Макрель 91-го года
В доме, в котором жил Антон Григорьевич, проживало и несколько работников торговли. По вечерам, когда к дому, назойливо сигналя и подмигивая фонарем поворота, подъезжала мусоровоз-ная машина и жильцы, хлопая дверьми в подъездах и пемромыхивая ведрами, гуськом тянулись к ней, Антон Григорьевич, сталкиваясь порой у полязгивающей, в грязных потеках машины с тружениками орса или общепита, невольно косил глазом в содержимое их мусорных емкостей. По обилию птичьих голов и яичной скорлупе, по редким шкуркам цитрусовых и конфетным оберткам, по желто-белым и бело-фиолетовым банкам из-под китайской говядины и ветчины и прочим донельзя забытым атрибутам давнишней жизни иногда можно было определить, что поступило или что еще осталось, или чего уже никогда не будет в таинственных закромах небольшого голодного городка. В первое время возникало естественное желание сделать замечание, чтобы прикрывали, не раздражали людей, но как-то, в обеденный перерыв, он зашел в пустой универмаг и увидел терпеливо толкущегося обэхээсника, к которому из темных сусечных коридоров вышагивала заведующая с парой небрежно завернутых в куцый обрывок шуршащей бумаги женских сапог под мышкой. Презрев редких посетителей, тот взял шуршащие сапоги, вышел из магазина и уехал в собственном авто. И вот тогда Антон Григорьевич окончательно понял, что — все, наступил беспредел и каждый крутится как может. Каждый теперь, не связанный с той или иной кодлой, выживает в одиночку.
А в этот морозный вечер, стоя у тускло освещенного разверзнутого зева мусоровозки, он вдруг заметил знакомый просверк сине-зеленой баночки из-под скумбрии сахалинской, сделанной на экспорт, с интригующим, катающимся как виноградинка во рту, названием — макрель. И вспомнил Ваньку Портнова.
С Ванькой они проплавали два долгих рейса. Антон Григорьевич был вторым штурманом на китобойце «Бойкий», а Ванька стоял с ним вахту рулевым матросом. Ревизорская — а ревизорами называют вторых помощников капитана — вахта на судах слывет собачьей: с ноля до четырех утра, а летним днем она приходится на самую жару, когда океан высверкивается бесчисленными бликами под полуденным солнцем, острой резью выедая через биноклевые линзы мокрые от пота глаза. Когда наблюдатели, вжавшись глазницами в мощные бинокли и поделив океан по секторам, рассядутся по углам капитанского мостика, повернув к Антону Григорьевичу, стоявшему в центре, свои обшелушенные спины с обильными дорожками пота, стекающего по узловатым снизкам позвонков.
Ванька Портнов — сын сельского кузнеца, невысокий, плотно сбитый сибиряк, с остриженной наголо головой и голубыми хитрыми глазами деревенского пройдохи — уверенно-размеренными движениями огромного кулака, в котором зажат рычаг рулевого управления, ведет китобоец по курсу, выработанному на обеденном капчасе. Но китов нет. Жарко. Штурман и матрос в рубашках. 1 огдаш-ний «кэп» «Бойкого» не разрешал заступать на вахту в одних шортах.
Ближе к четырем пополудни зной спадает, слюдяное марево густеет, приобретая иззелена-синие оттенки на фоне редких молочных облачков. В это время обычно проступали миражи. То наплывал откуда-то с бело-клубящегося неба черно-коричневый японский танкер, широко осевший и тупорылый, то пустой сине-белый сухогруз с высоко задранной красной ватерлинией, дымно трубящий за канадским зерном. Кроме миражей, наблюдатели замечали иногда и что-нибудь существенное: то старый, блекло-оранжевый от накипевшей на нем соли спасательный плот, который год уже кочующий по близэкваторным широтам, то позеленевшее от рачков и мочалочной плесени водорослей огромное бревно-топляк с сидящими на нем чайками. В такие минуты играли аврал, предварительно уговорив капитана, что это будет недолго — ну полчасика. Боиман несся в подшкиперскую, вытаскивая заранее припасенные акульи снасти — крупные кованые крючки на поводках из стального тросика. А повар из своей кандейки — тушки предварительно сваренного и замороженного кальмара для наживки. И Ванька Портнов, отпуская чалдонские прибаутки-присказки между командами Антона Григорьевича, нежно подчаливал к осиротевшим без людей океанским трофеям.
