В перерыве между таймами
В конце сороковых - начале пятидесятых отцы нашего небольшого городка старались вовсю. Когда мы пошли в школу, нас оказалось более ста двадцати первоклашек: три класса с добавкой. Но в этой мешанине вельветовых, какие носили тогда, курток, он выделялся. Я, по крайней мере, его заметил и запомнил сразу. Он, один из немногих, был в серой школьной форме и фуражке с желтенькой 'эмблемой. А еще у него, как и у меня, был портфель в руках, а не ранец. Тогда пацаны почему-то предпочитали ранцы вместо портфелей... Впрочем, на ранце, битком набитом учебниками, зимой удобнее съезжать верхом с горы.
Попали мы в разные классы, видел я ею лишь на переменах, где сразу же и заметил, что в отличие от многих он освоился быстро. Приносил из дому пшено и плевался им в стеклянную трубочку, ставил подножки, устраивал чехарду, поддавал зазевавшимся пацанам в зад коленкой, дергал девчонок за бантики... Позже они на него первого и обратили внимание.
В начальных классах он учился хорошо, почти на «отлично». Часто награждали - грамотой, а то и книжкой. На школьной линейке я впервые и услышал его фамилию, вернее, я слышал и раньше, в коридоре, во время переменок, но думал, что зю кличка.
Познакомились мы в библиотеке Дома пионеров. Я выбирал книги, а он пришел записываться. Библиотекарша, заполняя карточку, спросила:
- Фамилию раздельно писать?
Он нервно исказился лицом и быстро ответил:
- Нет-нет... Вместе, вместе...
По дороге домой мы договорились пойти в кино. В стареньком бревенчатом кинотеатре закончили монтаж широкоэкранной установки. До телевидения в наших краях было еще славных пятнадцать лет, поэтому в кино народ валил массово. А посмотреть широкий экран впервые -тем более... Польский фильм «Крестоносцы»... Генка сказал, что достанет билеты на первый вечерний сеанс, куда пускают и школьников.
Домашние мне объяснили, что отец у Генки обрусевший китаец, а может, наполовину китаец, короче, инженер.
Азиатского в Генкином лице ничего не было. Правда, желтые глаза, но и те - большие и открытые.
После кино зашли к нему домой, и он дал мне почитать «Крестоносцев». До книжного бума было еще так далеко.
Ходить в школу нам было по пути. Мы обсуждали фильмы и книги, вели взрослые, как нам казалось, разговоры, в общем, пытались выглядеть старше.
Шли годы. Мы добрались до восьмого класса. Генка стал учиться намного хуже, грубил учителям, курил. Я плелся в без пяти минут «хорошистах» - донимала алгебра с ее непонятными функциями. В моду вошли: стрижка «канадка», узкие туфли-корочки, пестрые рубашки, «техасы» с заклепками. Но у нас в магазине стояли тупоносые баретки и лежали серые однотонные стариковские рубашки. Мы покупали баретки размера на два больше, брали шило и дратву и стягивали носы у бареток в папиросу. В них же и ходили на школьные вечера, диспуты, которые заканчивались прогулками по ночному городу; девчонок мы еще не провожали. Мы бродили по ночному апрельскому снегу, по скрипучим деревянным тротуарам и под звон падающих сосулек разюваривали о литературе. О Сэлинджере и Силлитоу, о Сиде Чаплине и Ремарке, о «Братской ГЭС» Евтушенко, о Битове и Айтматове, получившем Ленинскую премию. Потом Генка переходил на фотографию и машины, битмузыку и Высоцкого, но я в этом ни черта не понимай, слушал его вполуха...
Тогда-то мы и стали отдаляться друг от друга. У него появились одни знакомые, у меня - другие. Я увлекся спортом. Играл за школу во всех командах - начиная с футбола и заканчивая теннисом. Все свободное время пропадал в спортзале.
Летом после восьмого класса мы с Генкой не виделись: он уехал с родителями в отпуск, потом я. А осенью и произошел случай, который положил, пожалуй, начало Генки-ной преждевременной взрослой жизни.
Как-то, возвращаясь из школы, он обмолвился мимоходом, что у него затерялся комсомольский билет, но тут же добавил, что, мол, это, бабка, вероятно, пока его не было дома, переложила билет куда-нибудь; в последующие дни он к этому разговору не возвращайся, и я считал, что билет отыскался.
