Информация обновлена: 12 июня 2021, 08:21

Тишина обкошеной межи или Наивный романтизм перестройки

     Неужели это лето выпало дождливым?.. Опять идет дождь,.. Вместе с плотно нарастающим шумом ливня в Пер-минове, еще не проснувшемся, нарастала какая-то виноватая тревога. Это малыш. Они ждали его очень и очень долго: десять лет. Мальчик родился зимой, в разгар гриппа. Жена перед родами уберечься не сумела: температурила, чихала. И вот у малыша насморк до сих пор не проходит. Временами ребенок начинает сопатить с тонким и резким присвистом. Звук - как у маленькой циркулярной пилы, натужно и надсадно работающей где-то в отдалении. Первые ночи Перминов не мог спокойно спать, слыша это. Мурашками обсыпало кожу, внутри звенела болевая струна от страха за сына. Он боялся заснуть. Казалось, вот-вот и дыхание у мальчика прервется...
     Перминов поднялся с постели и осторожно подошел к кроватке. При слабом свете ночника посмотрел на Руську. Он спал на спине, запрокинув к голове ручонки. Нозд-рюшки у Руськи усиленно трудились, раздуваясь в такт сопению.
     Он бережно перекатил сына на бочок. Руська вскрикнул, но Перминов уже качал кроватку, и тот затих. «Пила» отключилась. Жена, по обыкновению, не проснулась. Она спала у стены, лицом уткнувшись в ковер.
     Перминов подошел к окну. По подоконнику расползался просочившийся из-под рамы дождевой ручеек. Позвякивающие стекла стали струйчато-матовыми от ливня и скрывали рассвет.
     В море он любил в такую погоду стоять в рубке у лобового стекла, крепко ухватившись сбоку за локатор и прижавшись к стеклу лицом, словно пытаясь ощутить силу ветра, свирепствовавшего снаружи. В море даже в штормовую погоду было спокойнее и яснее: локатор с эхолотом показывали, что впереди чисто, а под килем - глубоко. Судно, как правило, держалось против волны. Нос зависал, а затем падал, но не до конца, где-то в середине раздавалось «а-ах!», и, сотрясая траулер, водная громадина разбивалась на миллионы брызг о нос, который тут же зарывался в нее, а брызги, окатывая палубу, подхватывались ветром и неслись прямо в окна рубки, смешиваясь со снегом, а потом стекали по запорошенному стеклу, оставляя узловатые дорожки.
     Жена всхрапнула во сне. Перминов смотрел в заокон-но-влажную густую темь и вспоминал женитьбу.


     Они тогда вернулись с рейса. Продравшись сквозь шторм, подошли к городу среди ночи. Над заливом стояли закружавелые ночные сумерки... На рейде, в ожидании утра, бросили якорь. Никакой сон не шел. Перминов было пытался считать слоников, - насильно воображаемых мраморных слоников с теткиного комода, которыми игрался пацаном, прочитав детский рассказик-быль о слоне, победившем тигра и растоптавшем его в лепешку. Белые-белые и почему-то с розовыми, как у поросят, спинами, представляемые в отдельности, они топтались длинной вереницей по сиреневой, в кружевах, скатерти, а он лежал в каюте на узкой и жесткой койке, без сна, с широко открытыми, как бы поедающими густую темноту глазами, ждущими утра. За долгий рейс было достаточно времени, чтобы помечтать об этих нескольких часах перед встречей. Во время дежурств в радиорубке, завернувшись в одеяло, ощущая тепло электропечки, было приятно полусидеть на диване и наблюдать за стеклом иллюминатора промозглую серость. Удобно подогнуть ноги в белых, домашней вязки, шерстяных носках и лениво перечитывать хорошую книгу, иногда откладывая ее, чтобы сделать запись в журнале, а потом и просто забыть о ней, и, обхватив колени руками, смотреть в темноте на яркую от подсветки шкалу приемника и думать о приходе.
     В такие ночи Перминов часто курил. Свет от спички освещал запорошенный по-зимнему иллюминатор, весь в кристалликах снежинок; он поджидал, пока спичка догорит совсем, а сам наблюдал, как за стеклом было иссиня-темно, а потом, по мере угасания спички, - все светлее и светлее, и, когда уже жгло пальцы, он дул на руку: и все разом исчезало, меркло, ударяя слепотой по глазам, и он их закрывал.
     На рейде было поспокойнее. Временами ветер стихал, и Перминов слышал, как снег с нежным шелестом бился о рубку, шуршал по обшивке, словно кто-то встряхивал ворох свежих, накрахмаленных по случаю праздника сорочек.
     Утром, когда они ошвартовались и стояли у стенки, а Перминов на ходовом мостике укутывал брезентом блоки с аппаратурой, кое-что снимал, чтобы не уперли, - она стояла чуть поодаль от основной группы встречающих.
     Она всю ночь прокемарила в диспетчерской под бесконечные радиопереговоры и портовую перебранку, ибо их ждали вчера к вечеру, но шторм задержал, а переночевать ей было не у кого. В голове все еще как бы потрескивала рация. С трудом разобравшись в причалах, вернее, по наитию пойдя за группой встречающих, она стояла теперь у обшарпанного, ржаво-серого борта «Березовска» и смотрела наверх, на заснеженно-обледенелые надстройки, где бородатый и обросший мужик в шершавом даже на вид свитере ковырялся над чем-то, то нагибаясь и пропадая за крылом рубки, то появляясь снова. В этом мужике она с трудом признала Славку Перминова и окликнула.
     И он увидел ее, в серой шубке, припорошенной снегом, в пуховом платке, с капельками инея на волосах; сне!, казалось, был тогда везде - и на ресницах, и губах, и даже в ее осенних степных глазах. Она стояла и смеялась.
     Обедали они в ресторане. Перминов, свежевыбритый, с модным цветастым галстуком, повязанным - опять же по моде - широким узлом, заказал из овощей все, что было в меню, а еще по антрекоту с жареным картофелем. Он получал какое-то потаенное, забытое им удовольствие от возможности резать антрекот ножом на мелкие кусочки, от возможности в любой момент подцепить вилкой подмороженно-вялой, мелко шинкованной капусты, обсыпанной пресноватым тепличным луком, от сизых, дрябло-водянистых огурцов. И он говорил Марине об этом. Торопливо и возбужденно, сбиваясь с одной мысли на другую. В день прихода все земное чувствуется остро и неожиданно, воспринимается положительно, даже такие разные, казалось бы, вещи, как бензиновый перегар такси, резиновые на вкус огурцы и промокшие от мартовской хляби ноги. Марина слушала его, улыбалась и пила шампанское.