Почему-то BOKpyi брошенного в море любого более или менее крупного плавающего объекта всегда водилась в южных широтах стая-другая здоровенных макрелей. Жемчужно пузырясь в зеленоватых водах, они подныривали под облезлый плотик, схватывая с днища рачков и моллюсков, и уходили кругами на глубину, играя в скудной изрябленной тени маленького плотика.
Стопорили машины и, дрейфуя вместе с плотиком, ждали, пока напуганные рыбы вновь вернутся к своему пристанищу. И вот зыбкий промельк белесой прогонис-той тени из глубины. Один, второй...
— Давай! Давай!... — кричали с мостика.
Два-три человека из команды широко взмахивали над головой, как арканом, скрученной в кольцо снастью и кидали ее в направлении вышедшей из нутряной темноты на атаку рыбы. Большинство забросов были холостыми. Макрель брала наживку как-то лениво, вяло, по какой-то заведенной в стае очередное™. Она не кидалась кучей на розоватый кусок кальмара, а как бы отторгала из своей стаи одну, и та — по дуге — плавно заходила на погружающуюся наживку. Непосредственно бросавшим с палубы это не было видно, и с мостика вновь кричали:
— Тащи!.. Тащи!..
У кого-то веревка в руке вздрагивала, напрягалась, и тогда остальные кидались к нему на помощь и быстро, в несколько пар рук, выбирали слабину, подводя рыбину к борту. Затем, на «раз-два-три!», выдергивали ее из воды, золотисто-брызгающую, остромордую, с удивленно-фиолетовыми глазами и литым пудовым телом, сочно бьющимся по палубе.
— Ванька! Ванька! Где Выключатель1?.. — поднимали все лица к мостику, и тут наступал Ванькин черед.
- Григорьич, можно, а? -- поворачивал тот голову к Антону Григорьевичу, соблюдая положенную субординацию и тот служебный ритуал, который становится обыденностью.
Антон Григорьевич молча брал из его рук «рулевку», а Ванька уже гремел ступенями трапа, на бегу стягивая с волглых плеч пропотевшую рубаху.
Внизу он срывал с пожарного щита увесистую кувал-дочку, клал ее на плечо, как бы наизготовку, и, косолапя, подкатывался к подпрыгивающей макрели, замирал на мгновенье над ней, как медведь на берегу реки над нерестящейся горбушей, а потом неуловимо четко тюкал кув;1лдочкой в рыбью i олову, словно в подкову на наковальне. И рыба сразу засыпала, выключалась, как говаривал бопман. Отсюда и прозвище у Ваньки, претерпевшее, правда, к концу рейса изменение. Ключник — звучат короче и по-сибирски ухаристее.
Так Ванька и перетаптывался на палубе с кувалдой на плече, пританцовывая над очередной жертвой, пока «кэп» не давал команду: «Хватит!», — и китобоец, взревев дизельным нутром и взбив винтом бурун за кормой, резко дергался с места в погоню за ушедшей вперед флотилией.
Буфетчик с поваром и другие охотники принимались потрошить тот десяток рыб, что успели выдернуть, а потом за хвосты волочили их на камбуз.
После костлявой, изрядно провонявшей на летней жаре баранины, затхлых и слежавшихся макарон, когда даже в манной каше за завтраком всплывали маленькие белые трупики червячков с черными головками, свежая рыба на ужин — это праздник живота.