Две недели спустя Генкин билет, пожелтевший от дождя и солнца, нашли на крыше одной конторы. Как он туда попал - до сих пор неизвестно. Вернее, что закинули-то, ясно. Но вот кто?
На заседании школьного комитета комсомола Генка ничего путного объяснить не мог. Мало того - еше нагрубил всем и ушел. Грубость его я понимаю. Уж слишком категорично обвиняли его в том, что билет на крышу забросил он сам, да и в душе его тогда творилось бог весть что: по Китаю шумела и шла, нарастая волна за волной, культурная революция. Жгли книги, закрывали университеты, публично убивали порядочных людей, всячески ругали нас, русских. И это в стране, люди которой научились первыми делать порох, бумагу, фарфор, сохранили песни, стихи и имена поэтов, живших тысячу лет тому назад. И если ты чувствуешь родственную боль к этой стране, хотя никогда в ней не был, и к тому же носишь китайскую фамилию, и тебе всего шестнадцать лет, и если кто-то за глаза называет тебя хунвэйбином, а те, кто помоложе и посопливее, могут и крикнуть в глаза, показав язык, то поневоле можешь надломиться, прикрываясь напускной скорлупкой грубости.
Из комсомола его исключили. А осенью следующего года и из школы. Случилось это так.
Заезжий фарцовщик предложил Генке дефицитные по тем временам магнитофонные записи, естественно, по сумасшедшей цене. Продав фотоаппарат, два дня не появившись в школе - разгружал из вагонов арбузы, - он купил записи. Фарцовщик обаятельно соблазнил его «обмыть» это дело. И на танцы Генка пришел, впервые выпив водки. Потом они курили с фарцовщиком в туалете, и там кто-то зацепил Генку, спросив, как долго продлится культурная революция - он, случаем, не знает? Тому стало неудобно перед посторонним человеком -- фарцовщик держал себя с Генкой на равных, хотя и был гораздо старше, он выглядел эрудированным мужиком интеллигентного типа, из тех, для которых жить или пускать пыль в глаза есть примерно одно и то же. И Генка вспылил. Под пьяную лавочку полез драться, чего совершенно делать не умел. Как и у многих высоких людей, у него были до удивительного не координированные движения: рукой он заехал в окно. Стекло зазвенело, все разбежались, фарцовщик тоже. Генка стоял у окна и дышал свежим осенним воздухом - он прошиб обе рамы. Рука была окровавлена. Он хватался ею за подоконник, пачкая его кровью.
По пути в милицию завезли в больницу сделать перевязку. Там ему стало совсем плохо: вырвало прямо на колени медсестре. Перевязав руку, составили акт, который с удовлетворением подписала взбешенная медсестра. Летом того года было издано постановление о повышенной борьбе с пьянством, хулиганством, дебоширством... Вот Генка и попал под горячую руку. Его посадили на пятнадцать суток. Там он полмесяца вместе с алкашами и тунеядцами, бичами и хулиганами со стажем чистил выгребные ямы, подметал улицы, разгружай цемент и даже один раз попробован выпить предложенный «подельниками» одеколон.
Потом была школьная линейка. Остриженный наголо Генка стоял перед нами. Он стоял в коридоре под стендом, у стола, к которому когда-то выходил получать похвальные грамоты. Зачитывали решение педсовета, выслушав которое, он пошел в раздевалку. Его исключили.
Работать устроился на железную дорогу путевым рабочим. Это тяжелый труд, но при встречах он говорил, что его отпускают на час раньше - нет восемнадцати лет. Сталкивались мы с ним всегда мимоходом. Иногда он бывал пьяный, стискивал красными обветренными кистями рук мои плечи до боли, смотрел в упор мне в лицо своими желтыми глазами и предлагал зайти выпить. Я отводил в сторону взгляд и с трудом освобождал плечи. «Это от подбойки, - говорил он. - Это такая штука, вроде отбойного молотка, гравий на насыпи трамбовать. Хватка становится, как пишут в книгах, мертвая». - «Видел, - отвечал я и спрашивал: - Почему в вечернюю не пошел?» - «Ну ее к аллаху. А вот ты костыль в шпалу сумеешь с одного удара забить?» - издевательски спрашивал он. Я отмалчивался.
