Двое
К лагерю они подошли утром. Солнце только вы- карабкалось и осветило умытую росой осеннюю тайгу, верхушки двух по всем правилам поставленных палаток, а река сразу отдала синевой.
Первой, хромая на переднюю ногу, шла олениха. Несколько поотстав, за ней плелся олененок. Почуяв людей, олениха чуть встрепенулась, застыв на мгновенье, потом снова пошла, но медленнее и изящней, легко и грациозно, словно на манеже, поджимая ногу. Одну палатку они миновали не останавливаясь. У другой замедлили шаг. Олениха подошла к дощатому столику на вкопанных березовых ножках, раздувая ноздри, обошла кругом и замерла, нехотя пощипывая еще ровный мох. Олененок, доковыляв до матери, потянулся было к столику, но, сделав всего шаг, устало подогнул ноги и лег на землю. Стояла тишина...
Воздух был колким и резким, пьяняще пах, и Пашка пил его взахлеб, и в носу приятно пощипывало, как от шампанского. Он стоял голый по пояс на берегу реки; на ветках тальника, качаясь, висело полотенце. Река шуршала галькой там дальше, на повороте, а здесь, у берега, была пленка тонкого утреннего льда, покрытая мозаикой немыслимых узоров. Не смея нарушить, похабно потоптать этот первый воздушный лед, он долго стоял, пока кожа на теле не стала гусиной, потом осторожно сделал первый шаг. Хр-русть... Хрусть... Лед треснул. Пашка ощутил тяжесть воды, сдавившей ноги в резиновых сапогах. В кустах испуганно закричала сойка. «Все. И нет тишины, - подумал Пашка. - Наступило утро». Пузыри воздуха, булькая, вырывались ему вслед. Он шел, пока позволяли сапоги, ставшие холодными и неприятно облегающими голень при каждом шаге.
Мылся он, шумно фыркая и ухая от каждой пригоршни воды. С наслаждением растирал покрасневшие плечи, грудь, живот. Кусок льда колыхнулся и, неуклюже поворачиваясь, тихо двинулся к середине реки. Бережно, боясь поломать, Пашка отделил его от воды, которая будто вцепилась в лед, присосалась и, чмокнув напоследок, все же отпустила. Он поднял кусок над головой; вода стекала по рукам и капала на волосы. Он посмотрел на солнце сквозь лед. Огненная гвоздика расползлась по льду, и чем ближе к себе подносил его Пашка, тем больше она становилась. И уже целый букет растекается по льду... Хруп! И в руке остался один кусочек. Очень уж он тонок - первый лед... Размахнувшись, Пашка бросил его. Что-то блеснуло на солнце: раз, другой, и тихий всплеск на воде.
Сапоги хлябали на босой ноге при каждом шаге, когда Пашка поднимался по крутой тропе от реки. Этот противный звук всегда раздражал Пашку, и он побежал, тяжело топая и махая руками, чтобы разогреться.
У палатки он увидел олененка, только что вскочившего и широко раскрытыми глазами смотревшего на него. Пашка растерянно остановился... За три недели в тайге он такого еще не видел и подумал: «Неужели дикие?..»
В голове все смешалось, и он обалдело смотрел на оленей с жадным любопытством человека, увидевшего впервые что-то новое, недоступное. И всем существом он желал, чтобы они не исчезли сейчас и постояли еще, хоть капельку, и чтобы олениха вот так, подрагивая студенистыми губами, потянулась к олененку, рывком вытянув шею, на которой болталась веревка. «Нет, домашние. От стада отбились, что ли?» - и он еще раз хлянул на обрывок веревки. И понял, что они никуда не уйдут. Сейчас, по крайней мере.
Бросив на березовый сук влажное полотенце, ош нырнул в палатку. В дальнем углу, сплошь оклеенногм журнальными вырезками, где стояла рация, ворочался Игорь. В палатке было холодно: ночью не топили, и роаскла-душка пронзительно скрипела.
- Игорь! - окликнул Пашка, напяливая энцеофалит-ку на себя. - Игорь, вставай! К нам олени приилли!