По ночам флотилия часто лежала в дрейфе. На судне тогда стояла ватная тишина, нарушаемая лишь глухим позвякиванием ключей и постукиванием металла где-то там, внизу, в машинном отделении: это механики занимались очередным ремонтом. Штурманская же служба расслаблялась. Антон Григорьевич приносил на мостик кофеварку и набивал в трубку хорошего табаку. Они пили кофе, и Ванька в такие ночи любил попутешествовать во Вселенной. Он спрашивал названия созвездий, по-августовски ярко зависших над головой; так жгуче они светились, что казалось, был слышен неведомый звон от них, гудящий над сонным океаном. Порой Антон Григорьевич не мог определить так просто ту или иную звезду, понадобившуюся Ваньке, и тогда спускался в штурманскую за звездным атласом. К концу их совместного плавания Ванька уже мог прилично определяться по звездам и страшно гордился этим. А еще он любил помечтать о том, как после рейса поедет домой в деревню к старушке-матери, где не был много-много лет. Как призвали во флот на службу лет десять тому назад, так и не может вырваться из Владивостока. Поначалу хотелось заработать денег, и после службы устроился на краболов. И все бы ничего, да подвела после путины хроническая наша расейская болезнь - запой. Не успел еще краболов у стенки ошвартоваться, как появились какие-то друзья до гроба, подружка вусмерть и прочая портовая шушера. А водку пить Ванька как-то не научился: как начал посреди осени, так к весне только и проснулся — без денег, без шмоток, на серой подушке без наволочки, с осипшим голосом и больным измученным телом, будто трактором перееханным.
- Вот знаю, Григорьич, знаю такую свою бесхарактерность, и вроде готовлюсь к приходу — а ничего не получается! — Ванька смачно выругивался. — Обязательно где-то, у кого-то зацеплюсь...
Антон Григорьевич тоже это знал, ибо после первого рейса насмотрелся на Ваньку вдосталь. И советовал ему, как нужно не зацепиться. И, придя на берег, аккурат перед ноябрьскими, он самолично отогнал от Ваньки всех бичей и в праздничные дни водил его по кинотеатрам Владивостока. Ваньке тогда очень понравились два фильма: итальянский, про комиссара полиции с Франко Неро в главной роли, и особенно — «Солярис».
После праздников получили расчет. Вместо денег Антон Григорьевич выдал Ваньке расписку, а деньги положил себе в сейф и сказал, что, как раздаст зарплату остальным через два-три дня, так и поедут в аэропорт брать билет до Томска.
— Спасибо, Григорьич, — говорил Ванька. — Ты человек, Григорьич...
Но первой же ночью ввалился к нему в каюту и разбудил. Смотрел светло-бесстыжими пьяными глазами и просил полета рублей; Антон Григорьевич его с трудом прогнал. Но на следующий день он пришел еще пьянее и теперь просил уже назойливо:
— Григорьич! Будь человеком... Ты же меня в мироздании научил разбираться!.. В миро-о-оздании-и-и... — слезно канючил он. — Я в кабак только схожу...
Вечером того дня, поднимаясь после ужина к себе в каюту, Антон Григорьевич увидел выбитую филенку в двери, а в каюте стоявшего в задумчивости у сейфа Ваньку, с кувалдой на плече.
— Я только свои, Григорьич... Только свои — одурма-ненно бормотал он.
И Антон Григорьевич сломался. Открыл сейф и кинул Ванькины пачки тому за пазуху:
- Кувалду отнеси на место, Ключник...
— Счас, Григорьич... Счас!
И закрутилась веселая жизнь. Ремонтировались они в Дальзаводе. Недалеко от проходной была закопченная столовка — знаменитые «Рваные паруса». Иногда Антону Григорьевичу приходилось там обедать и почти всегда встречать Ваньку с шумной ватагой портового люда за сдвинутыми вместе замусоленными столиками. Ванька опускал книзу окончательно вымокшие глаза и говорил:
— Прости, Григорьич...