     Из ресторана поехали в «Спартак» на хороший цветной фильм по Чехову. На экране показывали летний южный городок, море, солнце, обеды с борщом и сметаной; съедаемого тоской героя, живущего с чужой женой. По ночам там - часто, очевидно, -- лил дождь. И в ночь перед дуэлью тоже. Запомнились залитые стекла маленьких оконец, в таких же маленьких, беленных известью мазанках; в оконцах тускло светились не то свечи, не то керосиновые лампы с прикрученным донельзя фитилем.
     Та киношная жизнь, которую они смотрели, казалась им чем-то давним, забытым, изжитым, исчезнувшим. Они не понимали тогда, что, кроме любви, есть еще и другие вечные темы. Они любили друг друга и в тот день не могли осознать, наверное, что человек может вдруг застрелиться и несчастная любовь к этому поступку не будет иметь никакого отношения. Главных героев-дуэлянтов играли превосходные актеры. Им было лет по тридцать. Пожившие уже и поигравшие на театральной сцене и в кино, они тонко чувствовали Чехова, быть может, нутром поняв заглавную сшибку повести как обреченность. Это Перминов осознал значительно позже, когда актеры, один за другим, не дожив и до чеховского возраста и не попросив прощального бокала шампанского, ушли из жизни. До Перминова дошло, что, возможно, они тоже чуяли свою обреченность. Им не нужно было ее играть.
     После кино спустились к железнодорожному вокзалу. Перрон был покрыт еще не затоптанным снегом, который сверкал в синеватом свете неонок. На него падала застывшая зеленая тень от уснувшего состава. Окна вагонов проваливались чернотой: до посадки еше не скоро. Массивные станционные скамьи еще более потяжелели с виду, придавленные толстым слоем мокроватого весеннего снега. На одной из них он написал: «Люблю». «Единоличник», - сказала она и приписала: «Я тоже». Они обогнули поезд, прошли под переброшенным скелетом виадука, который походил на замерзшего динозавра. Он набрал снега в ботинки, и тогда она взяла его за руку и повела за собой, предупреждая, чтобы он точно ступал по ее следам.
     Он шел за ней и видел только ее, и все еще не мог поверить, что это она, это ее голос он сейчас слышит, и если остановить ее и поцеловать в шею, то сбоку, почти у самого плеча, будет мило знакомая родинка. Он высвободил руку и остановился. Она легко шла по глубокому снегу, чуточку смешно поднимая словно удлинившиеся от налипшего снега ноги в высоких замшевых сапогах. «Как я ее люблю, - подумал он. - Если бы кто знал, как я ее сейчас люблю!»
     - Что, Слава? Ну не смотри так... Нехорошо смотреть в спину...
     Они выбрались на дорогу, и он повел ее к морю.
     На причале было пустынно. Надо всем висела синяя темнота, какая бывает только у моря, и от этого снег казался особенно белым, но белизна была мягкая, приятная и совсем не резала глаза. Вообще все здесь было мягким, расплывчатым: приземистый деревянный морвокзал со столбами-колоннами и галереей на крыше, весь прижатый снегом и словно вкопанный в снег, Свет мягко струился ИЗ его окон, рассеивался в синеве, не оставляя на снегу положенных желтых пятен. Точно тихий постоялый двор сошел с картины прошлого века, тускло блестя светом свечей в окнах; только не хватало очень ровного столба дыма из печной трубы. Из ресторана выплывала, то затухая, то поднимаясь над всем причалом, музыка, а из полуоткрытых окон доносился смех женщин и веселый беззаботный гул.
     Послышался тихий плеск. Они шли вдоль пирса. Другая сторона бухты вся была в огоньках судов и построек, будто кто-то разбросал только что угли костра и россыпь их мерцала в темноте, бумерангом изгибаясь вправо и как бы навстречу. Тяжелая масса воды едва колыхалась, напоминая о страшной силе, таящейся в ней, силе, которая способна когда-то прорваться с треском и гулом, с воем ветра, пенясь и кипя, и еще о той силе, столь же тайной и неодолимой, которая притягивает к себе и влюбляет навсегда.
     Марина остановилась у кнехта, похожего в этот снежный вечер на два сросшихся боровика, и долго смотрела на море. Потом спросила:
     - А тебе скоро в море?..
     В вопросе были и беспокойство, и нежлость, и тоска, и еще какое-то новое, неизвестное дотоле Перминову чувство: явная, обнаженная близость скорой разлуки, долгой разлуки, о которой знают, но всеми силами любви, сердца, рассудка пытаются как-то забыть и даже втайне мечтают, что это не случится. И она спросила это с чисто женской нежностью, состраданьем и заботой, как-то так по-бабьи, что у Перминова сладко заныло внутри, захотелось поднять Марину на руки и, прогоняя все мысли о будущих расставаниях прочь, закружиться с нею вот здесь, в снегу...
     Появился сухой, пощипывающий уши морозец; снег уже скрипел под ногами, когда они забрались в дальний конец причала, где что-то строили, а стройку окружал высокий и плотный забор из свежего горбыля. Там они долго и ненасытно целовались. И такой редкий у моря запах смолистой древесины кружил голову.
     Он неумело и неловко - не по-хозяйски - открывал старпомовскую квартиру. И хотя днем Константиныч здесь побывал, все равно пахнуло нежилым духом. В туалете журчала вода в сливном бачке. Открывая форточку, Перми-нов подумал, как тоскливо она журчала здесь, в пустой квартире, пока они были в рейсе.
     Марина пошла под душ, а он, прочитав записку на кухне, стал рыться в шкафу. Нашел постельное белье, старомодный китайский халат для Марины, который, предварительно стукнув в дверь, протянул в ванную. Заглянул в отключенный холодильник и с благодарностью помянул старпома: тот днем умудрился купить батон, ячейку яиц и пачку маргарина и засунуть их в холодильник. Еще там стояла фиолетово-пыльная бутылка кагора, простоявшая явно несколько лет в неведомых запасниках Констан-тиныча и похожая на бутылку с чернилами, позабытую в школьном шкафу во время летних каникул. Перминов включил холодильник, мотор которого заурчал на удивление мягко и располагающе, и с хорошим, домашним настроением направился регулировать сливной бачок.
     Константиныч заработал себе пенсию, но отдыхать не хотел. Каждую весну он благополучно просачивался сквозь сито медкомиссии. Не халтурил, не подтасовывал, не подчищал, все кабинеты проходил добросовестно и серьезно. В море часто вспоминав покойную жену, рассказывал, как они познакомились, как проводили отпуска, где бывали, как ловили ивасей в рыболовецком колхозе в войну, боясь мин и японцев, подлодок и самолетов. Сейчас Перминов понимал, почему Константиныч рвался в долгие рейсы: в море сквозь бобыльную меланхолию к нему возвращалось ощущение другой жизни, когда его кто-то ждал.