- Пошел к черту... Все бы оригинальничать, - сонно раздалось из спальника.
- Серьезно! Вон они, смотри, --и Павка откинул полог...
Олениха, не обращая на них внимания, била копытом здоровой ноги землю, рыхлила ее. Олененок стоял и ждал, а затем с матерью жадно набрасывался на комки земли и лизал их.
- Зачем они землю-то лижут? - спросил Пашка.
- А здесь Мирон тогда соль рассыпал. Помнишь? Старик все ругался, говорил, к ссоре. - Игорь уже поднялся, но не оделся и, втянув голову в плечи от утреннего холода, стоял у Пашки за спиной. - Целую пачку. Им ее только подавай, - продолжал он. - Ты дай им хлеба. И посоли тоже. А я пойду умываться. - Он побежал к реке, шлепнув Пашку полотенцем, побежал напрямик, прыгая через кусты.
Олениха посмотрела на подходившего Пашку. Подняла голову и тревожно уставилась на него. Когда до них осталось совсем немного, два-три шага, мать ткнула мордой олененка, и они отошли.
«Здорово же они напуганы. И что это они?..» - Пашка с гримасой посмотрел на ногу оленихи, покрытую засохшей коркой крови. У копыт шерсть смерзлась в красные сосульки.
- Да возьми, дурочка. Ну, на... на, бери! - он бросил два куска круто посоленного хлеба. Съев хлеб, олени улеглись на жухлый мох. Пашка стоял и наблюдал. Близко не подходил - не спугнуть бы. Потом его позвал Игорь. Тот красиво и как бы играючи нес, ни капли не плеская, два ведра воды. И Пашка пошел готовить завтрак.
Они ели макароны с тушенкой - пока единственное блюдо, приготовление которого Пашка усвоил в совершенстве. В лагере они второй день одни. Все уехали в поселок. Закупить продукты, помыться в бане, посмотреть какой-нибудь фильм, в общем, отдохнуть, пока шеф получит новое задание на октябрь. Игорь, заказав кучу деталей, делал профилактический ремонт радиостанции, а Пашка захотел побродить по тайге, привыкнуть к ней, да и в поселке ему делать было нечего. Ему еще не разонравилось лежать на сухих листьях в короткие перекуры, смотреть сквозь веки вверх, туда, куда стремились всеми своими лапами сосны, и казалось, будто облака повисли на этих пахучих ветках... Но тонкие папиросы «Север» курились на редкость быстро. И мужики заводили буровые станки... Еще Пашка хотел поближе сойтись с Игорем. Радист был большой и сильный, а сильные люди всегда притягивали к себе Пашку: у него не было старшего брата. Игорь немного покровительствовал Пашке, кое-чему научил, а кто работал когда-нибудь в тайге, тот знает, чего стоит поддержка в первое время. И Пашка тянулся к Игорю...
- Искать их никто не будет, - неожиданно произнес Игорь.
- Кого"?
- Оленей. А что? Отбились они от стада, видимо, давно, - продолжал он. - И как только на волков не напоролись, не понимаю? - И он, как бы восхищаясь везением оленей, помотал головой. -- Что ты так смотришь? Видишь, их уже пробовал кто-то «приручить», - - и он кивнул на огрызок веревки. - Чудак, оленины отведаем! - Игорь радостно улыбнулся и натянул капюшон Паш-киной энцефалитки тому на глаза. И налил чаю.
Поперхнувшись куском хлеба, Пашка недоуменно смотрел то на оленей, мирно дремавших на опушке, то на Игоря, мерно размешивающего сахар в кружке.
- Ты... Ты что, резать их будешь?.. - наконец сглотнув, пробормотал Пашка.
Скребущий звук, издаваемый ложкой о дно кружки, прекратился.
- Если хочешь - застрели. - Игорь отхлебнул чай. -Ведь у тебя ружье. Это даже лучше будет. Оленины-то еще не пробовал? Ну вот... - протянул Игорь, - а Фенимора Купера, конечно, читал. -- Тут он сделал паузу и с некоторым пафосом произнес:
- Кусок оленьей спины, зажаренный на углях... А-а? Пашка? И у нас в вигваме запахнет мясом!
