На причале
Его ударили ножом, а он сразу ничего не понял. Подумал: «Ага! Все-таки убегаете...» - и хотел было *™" рвануться за ними, но не смог. Что-то горело в боку, будто неожиданно приставили головешку прямо из костра. Один из них оглянулся и толкнул штабель бочек. Саня смотрел, как, 1улко ]ромыхая, несколько железных кругляков неслось на него, смотрел, не понимая: невидимое пламя кусало и жгло левый бок. И когда ударило бочкой по ногам и новая боль, хлестнувшая снизу от захрустевшей ступни, вывела из оцепенения, он понял, что его порезали, что ребята эти - ой какие, а тельняшка теплеет и набухает от крови - его крови... Саня испугался. От мысли, что у него внутри что-то проткнули и, может быть, он сейчас потеряет сознание, его затошнило. Ковыляя, все еще боясь потрогать бок, Саня добрался до бота, лежавшего на берегу, сел прямо на землю, вжавшись спиной в шершавый борг. Осторожно вытянул ноги, отстегнул ремень. Было темно, и рану Саня не видел. Когда он приложил ладонь и она счала липкой, его снова затошнило.
Он сорвал воротник, сложил его, будто собираясь утюжить, потом сложил еще раз. Обернул в носовой платок, осторожно прижал к ране и накрепко обтянул ремнем. «Главное - меньше шевелиться, кровь остановится. - Это Саня произнес вслух. - Главное - спокойствие, и думать нужно о другом».
Ночная бухта в огнях. До утра еще далеко, тумана не было, и отчетливо виднелись огни рыбного порта, судов, стоящих в ремонте, у самых ног тяжелые маслянистые волны глухо били в причал. Выше причала, под горой, натужно пыхтел маневровый тепловоз, гоняя вагоны с солью, сбивая их в длинную вереницу.
Курсант Митин не любил драк, да и не умел драться. И вот он сейчас сидел, зажав бок, с мучительной растерянностью пытался что-нибудь предпринять.
Когда ему сказали сегодня, что он заступит в наряд вахтенным на причал училища, Саня обрадовался. Осень только начиналась. Было тепло. И ночью, по словам старшекурсников, - если разрешал дежурный офицер, -можно было развести маленький костерчик. А вечером, благо осень, наблюдать безоблачный закат... Солнце садилось, утопало, расползаясь между двумя остроконечными, как лисьи монгольские шапки, островами, и красные дороги, переливаясь и качаясь на волнах, шли от самого океана, врезались в берег бухты, рассыпались, искрились на иллюминаторах и белых лебяжьих надстройках, а потом медленно гасли, затухая. Море темнело, сопки выделялись сначала контрастно, а потом расплывались тоже. Когда первые четыре часа пролетали и тебя приходили сменять, уходить не хотелось, спать тоже, что на службе бывает очень редко.
Вверху была будка стрелочницы. Саня закричал. Но крика не получилось: голос сорвался еще на вдохе, внутри жутко забулькало. Острая боль прошла волной через грудь и поднялась в голову, путая мысли, наполняя Саню страхом. «Они правда мне что-то проткнули...» Услышав хрип, который он только что издал, Саня так испугался, что стало холодно и кожа покрылась пупырышками. Вдали, жалобно скрипнув, поворачивал свою - всю в огнях - цыплячью шею портальный кран. Саня смотрел на застывшую, как черная вакса, гладь бухты, смотрел на звездное, по-осеннему карнавальное небо, которое, кружась, падало на него всеми своими огоньками, смотрел в темноту, в то место, где проходила тропинка, по которой придет смена...
«Я мог не пойти. Сказал бы, что не слыхал, как сбивают замки. Ведь на соседнем причале, у частников. А катамаран красивый, днем весь белый... Они же сказали: «Чего лезешь? Тебе-то что? Псих... И вообще - хиляй, курсант!». А я, дурак, хотел по-хорошему. Надо было первому ударить, и все наверняка обернулось бы иначе. Они бы сразу струсили. И еще, если бы я взял в руки весло... Это же воришки. Дерьмовые парни. Интересно, а чей это катамаран? Деятели... В воде оставили, на замочке. - Саня облизнул губы. Во рту было терпко и солоно. - А этот, с хриплым голосом, ударил в спину. Сказан второму, мол, пошли, неохота связываться. Я поверил, а он шагнул, будто уходя, и ударил, выдохнув мат. Другой тоже не зевал. Способные черти!..»