Летом я сдан экзамены, получил аттестат зрелости, и даже без троек. Долго выбирал институт, но так и не остановился ни на каком окончательно. Пошел в экспедицию при мерзлотной станции. На месяцы уезжали в тайгу, бурили довоенную бамовскую трассу, нанося па карту, как глубоко проходит в грунте граница вечной мерзлоты. Генку я не видел, слышал только, что отец помог ему поступить в железнодорожный техникум. Повстречались мы весной - в день 8 марта оказались неожиданно в одной компании.
- От тебя пахнет кострами, - сказал он.
- А от тебя конспектами, - в тон ему ответил я. Генка поморщился:
- Меня и оттуда выгнали... - Он помолчал немного. - Что не удивляешься, не спрашиваешь почему?.. Хотя и так ясно, что не за учебу. Ты же меня знаешь.
- Если тебе неприятно, Гена, не рассказывай. - В компанию я попал позже его и теперь отметил, что Генка уже изрядно выпил.
- Почему же, это интересно. Я расскажу тебе, а ты напиши рассказ, Ха! - он засмеялся каламбуру. - Виновата новогодняя ночь... Был старостой группы, выпускал фотогазету, хорошо учился... Но, понимаешь, в новогоднюю ночь моей группе не хватило выпить, точнее, некоторым, - поправился он и, хмыкнув, добавил: - Мне тоже. Тут меня начали упрашивать, знати, стервецы, что ключи от химла-боратории у меня есть. Там хранились мои фотоштучкм. Сам понимаешь, зачем меня просили. - Тут он посмотрел на меня... - Там был спиртец, и все желали выпить... - Он хотел было продолжить, но вдруг громко произнес: Э-э!.. Да что это я все тебе выдаю! Остальное додумаешь сам! Ведь сочинения ты писал г л у б о к о, как говорила наша любезная Надежда Александровна. Ведь напишешь9 -пристал он ко мне. - Напишешь?..
Пьяный он был прилипчив как смола, и я с тоскливой безнадежностью обдумывал, как бы улизнуть.
- Спорим, не напечатают! Даже в местной газете. Про такое не напечатают. Спорим? -- И он закричал на всю комнату, прерывая музыку и говор: -- Он напишет рассказ! Вы слышите, он напишет обалденный рассказ по моему сюжету! Он уже полгода спит в спальном мешке, он слышал рев изюбра, он обязательно напишет! Вы слышали когда-нибудь рев изюбра? - как обычно, ерничая, обратился он ко всем.
- Ой, как интересно!.. Вы и стихи пишете9.. А где вы работаете? - посыпались вопросы.
- Гена, заткнись, - сказал я и выпил водки, чтобы не отвечать. - Я здесь никого не знаю, а твой монолог не так поняли.
С вечеринки мне пришлось его долго вести домой, а утром наша партия уехала на 92-й километр трассы, где уцелел от пожаров большой рубленый дом на сваях из лиственниц. Это было роскошество. В основном мы ночевали в землянках или двойных палатках. В том-то доме, в тепле и сухости, я, вспомнив Генку, за два вечера написал рассказ и отправил с попутным вездеходом в областную молодежную газету. Две недели спустя, в воскресном номере, его напечатали, с рисунками. И до сих пор не знаю - на счастье это или на горе.
Прошло еще два года. Я учился в мореходном училище и, возвращаясь из летнего отпуска, впервые за эти годы увидел Генку.
Отъехав от нашего города, я с часок постоял у окна вагона, прощаясь с родными местами до зимних каникул, с грустью вспоминая и подытоживая дни, проведенные дома. На первой же остановке вышел на перрон и не спеша двинулся в голову состава. Пассажирские поезда у нас еще тогда водили паровозы. Они доживали свой век, они пахли детством, они милы всякому, кто хоть когда-нибудь просыпался от их гудков сизым туманным утром.
У паровоза, в промасленной спецовке, в потяжелевших от мазута сапогах, в берете, надвинутом на хмурые, сосредоточенные глаза, с масленкой в руках суетился Генка. Машинист раздраженно кричал из окна кабины: у них что-то не ладилось. Генка коротко огрызался. Я открыл было рот, чтобы окликнуть его, но машинист опять заругался, и Генка быстро вскарабкался на тендер. Раздался скрежет лопаты и шум сползающего угля. Я был в белой отглаженной фланели, голубой воротник нежно окантовывал мою чистую шею, ботинки блестели. У меня был вид, как перед долгожданным увольнением. И я не окликнул Генку, чтобы не сделать ему больно своим чересчур радостным видом. Представил, как он будет стесняться своего лица, чумазого от угольной пыли, как начнет ерничать, разговаривая со мной, как будет ежиться от поторапливаний машиниста, потому я развернулся и пошел к вагону.
