми улицы плакал мальчик. Он потерялся. Над ним участливо склонились две женщины. Мальчик отвечал на расспросы, заметно успокаиваясь, показывал куда-то в сторону. Женщины выпрямились, и Китлицкий вздрогнул: это были покойная жена с Надеждой. Они взяли за руки мальчика и уверенно повели его, временами скрываясь за фигурами торопящихся людей. Они выискивали кою-то взглядом, и вот наконец увидели Китлицкого и одновременно взмахнули руками. Ускорили шаг и стали приближаться. Улыбаясь, подходили все ближе и ближе, и в мальчике Китлицкий стал узнавать себя. «Не может быть, - сказал он. - Не может быть!» - и пошел навстречу, пытаясь объяснить, что этого никак не может быть...
Китлицкий проснулся с ощущением того, что у него все еще шевелятся губы. За спиной кричал ребенок.
В этом же салоне летела женщина с грудным младенцем. На мгновение малыш затихал, чмокал два-три раза, и снова припускался кричать, очевидно, ему давали пустышку. Но вот он довольно засопел, сладко всхлипнув напоследок.
Китлицкий покосился на соседей: все спали. У тебя не было детей, потому и разбудил детский плач, подумал он и вспомнил вдруг, что ему спилось.
Несколько лет спустя после войны они ездили с матерью в подмосковную деревню Ершово, где в братской могиле был похоронен отец. Дане было годков десять. На Ярославском он потерялся. Мать металась между тремя вокзалами, динамики охрипли повторять Данино имя. а он преспокойно играл в пристенок в каком-то зале с таким же шкетом.
«Что-то случилось?!» - Внутри все сжалось, и даже плоть его с силой прижалась к переборке. На миг он почувствовал, что хочет стать частью самолета: таким страхом вдруг окатило его. Он понял, что как ни пытайся, а заснуть он уже не сможет. Усталая, спасительно-дорожная сонливость оставила его. Китлицкий резко поднял бутылочным стеклом блеснувшую в полумраке защитную шторку и приткнулся щекой к холодному стеклу иллюминатора. Он ждал солнца и мысленно подгонял самолет.
В сигнальных высверках проглядывался силуэт крыла и два мгновенных, как бы ритмично ввинчивающихся блиц-контура от пропеллеров. Китлицкий не мигая долго смотрел в проблескивающую черноту, пока совсем неожиданно не мелькнула мысль, что сверкающие полукружья лопастей похожи на обручальные кольца с рекламных буклетов. Вновь стало так одиноко, что он ужаснулся, ибо до сей ночи еще казалось, что с одиночеством можно бороться. Пусть не до конца, приглушить как-то, но можно... Но сейчас ему было невыносимо. Китлицкий не был суеверен, но сон не выходил из головы. И он в конце концов уверился, что это все приснилось ему тогда, когда пролетали над Байкалом.
Вокруг по-прежнему мерно посапывали. Китлицкий взглянул на часы: по его подсчетам, они подлетали к рассвету. Хотелось позвать бортпроводницу и справиться о полете, попросить, чтобы выключила в салоне свет. Всю жизнь он никак не мог поймать, заметить, ощутить ту серо-розоватую муть первого посветления в самолете.
Так было и в этот раз: внезапно сняли свет, даже послышался и завис в салоне какой-то щелчок, а за бортом уже холодно горела краснота. И почти сразу же. впереди по курсу и непростительно внизу, словно вытолкнутое кем-то, первыми лучами стало защищаться от посторонних глаз ежастое солнце.
Китлицкий облегченно прикрыл веки, ни на миг не переставая осязать сквозь них расплавляющуюся теплоту. Цветных снов он никогда не видел и всегда думал, что, наверное, именно в таком свете человеку снятся розовые сны.
По трапу он, с извинениями, сбежал одним из первых. На «выходе в город» резко затормозил. Его толкали, а он вертел головой, взглядом разыскивая знакомую вязаную шапочку. Она стояла, прислонившись к прутьям ограды. Ктлицкий продрался поперек людского потока, со школьной лихостью бросил портфель себе в ноги и обнял, стягивая с ее головы шапочку.
- Кит, что с тобой? - она испуганно и вопрошающе смотрела на него. - Такой обугрюмленный... На тебе лица нет.
- Ничего. - он лохматил ее волосы и как бы погружался в них светлеющим лицом. - Сейчас поедем в лес... Я хочу, чтобы всю нашу жизнь ты пахла костром.
1981
Произведение публиковалось в:
"До коммунизма и после": повесть, рассказы. – Благовещенск : РИО, 2003.