     Когда он вышел из ванной, кагор рубиново сверкал в рюмках, а глазунья шипела и пузырилась на плите, словно подмигивая. Еще стоя в ванной под струями воды, Перминов вдруг с тоской подумал о неповторимой реальности происходящего, и теперь, глядя на сиротливо сервированный стол, на Марину в халате с чужого плеча, понял, что, сколько бы ни было потом таких же вечеров, этот не повторится никогда, как не повторяется самое лучшее, самое первое, самое настоящее.
     После ужина Марина помыла посуду и, несколько помявшись, пошла заниматься постелью. Перминов, чувствовавший себя тоже не совсем уверенно, вышел в холодный ночной подъезд покурить. Когда вернулся, свет горел только в прихожей. Он выключил его, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и прошел в комнату. Окно сквозь штору светилось нежным синеватым пламенем. Там, где находилась кровать, завис молчаливый, размыто-чернильный и, как казалось Перминову, силящемуся рассмотреть Марину, мерцающий мрак. Он подошел к окну и отдернул штору. Скрипнули кольца на карнизе, и молчание вновь стало осязаемым, таким же вязким и густым, как темнота. На оконной раме лежал снег, и Перминов подумал, что на улице тихо, а к утру поднимется ветер, как и всегда после снега. На подоконнике что-то матово белело. Он протянул руку, накрывая серое, рассеивающее свет пятно, и ощутил сухую, холодяще-шероховатую фигурку. Невероятно, но это был слоник! Точь-в-точь, как и теткины, с комода. Одинокий их собрат. «Слава...» - Он услышал ее шаги. Она была рядом и тоже смотрела в окно. Возможно, еще довоенный, лежалый халат сильно отдавал нафталином. И он прижал ее к себе, взлохматил волосы, приблизив их к своему лицу. От волос шел запах снега; он пьянил, этот снежный запах, в нем было все: и хвоя, и дымный чай с костра, он пах подснежниками, пьянил, кружа голову, как опьяняет сумасшедший спуск с горы на лыжах, когда несешься в снежной пыли и ни черта не слышишь, только ветер свистит в ушах.
     Снова матово-белый свет возник у него перед глазами, но это был не мертвый, не холодный свет каменного слоника. И он наклонился к этому свету, чтобы по очереди целовать ее теплые вздрагивающие груди...


     Руська вдруг зауросил. Перминов обернулся к сыну, и в это время над спящим городком в предрассветном небе схлестнулись две набрякшие тучи, злые, как не доенные коровы. Стекла звякнули, а следом тяжело грохнуло над домами и поплыло окрест утихающе-ухающими волнами, словно где-то в облаках к небесному составу лихо пристыковался долгожданный паровоз.
     Перминов успокоил Руську, отметив, что ребенок заплакал за мгновение до молнии, выключил ночник и лег рядом с женой.
     В полусонной дремоте он слышал, как встали тесть с тещей, как, рыкнув и загудев водопроводными трубами, зажурчала вода из крана в ванной, потом на кухне, потом заухал и зашипел сливной бачок в туалете, загремел гимном дребезжащий динамик на кухне, никогда в этой семье не выключаемый из-за боязни проспать, и все равно всегда неожиданный для так и не привыкшего Перминова. Первое время он пытался хотя бы убавлять громкость, иногда выключал совсем; порой делал это словно нечаянно, во время обеда. Но, вроде бы заглохнув на время, громкоговорящий источник информации и музыкальных программ вновь оживал, вещая еще убедительнее и громче. А теща, через Марину, - она всегда выговаривала дочери, что касалось ее зятя, как бы игнорируя самое его присутствие, - передала, чтобы Перминов динамик не трогал. Тогда Перминов как-то за обедом, над тарелкой с борщом, устало воспринимая даже спинным мозгом, как казалось ему, бодро-детские голоса пожилых актеров, занятых в пионерской передаче, попробовал по-научному провести беседу о где-то вычитанной им обратно пропорциональной зависимости между умственными способностями человека и его привязанностью к шумовым эффектам. Марина заспорила, а теща просто бросила ложку и, по обыкновению обращаясь только к дочери, зло выпалила: «Да он смеется над тобой! А ты, дурочка, еще и споришь!..». Вот так Перминов на практике уже в зрелые годы стал осваивать железное правило еемейно-родственных отношений - в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
     За десятилетие скитальческой жизни по общежитиям и частным квартирам городов Приморья Перминов никогда не чувствовал себя так стесненно и муторно, как в последние годы, проведенные в трехкомнатной квартире тестя и тещи. То десятилетие было прожито с бесшабашной удалью и, вместе с тем, - с огромной жизненной наполненностью. Стране ежегодно был нужен китовый жир и мясо. Каждую весну три флотилии по давно заведенным порядкам, со всеми ритуалами и таинствами, отходными обязанностями и нервотрепкой, отчаливали от берегов знаменитой бухты, на сопках которой неспешно расстраивался, как было заявлено еще ранее, второй Сан-Франциско.
     Уверенность в жизненной наполненности создавала работа. Трудная, долгая морская работа, с кровью на вспененной, взбаламученной раненым животным воде, с долгим шлейфом вони, тянущимся за плавбазой от круглосуточно работающих жиротопок, с тоской во время затяжных штормов и отсутствия работы, с мучительными снами как следствием этой тоски - эротическими либо лан-дшафтно-гастрономическими: снились трава, кустарник с ягодами, помидоры, редиска на грядках, огурцы с пупырышками, сенокос у ручья, в холодной воде которого ис-томленно испотевали банки с молоком, загорелые бабы с граблями, с шаловливой заманчивостью шуршащие подсыхающим сеном.
     Каждый год давали план: столько-то сейвалов и фин-валов - из усатых китов лишь эти два вида и разрешалось еще бить, - столько-то кашалотов. План нужно было выполнять. Никто, кроме нас. Встречали как героев. Был свой план и у японцев. Две страны наперегонки спешили к печальному финишу.
     С Мариной не виделись по шесть-семь-восемь месяцев. Она, подстраиваясь под него, часто меняла место работы. Иногда уезжала к родителям. Но два месяца зимнего отпуска целиком принадлежали им. В эти месяцы они старались вместить все: аэропорты и вокзалы, гостиницы и каюты, случайных попутчиков и родных, друзей и врагов, праздники и будни - все это они воспринимали только вдвоем, жили как бы про запас, за прошлое и будущее, каждую минуту вместе, не разлей вода.