Магазины Владивостока и Находки в ту пору были заставлены всевозможными сортами болгарских вин, югославским коньяком и тремя видами жгучего рома. Один -ямайский, в литровых бутылях, с симпатичной мордашкой нефитоски на апельсиново-теплой этикетке; он пах шоколадом. Другой — болгарский, в небольшой аккуратной посуде, по бортам которой плыл куда-то синий индеец в пироге, с перьями на голове, которого вполне можно было принять за Харона. А третий, самый дрянной, назывался просто — «Ром Негро», с ядовито-красной наклейкой на бутылке, этот пили, когда вообще уже пить было нечего. Мало того, им похмелялись. Выше столовки, у трамвайной остановки, стоял «Гастроном», открывавшийся в восемь. На судах были, как правило, свои гонцы, постоянно умеющие достать выпивку и в пять, шесть часов утра. Это уже — высший класс.
Спустя месяца полтора такой жизни с Ванькой приключилась горячка. Антона Григорьевича на судне не было, отдыхал: вахту в ремонте стояли сутками. Среди ночи Ванька вдру1 выбежал из кубрика на палубу, косолапо прыгая и что-то крича. Разделся на морозе догола. Когда вахтенный помощник с матросом бросились к нему, ничего не понимая, Ванька схватил со щита привычную кувалдочку и стал отмахиваться ею. как нунчаками, дико озираясь по сторонам в слабоватом свете дежурного прожектора. Потом внезапно отбросил кувалду, подпрыгнул, ухватываясь руками за ваты, и по ним, как обезьяна, на одних руках поднялся на мачту и залез в марсовую бочку. Прибежали вахтенные с соседних судов и, по глупости, боясь, что замерзнет, полезли следом за ним уговаривать. И не заметили в тускловатом мраке, как Ванька-Ключник сиганул ласточкой вниз. Только услышали хрусткий удар, будто кто-то бросил к ним на палубу мерзлый кочан капусты с высокого борта рядом стоящего сухогруза.
Похоронив Ваньку, Антон Григорьевич втайне думай, что не от индейца с перьями и топором полез на мачту Ванька, не от оскаленного страшного негра, рвущегося за ним по пятам, а залез посмотреть на звезды, посмотрел и нечаянно сорвался. Так, по крайней мере, ему хотелось думать.
А перед самым Новым годом в дверь каюты постучали.
— Вот, — сказал вахтенный матрос, поставив обшарпанный, в металлических блестящих уголках, чемоданчик у комингса, и как-то боком, боком удалился.
Перед Антоном Григорьевичем стояла махонькая тетка в мышиной плюшевой жакетке, в вытертых валенках с галошами, с коричнево-клетчатым платком на голове и плечах, кисти которого она теребила мокро-красными от снега руками; она смотрела на него портновскими глазами и говорила: -- Мне Ванька бы Портнова повидать... Ванька...
За окном, заурчав и посигналив на прощанье, отъехала мусоровозка. Антону Григорьевичу захотелось выпить. Он знал, что дома ничего нет, но все равно открыл шкаф. На полочке лежала стопка неотоваренных талонов, в том числе и на водку. На глаза попала трубка. Из-за полной безнадеги как-либо доставать табак, он еще летом перестал курить, и довольно легко разрыв с куревом перенес. Посасывая трубку, прошел на кухню. В холодильнике стояла бутылка денатурата. Престарелый родитель Антона Григорьевича натирал им свои ревматозные колени.
Антон Григорьевич налил с полстакана вонючей голубоватой жидкости и поднес стакан к светильнику; на свету денатурат искристо бликовал, как только что выловленная макрель. Выключил светильник и подошел к окну. Когда глаза привыкли к темноте, попытался увидеть за стеклом хоть одну звезду, но морозный туман густо затянул декабрьское небо. «Двадцать лет прошло, двадцать лет... Царство тебе небесное, Иван Портнов», — тихо произнес Антон Григорьевич, перевернул содержимое стакана в рот и сунул в зубы искусанный мундштук пустой капитанской трубки.
1991
Произведение публиковалось в:
"До коммунизма и после": повесть, рассказы. – Благовещенск : РИО, 2003.