Паровоз загудел, состав дернулся. Пристанционные тополя окутывались черным дымом - наверное, Генка принялся шуровать уголь в топку.
... Только в январе семьдесят восьмого года я вернулся в родной городок. Однажды вечером у дверей раздался звонок. На пороге стоял Генка.
- Привет, - сказал он и, не спрашивая разрешения, вошел в квартиру.
- Проходи, -- запоздало вымолвил я, и мы пожали друг другу руки. - Раздевайся...
От вешалки он направился к зеркалу и уже заученными движениями стал прикрывать редкими волосами большую залысину.
- Вот видишь, напасть какая - лысею прямо на глазах. - Он глянул на меня. - А ты что, в очках?
- Испортил зрение в бассейне. Люблю плавать с открытыми глазами.
- А что, влияет?
- Очень редко...
- Ну-у, ты же у нас шибко спортсмен - на тебя и повлияло.
Мы прошли к столу. Сели, разглядывая друг друга. Глаза у него потемнели, губы стали тоньше, но нижняя все так же выдавалась вперед; густая рыжеватая щетина говорила о том, что бреется он не слишком регулярно, и уж не электробритвой.
- Зато на бороде у тебя прет, - с улыбкой произнес я.
- Рыжая почему-то... Десять лет не виделись, - вдруг без всякого перехода серьезно сказал он. - Десять лет.
- Ну, рассказывай первым, - попросил я. - Ты приехал откуда - или проездом?
Он усмехнулся.
- Я к тебе в гости пришел. Из дома. На выходных я. Узнал, что ты приехал, хотел раньше, да все поездки. Ждал выходных, и вот - только послезавтра утром ехать. Целых две ночи дома.
- Ты так и не ушел из депо?
- Давно очень, по молодости, в Хабаровск на полгода уезжал. Но вернулся, а точнее, родные привезли. Знаешь, когда с рельсов сходишь, натворишь что-нибудь, когда по утрам уже противно просыпаться и на улицу выходить, то всегда почему-то к перемене мест тянет. Ты не замечал?
- спросил он и тут же продолжил: - Хочется начать сначала. Думаешь: буду таким, буду делать так, а нет... не получается. Кстати, - он поднялся, - я же на выходных. Что мы будем так сидеть? Чуть-чуть по маленькой за встречу, а?
Он прошел к своему пальто и вытащил из кармана бутылку водки. Я достал рюмки, порезал сало и хлеб, открыл банку зеленого горошка.
- Ты же любишь зеленый горошек, - сказал Генке.
- Запомнил... Давай за встречу, - он поднес рюмку ко рту, но тотчас опустил обратно. - А что Хабаровск? В отпуск туда езжу сейчас, к родственникам жены. А память о тогдашнем Хабаровске осталась - смотри... - И он одним глотком опорожнил рюмку. -- Там научился, говорили, чего через зубы цедишь.
- Помощником ездишь?
- Не угадал - машинистом. В комсомольско-молодеж-ной колонне. И каждый месяц экономлю топливо, о чем регулярно сообщают в местной прессе. Машинисты такие-то сэкономили дштоплива столько-то. Передовик я сейчас, вот, - он насмешливо смотрел на меня. - Думаешь, и как это Багрееву тепловоз доверили? А?!
Я удивленно поднял брови.
- Ты что, не знаешь?.. Ах, да, конечно... Фамилия уже давно другая, по жене. Отец сменил, ну и я тоже. После Даманского где-то... - Он нахмурился. Вспоминать о том, как менял фамилию, ему, видимо, было неприятно. -Вообще-то, я не хотел. Так уж как-то, по инерции... Ты не женился? Или... может, уже успел и разойтись?
- Нет. И не был. Рассказывай по порядку дальше. Мы договорились - ты первый.
- Старшему у меня семь лет. Младшему - три. Два пацана... Пистолеты, автоматы, мокрые ноги, цыпки на руках и кораблики весной, жалобы из детсада, от соседей, от деда с бабкой... Все так и идет своим чередом. В школу вот надо собирать... - У него в глазах мелькнул довольный, новый для меня, отеческий проблеск. - Вывески уже читает. Печатными буквами пишет «папа Гена». Только букву «Е» почему-то рисует задом наперед.
- Как назвал?