Голова кружилась, огоньки рябили в глазах. Он не знал, сколько прошло времени, сколько ему еще ждать сменщика. Когда будет светать - только бы не потерять сознание... А кровь все сочится. Теплая мокрядь расползлась по всему боку. В голове такой звон. И хочется пить. Сознание уже не в силах бороться с болью, с этим пляшущим огнем в глазах. Долетают звуки работающего крана... Очень хочется пить.
Порой он забывается, но ненадолго, и чудится ему весенний сизо-вишневый лес в утреннем тумане, пряный воздух подснежников и еще чего-то. Что-то новое - чего не было вчера - стоит в воздухе. Он никак не может понять, что это, и все идет и идет вдоль реки, в ушах хрустальный звон от запоздалых льдин. Он останавливается, прислушивается к последней зимней музыке. Наконец видит, что сделало непонятным это чудное утро: матовые ледяные наплывы на березе, трещины в коре, по которым, оттаивая и чуточку парясь, стекает березовый сок!.. На губах горечь коры, щеки в белом, а он пьет и пьет. И кажется ему, что сока нет, он тянет со свистом, а во рту пустота и лишь терпкая березовая горечь. Хрусталь все звенит и звенит в ушах...
Светляки крана прыгают в разные стороны, будто стрелка спидометра, когда едешь по разбитой дороге. Саня закрывает глаза.
«Все-таки я был уверен, когда пошел к ним. Я был уверен: сделаю так, что они уйдут. Правда, когда шел, я еще не знал, как это сделать... Даже не знал, кто там. Могли быть и хозяева... Впрочем, какие в это время хозяева! Я боялся и потому так подумал», - он усмехнулся, и судорога боли пронзила грудь. Саня зажмурился до рези в глазах.
«Хорошо, когда ты уверен. Это хорошо, даже когда боишься. Это чертовски хорошо - обрести уверенность! И когда это действительно бывает, свершается, то нисколько не удивляешься. Ты был уверен. Ты победил еще раньше. Эти парни тоже были, наверно, уверены, и вот я валяюсь здесь, - вдруг подумал он. - Они удрали или, как потом скажут кому-нибудь, благополучно свалили. -- И оттого, что он сидит здесь, адски хочет пить, и ему страшно, что вот так, забывшись, больше может не прийти в себя, и даже никто не узнает из-за чего (замок они так и не сбили), Сане на миг стало плаксиво больно. - Из-за какой-то красивой моторной лодки, - подумал он. - Далась она тебе... - В раздражении он пошевелился, подтягивая ноги к себе, как бы поджимая рану и коленями. Боль, появившаяся при этом, принесла ему какую-то злостную решимость. - Это не очень приятно - лежать с раной в боку и думать о себе как о подлеце и трусе. Нужно не только правильно рассуждать, но и правильно делать. Хватит ныть!.. Вот что сейчас для меня главное - не потерять сознание».
Он стал думать об этих парнях. Какие они? Вспомнил, как год назад, на гражданке, у них в партии пропали обручальные кольца у Кольки по прозвищу Сом. У того была невеста, и он клялся тайгой, что это последняя его экспедиция. И будет свадьба. Колька стоял, кусал растерянно свои рыбьи губы и говорил, стараясь как можно спокойнее: «Не понимаю. Куда же они делись? Ничего не понимаю...». Вора обнаружили случайно. Они могли побить его, могли выгнать, наконец, отправить в милицию. Но они не сделали ни того, ни другого. Они прост перестали замечать его. Рубить просеку, варить обед, пить чай, прикуривать и не видеть человека, который рядом. Не смотреть на него... Однажды утром он ушел по росистой траве, оставляя темную полосу. Он шел, и никто не смотрел вслед. Потом взошло солнце, роса высохла, и на траве ничего не осталось...
Саня очнулся через два дня в больничной палате. Точнее, проснулся от ощущения того, что слишком долго спит, когда каждая клеточка тела ждет и в то же время отгоняет прочь ставший привычным, знакомый многим крик: «Па-а-адъ-ёом!..» Это кровь однокурсников, влитая в него, настойчиво-нежными толчками играла побудку.
1970
Произведение публиковалось в:
"До коммунизма и после": повесть, рассказы. – Благовещенск : РИО, 2003.