     Детей не было, и, быть может, оттого эти годы казались им длинными, бесконечными, постоянными. По причине своей непрактичности, неоседлости, непритязательности не вступили вовремя в кооператив, в очередь на квартиру Перминов записался поздно, а, встав, регулярно не следил, не напоминал, не стучал кулаком, ибо был уверен, что если и есть у кого право жить на берегах прекрасной бухты, то это в первую очередь у тех, кто уходил на полгода и более выполнять государственный план вдали от этих береюв. Оказалось, что это не совсем так. Началась маята с жилищным вопросом, и последние годы золотого десятилетия были омрачены у Перминова различными бюрократическими каверзами, каждый раз новыми, поджидавшими его в конторе в очередной приход с рейса.
     А потом наконец-то, и, в общем-то, неожиданно для Перминова, все это безобразие кончилось. Нет. Он не получил квартиру. Кончилась мировая битва против китов. И исполнительные парни, романтики по натуре, а в жизни - убийцы кашалотов по плану, оказались никому больше не нужны. Нет, конечно, рабочие руки всегда-всегда нужны. Многие ушли на рыбу, кто смог - устроился в пароходство и на берегу. Но Марина уговорила Перминова уехать к родителям.
     Злой, ошарашенный и растерянный открывшейся вдруг бессмысленностью деланного многие годы дела, если судить по большому счету, предъявленному вдруг землей и океаном человечеству, Перминов вяло и без интереса отгулял последний большой в его жизни отпуск, по возвращении с которого так же вяло сделал перестановку мебели в комнате, милостиво предоставленной им тещей, и без интереса устроился электромехаником на радиорелейную станцию провинциального городка, где до сих пор еще строились пятиэтажные дома проекта сороковых-пя-тидесятых годов, с титаном для подогрева воды и крохотной кухонькой в пять-шесть «квадратов».
     Станция располагалась за городом, на одной из самых высоких сопок района, так что оранжевую мачту в три с лишним сотни метров было видно издалека. На вершине мачты коралловыми наростами застыли всевозможные вибраторы антенн телепередатчиков и радиопередатчиков, чуть ниже - серые, похожие на каменных истуканов с острова Пасхи, рупоры волноводных вибраторов и красные раковины радиорелейных систем. Внутри станция делилась на два цеха: передающий и принимающий. В связи с массовым охватом страны телевидением, и особенно в связи с большой стройкой, проходившей в этих местах, такие станции строились быстро, к какой-нибудь дате, зачастую с недоделками, без элементарных удобств, с ссылкой на последующую доработку: народу нужна культура, информация... Вот да-д и м карти н ку, а потом... Жилье не строили, обязав местные горисполкомы, но те сами искали, кого бы обязать, зарплата (в связи) небольшая, за деньгами шли в основном на большую стройку, в итоге кто только на таких станциях не работал! И педагоги, и бывшие торговые работники, и специалисты по лесу и мебели, и бывшие милиционеры, и метеорологи... И поэтому нет ничего удивительного, что Перминов, втянувшись, и сам не заметил, как через год-другой стал вдруг маленьким начальничком, ответственным за телевизионные передатчики, которые работали, давая две программы ЦТ на районный центр и близлежащие поселки, находившиеся в зоне уверенного приема.


     В оранжевом «пазике», на котором они каждое утро добирались до станции, постоянного места, кроме как у начальника станции, ни у кого не было. Все были молоды, привычкам не подвержены, а потому с шутками и подначками рассаживались каждый раз по-новому, наперегонки отвоевывая друг у друга местечко у окна. Впрочем, все зависело от настроения. А настроение - от обстановки на станции. Если же ночью или под утро случалась остановка в работе, или какой-либо сбой, или лихорадило с электроэнергией, а аварийно-профилактическая группа - АПГ - до сих пор не смогла туда добраться и вот ехала сейчас туда вместе со всеми, то тут уже было не до смеха... Понимали: ждут неприятности... Разбор, накачка, поиски виноватых, лишение и без того смехотворных премиальных, нудное объяснение на таких же нудных рапортах, которые проводили каждое утро за две тысячи километров отсюда, в Иркутске, чиновники из управления, а проводили нудно, потому что это, в общем-то, была их работа, как они ее понимали, и чем дольше они участвовали в этом процессе, тем больше, как казалось им самим, была их самоотдача в том непонятном действе, имя которому - управление. Многие из этих чиновников никогда не были на станции.
     Но сегодня все было в ажуре: первую в этом году грозу НЭП выдержала, волноводы не залило, передатчики включились нормально. Эту информацию Перминов получил по телефону, предварительно справившись, прежде чем выйти из дому.
     А сейчас было солнце. Был первый день июня. Цвела черемуха, кое-где на северных склонах доцветал багульник, сквозь рваный гул мотора пробивалась вечно неизменная песнь кукушки. Перминов сидел слева у окна, смотрел на наливавшуюся с каждым днем все более и более зеленой густотой речную пойму, вдоль которой шла дорога, знаменитая тем, что именно с нее начинался легендарный АЯМ [Амуро-Якутская автомобильная дорога до Магадана - прим.ред], на саму речку, синё холодевшую среди черемуховой пены, на редкие вековые лиственницы, чудом уцелевшие у реки, печальное пристанище таких же вековых воронов, которых летом почему-то не замечаешь с такой назойливостью, как зимой, когда они остаются одни; потом рев мотора натужно поплотнел, солнце залило автобус с левой стороны, и у Перминова заложило уши - они свернули с трассы и поползли вверх, по осыпающейся щебенкой таежной дороге, по отрогам сопок к станции. И только тут Перминов заметил, что место начальника станции Хамкина пустует.
     - А где шеф? - спросил он уже на станции начальника принимающего цеха Сухого.
     - Не знаю... Наверное, в конторе. В смысле, на рапорте.
     После грозы они решили осмотреть с Сухим трансформаторные подстанции, а заодно заглянуть в дизельную, и теперь возвращались в основное здание, обходя подсыхающие лужи и черные, слегка парящиеся островки влажной привозной земли на цветочных клумбах.
     Отсюда, с вышины, открывался великолепный вид на окрестные сопки. К югу они уходили мягкой уменьшающейся волной, и так, наверное, до самого Амура; на север - рваными возвышающимися уступами, пока на горизонте не утыкались в ледниково-заснеженные гольцы далекого перевала. За западными сопками чувствовался притаившийся как бы до поры до времени городок - о себе он напоминал доносившимся иногда шумом крупной железнодорожной станции, - а на востоке, в долине двух сливавшихся речушек, раскинулся поселок, известный всем по песне:


     В Якутию я пробирался через Невер,
     С пустыми чемоданами на север...


     К сожалению, вместе с большой стройкой в эти места пришли и большие пожары. Каждую весну горела тайга. Горький запах и дымная муть сползали с сопок на городок, растекаясь по улицам и проулкам; гнетуще-тягостное настроение зависало в домах и квартирах. Наступали неурочные сумерки. Воспаленное солнце лишь гнойничково намечалось сквозь крематорный смог.