Пашка поднял глаза. Игорь, повернувшись к нему широкой спиной, смотрел на поляну, уже полностью запитую солнцем. Разморенные олени по-прежнему лежали там.
- Не буду, - ответил Пашка, отодвигая кружку, встал из-за стола и не оглядываясь пошел в палатку.
Он приле] на раскладушку. Дернул зачем-то замочек энцефалитки. Вверх... вниз... «А было хорошее утро... Ну и что из этого? Ну не он - так волки! В конце концов, я же - пас... А по правде: не знаю... Смешно! Казалось бы -чего проше. Ты ночью, просыпаясь от холода в палатке, испытываешь по-детски силу воли - засыпаешь в холоде снова, ждешь, когда кто-нибудь из стариков выпутается впотьмах из спальника и загремит дверцей печки. И нет у тебя силы воли-то».
Пашка поднялся. Пошел к выходу. На глаза попало ружье, стоявшее в головах постели. Он остановился. Подумав, взял его, сорвал со стойки патронташ и вышел.
- Далеко?
- Да нет...
- Ружье бы оставил.
- Может, рябчиков встречу.
Он спустился к реке. Поднялся до переката и перешел на другую сторону реки, где еще не был. Перед глазами была длинная серая марь. Она какая-то мертвая. С обгорелыми пнями и тусклыми отвратительными озерцами, на которых никогда не водилось уток, а рыбы - тем более. Они были с вонючими торфяными берегами, кое-где желто-грязные, как смешанная в банке акварель с водой. И даже лягушек там меньше.
Пашка месил ногами моховой покров, оттаявший после заморозка. За Пашкой оставалась залитая водой неровная полоса. Внизу, под мхом, - вечная мерзлота. Ее можно прощупать хорошо заостренной палкой, если прилично навалиться: здесь она не глубже метра. Мох ее надежно защищал от солнца. Местами виднелись заросшие вконец, поваленные давным-давно, обгорелые лесины. Когда-то был пожар, вся марь выгорела дочерна. После - сухая весна и сухое лето. И вес: кроме мха и паршивого ерника здесь ничего не выросло. Пашка себя чувствовал как на кладбище, старом и заброшенном. «Ночью здесь страшновато»,
- и он круто взял вправо, срезал угол и шел, пока не ощутил под ногами твердые, припорошенные хвоей камни. Услышал шум ключа, по берегу которого и пошел к реке.
Днем солнце пекло еще по-летнему. Вода в реке была неестественно синей, с мелькавшими то здесь, то там золотыми полтинниками листьев. В заливах, глухих и тихих, вода была устлана ковром, напоминающим своим разноцветьем только что отреставрированную икону, а деревья на берегу, все более и более обнажающиеся при каждом порыве ветра, кланялись внезапно, как кающиеся грешники, и срывали с себя последние лохмотья летней одежды.
В просветах между деревьями то и дело сверкали, переливаясь на солнце, нитки паутины. И они обволакивали лицо, когда Пашка натыкался на них. Свистели рябчики, их свист ватно повисал в воздухе.
Под мошной лиственницей Пашка остановился и ударил легонько прикладом по стволу дерева. Желтый дождь покрыл игольчатой кольчужкой голову, плечи... Иголки струятся по лицу и шее, сыплются за шиворот... Ударил еше раз - и лиственница стала совсем нагой...
...На опушке стояла олениха. Она стояла, повернув шею к кустам, из-за которых проглядывали конусы табачного тента. Едва подрагивая ноздрями, она поводила высоко поднятой головой из стороны в сторону, казалось, что-то слушала.
Когда подошел Пашка, она нервно встрепенулась и посмотрела на него. В безумно горевших глазах и в самой позе оленихи был выражен животный страх. Страх вместе с отчаяньем, с дикой, неведомой Пашке болью.
Он увидел эти материнские зрачки, эту, вдруг ставшую жалкой, дрожащую фигуру, и ему сделалось нехорошо. Будто стволы двустволки смотрели на него и вот-вот - всплеск огня, выстрел. .