- Глеб и Кешка.
- Выпьем за них, - предложил я.
- Сразу за обоих или по очереди? - слукавил он, растягивая удовольствие.
- Что за вопрос, разумеется поочередно, - вывернулся я.
- Тогда за Кешку. Он мне трудней достался.
- Хо-о... - я перевел дух. - Эгоист ты, Генка. Жена же рожала.
- Я и говорю - трудней достался... - Помолчав минуту, он стал рассказывать: -- Женился быстро. Когда из Хабаровска вернулся. Побузил, побузил здесь немного, пока снова на десять суток не влетел, по знакомству, так сказать. Вышел, хотел сразу податься подальше. Да куда ехать? Приехал только. Вот и познакомился с ней с желанием жить по-новому. Через месяц женился. Любовь?.. Нет, не было, по-моему. Если она и есть, то только сейчас проступает. Вообще-то, она, любовь, всегда временами проступает. Что-нибудь случится этакое, отчего сердце по ночам сдавливать начинает, тут и думаешь о том, о чем раньше и не задумывался. Знал там долг, права какие-то, обязанности, в конце концов, а нет... Вдруг толкнет тебя что-то, поймешь: есть и самое главное, трудно объяснимое отношение... Неважно к чему: жене, детям, деревьям, пассажирам, к Родине. -Он достал из кармана трубку и, чиркнув спичкой, часто-часто втягивая щеки, раскурил ее. -- Сижу я, значит, в роддоме, размышляю. А они мне ничего не говорят. Все, мол, нормально. Но Кешка-то у меня второй. Вижу, что-то не так. С Глебом все бойко получилось, а здесь уже второй день лежит. Толком ничего не объясняют, из больницы гонят. Еще немножко, думаю, и не выдержу, сорвусь и наломаю дров. Позвонил дежурному, говорю: посылай в поездку. И поездка, как назло, получилась без сучка и задоринки. Как по маслу. Обычно то одно случится, то другое, бегаешь по тепловозу. А тут - как в кино. И отвлечься некуда. На обратном пути диспетчер по рации вызывает: сын, говорит, у тебя, Багреев. Молодец! Черпак с тебя. А жена как? - спрашиваю. - А что такое? - говорит. - Ничего не знаю. Насчет жены ничего не сообщили.
Поставил тепловоз и - в больницу. Резали ее, оказывается. Только со скальпелем и добрались до него. Сказали, везучий будет...
За стенкой послышалась музыка: сосед включил магнитофон.
- Занимаешься? - и я кивнул в сторону стены.
- Изредка. Собираю что попадется, стереопроигрыватель купил. Времени нет, - и он вздохнул.
- Что, как всегда людей не хватает9
- Да. Около тридцати поездок делаем в месяц. Вернулся, поспал и снова. Уехал, приехал, спишь... Уехал, приехал, спишь... Впрягся и привык. Ну, как в туннеле. То есть как туннель пробиваешь, знаешь, что, пока не пробьешься, - не выйдешь. Вот и врубился в пласты... Порой даже о пенсии подумываю, - с иронией добавил он.
- Но не всегда же так.
- Конечно. Бывают и светлые дни. Особенно после тяжелой поездки, когда выйдет из строя что-нибудь, а ты сумеешь все сам устранить. Удовлетворение получаешь, умиротворенность такую... Как после парилки. А знаешь что? - он оживленно задвигался на табурете. -Давай я тебя возьму в поездку. Посмотришь, - может, напишешь... А?
Я засмеялся:
- Отец крестный! Когда-то соблазнил, толкнул на авантюру, а сейчас издеваешься.
- Но ты же прогрессируешь.
- Хватит, Гена. Лермонтова уже не было в нашем возрасте.
- Правильно! Но Лермонтов не заканчивал нашей десятилетки, - не удержался, чтобы не съерничать, он. - И он гений к тому же. А назови-ка ты мне хоть одного гения в литературе сегодняшней? В науке - есть! В литературе - нет!..
- Давай лучше выпьем за твоего старшего...
- Не уходи в сторону. Я бы сейчас с удовольствием поменялся с тобою местами.
- А я с тобой. Посуди сам: с моря ушел, потому что, как ты говоришь, стал прогрессировать. А какой это к черту прогресс! Ну, заметили в области, несколько рассказов лежат в редакциях журналов, как отвечают, «с перспективными намерениями». Но перспектива уж очень долго тянется, может и к бесконечности приблизиться.