     Перминов, очевидно, уже давно стоял на одном месте и смотрел на долину, свежо блестевшую после ночного дождя; только черно-бурые коросты выгоревших проплешин то там то сям мрачно зияли траурным крепом. Это он понял, услышав, как во второй раз спросил Сухой:
     - Ты что такой смурной сегодня? Опять с тещей поцапался?
     - Да так, - сказал Перминов. Он смотрел на долину и вспоминал, сколько покосов здесь было, когда он был маленьким, какие стада коров и коз здесь выпасались. - Ты не знаешь никого с молоком9 У кого брать можно?
     - Надо подумать, - Сухой хмыкнул. - В смысле, заходи вечером.
     Сухой появился здесь несколько лет тому назад. Откуда-то с европейских северов. Он так и говорил: у нас на северах. Из Республики Коми, кажется. Болтали, что с тридцать третьей статьей, но дело он знал, как говорится, туго, работал четко, умел ладить с людьми и, что гораздо важнее, руководить ими.
     Ближе к полудню позвонили из конторы: в пять часов вечера райком партии собирал пропагандистов. Пришлось звонить Марине, предупреждать, объясняться. Он уже плохо помнил, как его назначили на станции пропагандистом. Видимо, как только устроился, когда отказываться было неудобно, огрызаться - тем паче, да и сказалась тогдашняя депрессия. Сославшись на его высшее образование, заставили вести экономическую учебу. В мореходке он проходил экономику рыбной промышленности, и то один семестр: галопом по европам. Но там все было ясно: поймал - получи, трал не порвал - получи, гарпуны сэкономил - то же самое. А как здесь, на эксплуатации? Приезжали с проверками, смотрели план, журнал, требовали конспекты, рефераты, справлялись о журнале политинформаций, на что Перминов делал нарочито круглые глаза и пытался объяснить: о какой политинформации может идти речь, если здесь, через эти самые цеха, упомянутая информация и поступает к населению, а персонал невольно несколько раз в сутки ее слушает и слышимость контролирует. Его мягко поправляли: вы, мол, журнальчик все же ведите.
     Перминов был беспартийный, но теперь пришлось изучать все материалы съездов, пленумов, постановлений и терпеливо разъяснять их членам партии и комсомольцам. Это был нонсенс - но что поделаешь. Поначалу он просто смирился. А после весны восемьдесят пятого года понял, что кому-то этим сейчас заниматься просто необходимо.
     Эра Никодимовна Манучарова, секретарь райкома партии по идеологии, представила собравшимся пропагандистам капитана погранвойск и товарища, как она выразилась, из компетентных органов, который был в цивильном костюме. После этого она объявила, что в районе проводится неделя политической бдительности. В организациях будут выступать представители погранотряда и компетентных органов. Просьба провести предварительные беседы со слушателями, выяснить интересующие их вопросы, обсудить и подготовить. Затем с небольшими вводными лекциями стали выступать приглашенные товарищи.
     Для Перминова это было неожиданностью. Он предполагал получить информацию по предстоящей партконференции, которая на носу, а делегаты в районе до сих пор не были, да и самого обсуждения их кандидатур, кампании по их выдвижению в районе не проводилось: опубликовали список в областной газете - и все.
     Товарищ в штатском говорил тем временем, что обстановка в области нормальная, что из уроженцев области за границей никто не остался, политического убежища не попросил, документов на выезд тоже не подавал. Но, несмотря на это, ухо нужно держать востро, зарубежные газеты, «голоса», игнорируя нашу политику нового мышления, не дремлют, часто передаются и публикуются провокационные статьи и измышления, сфабрикованные разные там пасквили и штучки-дрючки.
     Встреча проводилась в библиотечном зале, окна которого выходили во внутренний двор райкомовского здания, где энергично-веселые водители поливали из шлангов после трудов праведных опрятно-неизмятые «Волги» и «уазики». Плотно закрытые окна и форточки не пропускали шум со двора, а потому внимание Перминова, глядевшего в окно, ни на чем не сосредоточивалось, а лишь отмечало блестевшие зубы парней, поблескивающие на вечернем солнце забрызганные кожанки на них. влажно блистающие стеклами и дверками сыро-стекающие машины с воронено-тусклыми проблесками номерных знаков, обильно пузырящихся кругами нулей, - и Перминов отвел взгляд от окна и стал слушать уже говорившего капитана.
     Тот сразу взял быка за рога. Сказал, что местное население утратило бдительность, что в приграничных селах появляются посторонние лица, добираются они туда на попутках, на лесовозных машинах, пешком; много «бичей», один из них в прошлом году пытался переплыть Амур, притаился в тальнике на косе, документы завернул в полиэтилен и засунул в носок, и так, в одних носках, стал входить в воду, но четкие действия пограничного наряда вовремя предотвратили нарушение. Вспомнил давнюю историю о том, как пьяный не то комбайнер, не то механизатор однажды зимой поехал за сеном, но заехал совсем в другую сторону вместе с трактором. Призвал всех быть бдительнее, выяснять личность всех незнакомых людей, требовать документы, при любых подозрениях звонить в отряд или на ближайшую заставу.
     - А может, вначале открыть проезд в приграничные села? - не выдержал Перминов. - Зачем нам об этом в райцентре читать, если мы сами туда попасть не можем?
     В зале одобрительно загудели.
     - Товарищи, товарищи!.. - короткие усики капитана протестующе затопорщились кверху. - Товарищи, претензии по этому вопросу не к нам. Это прерогатива райисполкома: как сессия решит - так и будет!
     - А райисполком ссылается на вас!..
     - Ни по ягоды, ни на рыбалку не съездишь!..
     - Да какая там рыбалка! В музей бы детишек свозить...
     Пережидая разрозненные реплики, Перминов медленно поднялся с места. Дождавшись тишины, обратился к Манучаровой:
     Эра Никодимовна, бдительность, безусловно, важная задача, но не такая насущная на данном этапе. Как бы нам не перебдеть конференцию! Будут ли встречи с делегатами? Где и когда? Кроме кратеньких данных, опубликованных в газете, слушатели ничего не знают о них. Почему от района, наконец, никого нет? Вот, по-моему, что нужно сейчас... Извините, пожалуйста! - И Перминов сел. Манучарова такого поворота событий явно не ожидала. Она долго поправляла очки, сосредоточенно подобрав мягкие морщинистые губки в колечко. Товарищи, сидевшие по обеим сторонам от нее, переглянувшись между собой, смотрели на Эру Никодимовну, давая понять, что и по этим вопросам они готовы выступить.