Олениха изогнулась, присела на передние ноги и, припадая, рванулась в сторону; кусты затрещали, раздался топот.
«Она одна... Неужели все-гаки Игорь?..» Пашка все понял. Ноги потяжелели и путались в ернике. «А чего ты хотел? На что надеялся? - Пашка усмехнулся над собой. - Никчемные сантименты...» Запинаясь, вышел к палаткам. Ружье нестерпимо давило плечо. Он остановился.
Ловко орудуя ножом, Игорь разделывал олененка. Он разделся по пояс. Пашке сразу захотелось услышать сочный комариный писк, но их уже не было -- вымерзли. Вот, чтобы удобнее было, Игорь присел на корточки. Узкие брюки натянулись, рельефно выделяя мышцы баскетбольных ног. Цепочка с медальоном на шее ритмично покачивалась с каждым взмахом ножа. Кисти рук у него были в крови, лоб тоже - увлекшись, неудачно смахнул пот. Пашку передернуло, и он, бросив ружье и патронташ, направился к Игорю.
- Зачем? Зачем ты это сделал? - сдавленно произнес он. - Они же к людям шли! Понимаешь?.. Волков прошли! К человеку! - Пашка не заметил, что уже кричит, а эхо отдается где-то на реке. - А ты?! - бросил он в голую спину Игоря. - Ты! Тебе что, жрать нечего? Да?..
Игорь поднял голову, по-хозяйски вытер сухой травой нож. Он походил сейчас на мясника, и эта черная борода... Резко выпрямившись, спокойно глядел на Пашку.
- Будь мужчиной, мальчик! - Он засмеялся. -- И не нервничай. Ступай в палатку и не высовывай носа, пока не закончу. Не смотри - ежели не можешь!
Игорь смеялся, подрагивая бородкой. Пашка напрягся. Пальцы сами сжались в кулак. И, неумело размахнувшись, он ударил в аккуратную бороду.
Этот удар не столько причинил боль Игорю, сколько удивил его. На какое-то мгновенье он опешил. Потом сильный удар сбил Пашку с ног, бросил на землю, наполнив голову звоном. «Встань!» - приказал себе Пашка. Как в полусне, пригнул голову, отшагнул чуть в сторону и кинул вперед левую руку. И сразу шаг назад - и всей тяжестью тела ударил с правой. Но его выброшенная вперед рука вяло ткнулась в пустоту.
- Да ты что, с ума сошел? - закричал Игорь. Он схватил Пашку в охапку, повалил на траву и прижал к земле.
- Сопляк!.. Учить вздумал? Пускают детей в тайгу...
- Мясник... Садист... - злобно рычал Пашка, тщетно пытаясь вырваться. Коленом Игорь давил на грудь, а руки завел за голову и, вывернув кисти, прижал к земле. Поделать Пашка ничего не мог. И злясь еще больше от своего бессилия, оттого, что лежит, словно припечатанный, он стал ругаться, понимая, что ругаться ни к чему, но Игорь все его держал, а Пашке было больно, и он перестал сопротивляться...
Игорю надоело слушать Пашку и, пробормотав: «Успокойся», он оставил его и пошел в палатку. У входа виновато и как бы растерянно оглянулся...
Во рту было солоно от крови. Болел прикушенный язык. Пашка сплюнул тягучую слюну. Сорвал сосновых иголок, пожевал их. Снова сплюнул. Вкус крови исчез. И, обходя стороной тушу олененка, которая тепло парилась, он побрел во вторую, ранее пустовавшую палатку...
А вечером, когда взошла луна, к палаткам вышла оле-ниха. Над обеими палатками поднимались два ровных столба дыма. Над одной из них серебрилась в лунном свете антенна. Из этой палатки пахло жареным мясом. Олениха молча простояла всю ночь, поджимая окровавленную ногу, а временами красиво поднимала голову и прислушивалась. Но ничто не нарушало морозной тишины.
Утром выпал иней. Она тихо, как и пришла, исчезла в белесом лесу.
1969
Произведение публиковалось в:
"До коммунизма и после": повесть, рассказы. – Благовещенск : РИО, 2003.