- Почему не женился? - неожиданно спросил Генка.
- Когда мужчина в море уходит месяцев на шесть-семь, то женщину это редко устраивает. Да и любить надо. Ты же сам рассуждал о любви.
- Я и говорил, что ее не понять. Ладно, - он звякнул рюмкой. - У тебя есть надежда. А это - главное. А меня временами ужас охватывает, когда подумаю, что, кроме как водить составы, я уже в жизни ничего не буду делать.
- Брось все, займись чем-нибудь другим.
- А жена, дети?..
- А ты говоришь! Вот тебе и заботы. Воспитывай детей...
- Вообще, ломать привычный уклад жизни всегда кажется несподручно, - прервал меня он. - Ты находишься сейчас на рубеже каком-то. Банально сказано - но точно. У тебя перелом наступит скоро. И ты по-новому определишься. Может, ненадолго, до нового рубежа. А я все сильные потрясения, метания уже давно миновал. Как-то приземленно живу, буднично.
- Тебе это только кажется.
- Теперь ты меня утешаешь.
- Нет. Просто если встряска и нужна, то общая, общенародная. Мы же все сейчас хорошо живем. Все упорядочено, спокойно, нормальный ритм жизни...
- Это для обывателей, - снова перебил он меня. - Ты вот мучаешься, чего-то ищешь, добиваешься. Ты же не хочешь просто так жить. А я вот живу. Радуюсь, когда получку добавляют, тринадцатую зарплату вот ввели, квартиру трехкомнатную дали... Он запыхтел трубкой. - Правда, доверяют молодежь натаскивать после ПТУ. Колонна-то комсомольская...
В памяти вдруг возникла школьная линейка, Генкино исключение, и я не удержался, спросил:
- Прости, Гена, но как в ту осень твой билет на крыше очутился?
Он усмехнулся.
- По любви... - посмотрел на меня. - Ох и понедоуме-вали все из-за моего молчания. Зинку Галушко помнишь? И скандал из-за пуговиц?..
Это была симпатичная толстая девчонка. Мы ее прозвали Пампушкой. Она была удивительно влюбчивой и доброй. Влюблялась почти во всех мальчиков в классе, назойливо тираня своей дружбой и любовью очередную жертву, сразу становившуюся объектом насмешек и правдами и неправдами старавшуюся вырваться из-под такой опеки. Однажды она пришла в школу с большими белыми пуговицами на стареньком бордовом пальтишке. Очевидно, она хотела привлечь внимание: такие пуговицы были еще редки, может, ей казалось, что с ними она выглядит изящнее и стройнее, но после уроков на месте пуговиц остались лишь аккуратные пучочки ниток - их кто-то срезал. Слезы, собрание, обвинительные речи классных активистов, догадки, пересуды - все это длилось с неделю и стало забываться, а потом забылось и вовсе. Новый случай -с Генкой -- был гораздо сенсационнее, непонятнее, -что там какие-то пуговицы...
- Это я их с пальто спорол, - сказал Генка. - Замучила она меня тогда своими ухаживаниями. До того, что пирожки на большой перемене в парту мне подкладывала. Чтобы подкрепился... А тут еще пуговицы, - как ворона, с ее-то фигурой... Караулила по уграм и рядом шла в школу... Надо было как-то отвязаться - вот и срезал пуговицы и кучу гадостей наговорил. Она в отместку сперла мой билет и зашвырнула. От любви до ненависти, как говорят, один шаг. Плакала потом, хотела сознаться, когда дело так повернулось... Но я запретил. Пригрозил, пообещал дружить... Чего с одной головы валить на другую. Поиграл в джентльменство. Кстати, где она сейчас, не знаешь?..
Я пожал плечами. Папа у Пампушки был офицер. Она появилась внезапно у нас среди зимы, в шестом классе. И так же внезапно исчезла в десятом. И тоже - зимой.
Сидели мы допоздна. Долго спорили и вспоминали. За эти годы многое произошло, мы уже почти тридцатилетние. И мы все еще ищем себя. Да и когда он останется за спиной, этот последний рубеж, после которого все станет ясно?..
Когда я засыпал, магнитофон у соседа за стеной все еще играл. Мужской голос с надрывом констатировал:
Первый тайм мы уже отыграли.
1978
Произведение публиковалось в:
"До коммунизма и после": повесть, рассказы. – Благовещенск : РИО, 2003.