     - Во-первых, товарищ Перминов, -- нарушила молчание Манучарова, - до конференции у нас еще четыре недели. Во-вторых, на последнем съезде партии, как вы знаете, от нашего района был делегат, и, в-третьих, у нас сейчас объявлена неделя политической бдительности, и давайте в курсе данной программы и будем работать! Не будем отвлекаться, товарищи! - Последние фразы она произнесла, призывно глядя в зал, как бы подстегивая присутствующих активно включиться в работу. - Задавайте, задавайте вопросы! Смелее...
     Перминов подумал, что вот так она, наверное, раньше дирижировала классом на открытых уроках. Манучарова до работы в райкоме партии преподавала в школе историю. И сейчас, когда школа отказалась от старых учебников по истории, и даже от экзаменов по этому предмету, Перминов с недоумением вдруг заметил: как много бывших преподавателей истории на партийной и советской работе.
     Минут через десять слабенький фонтанчик вопросов, так и не начав как следует фонтанировать, иссяк, и пропагандисты, за внешней вежливостью, с какой пропускали друг друга, скрывая облегченную радость оттого, что собрание не затянулось, деловито направились к выходу.


     Сухой жил на последнем этаже пятиэтажного двухподъ-ездного ведомственного дома. Хотя лето уже началось, но в подъезде все еще по-зимнему пахло кошками. И у Сухого был кот. Когда Перминов позвонил в дверь и ему открыли, за спиной раздалось мяуканье - и толстый черно-белый кошак, Бог весть откуда взявшийся, с жалобным мурлыканьем, опередив Перминова, ворвался в квартиру.
     В тапочках на босу ногу и в тесном линялом спортивном костюме, Сухой казался еще меньше ростом и круглее.
     - Проходи сразу на кухню. Я тебя жду. Ужинал?
     - Нет, я не из дома...
     - А что так?
     - Мне же в райком надо было.
     - А-а... Хочешь новость?..
     - Давай, - Перминов помыл руки над кухонной раковиной и устало бухнулся на табурет.
     - У Хамкина машину угнали!
     - Да ты что?! Что-то я не припомню, чтобы у нас здесь этим занимались... Да и куда ее денешь тут?
     - Кстати, талончики на сахар сейчас тебе отдам. Вечером забрал в конторе.
     - Вот и на сахар талончики ввели, - пробормотал Перминов, дожидаясь ушедшего из кухни Сухого. - Поварим варенье, поварим...
     - Что бухтишь в одиночку? - весело спросил Сухой, возвращаясь с женой Варей на кухню. - Варвара, накрой нам, пожалуйста, - в смысле, покушать...
     Полноватая и молчаливая, как и большинство северянок, Варвара, встав вполоборота между плитой и столом, с достоинством захозяйничала над тарелками.
     - Значит, слушай... Приехал вечером он поздно, в гараж поленился поставить, ткнулся под окна, а утром просыпается, а ее - тю-тю... В смысле, ноги кто-то приделал... И никаких следов, и никто ничего не слышал.
     - Си-ту-а-ция... - протянул Перминов. - Это для него удар. Не успел купить - и на тебе... Как он?
     - А я его не видел, мотается весь день: ГАИ - милиция... Конечно, не сахар... Слышь, Славеня, давай выпьем? Тебя дома не ждут рано?.. - неожиданно резко сменил тему Сухой. Похоже, он долго готовился, но, видимо, решил поломать сценарий и действовать прямо, не рассусоливая.
     - Не соблазняй человека, - уже из комнаты раздался голос Варвары. - Постеснялся бы, алкоголик...
     - Варюшка, Боже мой, это же не старые времена, Господь с тобой, не наговаривай на человека... - запел в ответ Сухой. - Два раза в месяц позволяю, согласно исполкомовской норме, - и он подмигнул Перминову. - Выручай!
     - Я звонил домой, предупреждал, - нерешительно произнес Перминов, думая, как бы перейти к разговору о молоке. По своим каналам и вариантам тещи он уже отработал все версии и возможности, как сказал бы легендарный Штирлиц, перебрал мысленно всех старых и новых знакомых, но увы - хозяйства никто не держал, одни умерли, другие доживают, дай Бог им здоровья, а молодежь разучилась. Сухой же, как человек не здешний, иногда охотно по приглашению чинил телевизоры, бывал в разных домах, особо не деликатничал, а плату за ремонт в молочных домах брал натурой, пока не отказывали, приговаривая: детишкам - молочишко. А детишек у него было двое - сыновья-погодки, учившиеся в начальных классах. И сейчас они спорили из-за телевизора, какую программу смотреть, младшему хотелось Хрюшу со Степашкой. Но вот подала голос Варвара, и все стихло.
     Когда выпили, Сухой спросил, что он делал в райкоме. Перминов кратко обрисовал.
     - Ну и дурак, - резюмировал Сухой. - Зачем было выпячиваться? Теперь на заметку возьмут.
     - Не понял?
     - И не поймешь, пока не познакомишься... Я имею в виду, в смысле, компетентные органы.
     У Сухого была привычка к месту и не к месту вставлять излюбленное «в смысле». Он мог прибавить к нему одно существительное, или глагол, или наречие, а остальное уже дорисовывал мимикой и жестами, гримасничая перебитым носом и потряхивая мелкими кудряшками, округляя за стеклами очков мудро-живые зеленые глаза. Эта привычка породила кличку, которую он воспринимал с юмором, на своих, в принципе, не обижался, но когда слышал от незнакомых клиентов, то свирепел. И бедный клиент проклинал потом долго того, кто посоветовал: «Ты по поводу телевизора? Обратись вон к тому мужику, его зовут «В смысле», может, он посмотрит», - ибо после этого к Сухому ни на какой козе подъехать было невозможно.
     - Удивляешься, почему историков так много везде, но только не в школе?.. А вот такой свежий примерчик: ты говоришь, что дома еше не был, в смысле, свежую прессу не смотрел. Так вот, берем местную газетку и читаем о неделе политической бдительности интервью... - Сухой, потянувшись рукой вверх и за спину, нашарил на стоящем за ним холодильнике районную газету. - Напомни-ка фамилию... Да, Манучарова Эра Никодимовна отвечает на вопросы нашкора. Слушай внимательно, - и Сухой затараторил скороговоркой, приговаривая: - Это не существенно... так... так... А-а, вот!.. - и он вернул своей тарабарщине нормальную членораздельность. -- Но в условиях гласности, когда вниманию общественности преподносится много субъективного, не всегда хватает нам умения аналитически подходить к тому, что читаем, слышим. Примером тому может быть и статья в газете «Советская Россия» Нины Андреевой. И тот резонанс, который ею вызван. - Сухой сделал паузу. - Ну?
     - Что - ну?
     - Заметил что-нибудь? Бросилось что-нибудь в глаза, в смысле, в уши?
     - Да нет... А что дальше?
     - В том-то и дело, что дальше ничего. Она сумела не высказать свою точку зрения на статью этой Нины. Понимай, как хочешь. Может, «за», может, «против». Кто знает, как еще все повернется А дальше? Дальше тут темы лекций, фильмы про шпионов Два мира - два образа жизни.
     Операция «Кобра»... Помнишь, в детстве смотрели? - и он забросил газетку обратно на холодильник. - А все это, дорогой мой, называется мимикрией. И вот историки-то из всех гуманитариев и оказались к ней более всех предрасположены, к мимикрии этой... Знаешь, что это такое?
     - Вообще-то, да... Что-то вроде лицедейства и приспособленчества...
     - Ну... - Сухой хмыкнул, - приблизительно... Сейчас я возьму у Варюхи словарик и зачитаю дословно...
     - Нет-нет... - Перминов положил руку на плечо Сухому. У Варвары было хобби - отгадывание кроссвордов, и на виду всегда лежал обтерханный и подзасаленный энциклопедический словарь.
     - Это, в смысле, когда бабочка сливается с природой, деревом, камнем, чтобы ее не скушала птичка... В кроссвор-дики стали это словечко часто вставлять... Молодая? Старая? - вдруг спросил Сухой.
     - Кто'?
     - Эра....
     - Наших лет, но выглядит старше.
     - Странно... А почему же имя из двадцатых?
     - Родители, наверное, оттуда, - сказал Перминов. - И воспитание соответствующее... Девушка с таким именем просто обязана быть старостой, комсоргом, в школе, па курсе, на предприятии.
     - Чтобы прийти на смену Прыгунову? - съязвил Сухой.
     Два года тому назад, когда Перминов с Мариной уже несколько обжился на своей родине, а Сухой с семьей только приехал в эти края, Перминов на правах хозяина повел Сухого в Дом культуры на встречу с Прыгуновым, первым секретарем райкома партии, только что вернувшимся из Москвы со съезда. Для района это событие было сенсационным. Несколько десятилетий его представителей на таких форумах не было.
     Но разговора не получилось. Прыгунов рассказывал о слякотной погоде в Москве, о том, что плохо там себя чувствовал, здесь лучше, что встречал их делегацию бывший первы и, а теперь пенсионер союзного значения, проживающий в столице, что выступления в основном были острые и деловые, а если нет - сгоняли аплодисментами с трибуны, что стенографический отчет предыдущего дня утром был уже отпечатан, и без купюр, что ходили на экскурсии... Перминову запомнилось, что по Звездному городку делегатов водил космонавт Рождественский. Но народ обо всем этом уже читал и ждал перехода на местные темы: как дальше, что с районом? какие перспективы? Но местные проблемы Прыгунов как-то мягко обошел и привел встречу к финишу. Зал молчал, потом кто-то спросил про делегацию Китая - была или нет? - и всё, разошлись.
     Уже на улице Сухой тогда хмыкнул и сказал: «Как с курорта приехал. У нас, на ссверах, его бы так просто не отпустили. Ты его раньше знал?»
     Да, Перминов его знал. У Льва Никитича Прыгунова Слава Перминов начинал постигать азы истории, а также физкультуры, которую тот вел, кажется, по совместительству. Потом уже, в райкоме комсомола, Лев Никитич вручил Славе и комсомольский билет.
     А месяца через два или три после этой встречи район лишился своего делегата: Лев Никитич пошел дальше, куда-то вверх, на повышение, оставив свое место тоже бывшему преподавателю, но только не истории, а труда.
     - Что, в смысле, хмыкаешь, - развел руками Перминов. - Если в районе последние годы такая закономерность... В общем-то, они неплохие люди...
     - Как у Гоголя, - перебил Сухой. - Дамы приятные и дамы приятные во всех отношениях! Эх, сейчас бы зелени! - как всегда неожиданно он сменил тему и поднял рюмку.
     - Серега, - Перминов вздохнул. - Ты извини, но мне сейчас не до зелени... Пацана кормить нечем.
     - Сколько уже ему?
     - Пятый месяц...
     - А супружница, как говорят в народе, не молочной породы, а мясной... Извини, извини! - Сухой выставил перед собой ладошки. - Люблю прибаутки и присказки... Дойдем сейчас и до этого вопроса. Ты выпей и закуси... Так хорошо сидим.
     Квартира у Сухого была северная, и отсюда, с пятого этажа, было видно сейчас, как распаренно-красное, жаркое еще солнце зависло над скалистой выемкой среди северо-западных сопок, обволакивая блескучим прямым огнем ползущий по выемке состав. И кухня постепенно, от дальней стенки, стала тоже наполняться закатной яростью уже летнего светила.
     - Ты в своем доме вырос? - смакуя селедочное филе, с причмокиванием спросил Сухой.
     - В бараке на четверых хозяев.
     - Корову держали?
     - Мы нет, а соседи держали.
     - Что ж вы так?
     - У нас козы были...
     - Так ты на козьем молоке вырос! - радостно констатировал Сухой. - Значит, слушай, на северах я работал на промежутке - на маленькой станции, в таежном поселке. Сам себе хозяин был и, как всякий себя уважающий хозяин, в смысле, держал корову! На станции был небольшой тягачок с прицепом - подвозить солярку, масло, воду, ну и, конечно, сено. Короче, жить можно было. Я люблю в земле повозиться, да и покушать тоже, и Варвара привыкла, а детишкам просто благодать парная... Но случился в моей жизни однажды зимой черный эпизод. Работать там, как и здесь, некому, народ бывает и случайный, кто уже ни у газовиков, ни у нефтяников не держится. И приключилась у меня па станции дуэль. Да-да, - увидев, заинтересованные глаза Перминова, подтвердил Сухой. - В смысле, самая настоящая, только по ихним, таежным правилам. Не поделили чего-то два местных кадра-зырянина, а может, от огненной воды что в голове съехало, зашибали там раньше крепко, не знаю, как сейчас... Да и нефтяники там окрест всю тайгу «изнахратили», а поохотиться хотца. В общем, взяли карабины, бросили станцию и пошли в лес, облюбовали поляну, разошлись и залегли по сигналу по краям поляны. Смимикрировали, - ввернул он. - Знаешь, в смысле, как '-кукушки» в финскую, помнишь рассказы Ставского про героев в детстве?.. Ну и постреливали. А стреляют они ого-го! Карабины -бах! Рикошет по мерзлым лесинам звени-и-ит... Блеск! А я в это время за сеном уехал. А они так постреливали, постреливали, пока один другому ухо не снес, начисто, ну, в смысле, как Гоген или Ван Гог, я их все путаю. И вот возвращаюсь я с сеном, а тут эти Вильгельмы Телли - и отстреленное ухо... Я, правда, в обморок не упал, как возлюбленная художника, я кинулся тушить станцию, некогда было. Они, понимаешь, электроплитку с чифиром не выключили, и небольшой пожарник организовался. Ну, а после там на меня не только компетентные органы, но и свои ребята из управления навалились... Связь встала на несколько дней. Сделали из меня ту японскую куклу, что, в смысле, Цветов по телевидению показывает, кто хочет
     - тот и бьет. Сунули в руки «трудовую» с «двумя горбатыми», - спасибо, что не посадили... И вот что я тебе скажу: давай заведем коровенку?
     - Как?
     - На станции. Я все продумал. Вокруг станции и вдоль дороги много леса горелого и сухого. Попилим, выпросим машину на день и тросом стрелюем потихоньку на территорию. За лето сложим теплую стайку, покосим сено, полянки там есть недалеко, я смотрел, а телку достать - моя забота, ты только плати половину. Ну что? По рукам?.. Косить умеешь?
     - Косил подростком... Но ее доить надо раза три в день, к тому же рано утром...
     - Нет проблем! Это все впереди, что-нибудь придумаем, что ты, право, в смысле, - с обидой возмутился Сухой. - Сама идея тебе как?! Поддерживаешь?
     - Только надо продумать все. Многие мелочи очень важны, когда держишь скотину...
     - Продумаем, продумаем, товарищ Педантов, - сы-ронизировал Сухой. - А пока я постараюсь одну бабульку уговорить выделить тебе литровочку хотя бы через день... Но - по рублику, по рублику...
     - Да сейчас дешевле и нет, - обрадовался Перминов, ибо поздний приход домой сегодня ничего веселого ему не сулил.
     - Ну не смотри ты на часы, не смотри... Посидим еще, не съедят же тебя!
     - А если съедят, -- полушутя-полусерьезно ответил Перминов и стал собираться.
     - Раньше нужно было детей заводить! - зубоскалил Сухой. - И жил бы сейчас спокойно в этой квартире, - и он похлопал рукой по стене. - Ты же намного раньше меня приехал...
     Они пожали друг другу руки. Опять откуда-то бесшумно вынырнул кот и затерся о ноги Перминова. Сыновья у Сухого уже спали. Хозяин, цыкнув на кота, приоткрыл осторожно дверь, но кот, прежде чем юркнуть в коридор, все же мяукнул. Где-то на нижних этажах ему ответили. Так, под нестройную кошачью импровизацию, Перминов спустился вниз и вышел на улицу. Очевидно, коты сегодня прощались с весной.


     Дома дверь долго не открывали, потом замок все-таки щелкнул, дверь приоткрылась, и недовольная теща, колыша большим животом, утянутым в халат, прошла опять к себе в спальню.
     Умывшись, Перминов на цыпочках прошел к двери в свою комнату. Марина сидела на диване и кормила Руську. Малыш причмокивал губами, захватывая упругую соску поглубже, блаженно закатив полуприкрытые глазенки. Услышав скрипнувшую дверь, он раскрыл веки, увидел Перминова, заулыбался, засучил ножками. Перминов склонился над ними и взял бутылочку со смесью в свои руки.
     Марина зашмыгала носом, принюхиваясь:
     - А ну-ка, дыхни!.. - и раздраженно вырвала бутылочку у Перминова обратно, одновременно локтем грубо оттесняя голову Перминова в сторону. - Нажрался и нарисовался! На совещании он был... Не дыши на ребенка!
     Перминов промолчал и стал раздеваться.
     - Иди стирать! Спать он собрался...
     Когда и откуда появилась в ней эта злость, думал Перминов в ванной, шоркая о стиральную доску ползунки и пеленки. От неустроенности? Но так и раньше была неустроенность. От постоянной нехватки денег? Отсутствия своей квартиры? Машины, шубы? Все это было, было всегда. Куда ушла любовь, почему пришло разочарование, что жизнь не так сложилась... «И зачем к тебе тогда приехала, Перминов?» - как-то вырвалось у нее. Да, действительно, зачем?
     Многолетний неустроенный быт разъедает как кислота такие же многолетние и прекрасные, казалось бы, навсегда сложившиеся отношения. Почему так происходит? Может, снова вернуться в моря? А море Перминову снилось иногда. Снилось, что он вновь приехал во Владивосток и сразу принял судно на отходе, и на другой день уже в море, сидит в радиорубке и ничего не может понять: оказалось, что он напрочь забыл морзянку, и вот сидит в поту у надрывающегося информацией приемника и ни черта не может принять, хочется кричать: чуть помедленнее, чуть помедленнее... и руки тоже не слушаются его, и с ключа срывается что-то непонятно-судорожное... мир не принимает его. Отторгнутый и посторонний в этом мире, он просыпался в страхе, мгновенно сменявшемся чудовищным облегчением, что все это было во сне.


     Бревенчатый барак, в котором жил Слава Перминов с родителями, считался бараком высшего класса, потому что каждый из четырех хозяев имел свой собственный вход, и представлял собой вытянутый прямоугольник, по углам которого у каждого было свое крылечко, а под окнами небольшой клочок земли. Несколько поодаль стоял добротный и тоже бревенчатый сарай с четырьмя клетушками, облепленный всевозможными пристройками, загонами, дровяниками, голубятнями, вышками и чердаками, место между бараком и сараем и было собственно двором, тесным, но разнообразным, шумным и драчливым, но - дружным.
     Улиц из таких бараков и по сю пору полно по всем российским пристанционным поселкам. Один раз лет в двадцать барак капитально ремонтировали, поднимали домкратами срубы, выбирали нижние сгнившие и изъеденные грибком венцы, перекладывали обвалившиеся печные трубы и сами печи, меняли завалинки, чинили местами проржавевшую крышу; в связи с повсеместной нехваткой жилья впихивали в середину барака пятую квартиру, крыльцом во двор, чтобы не испортить фасад, красили в новый цвет для разнообразия: был зеленым - стал розовым, и наоборот, и вновь заселяли.
     Предпокосные дни начинались с отбивки кос. На протяжении многих лет у отца под окном были припасены две ошкуренные чурочки. В одну из них он вбивал кованый квадратный обушок, на другую садился, брал в руки литовку, бережно укутанную в тряпки на зиму, разворачивал, долго рассматривал, шурясь и прикладывая, словно ружье, навскидку, то к одному плечу, то к другому, а потом тихонько начинал с оттяжечкой молоточком: тук-так, тук-так, тук-так...
     Проходило несколько дней, и однажды среди ночи, перед рассветом, маленький Перминов сквозь сон слышал, как ходил по комнате отец, как бряцал чайником на кухне, как позвякивала чайная ложечка в стакане, как вставала мать и запирала за отцом дверь: ей еще можно было с часок поспать; если же Перминов спал на сеновале чердака, то по блеянию обманутых коз, преждевременно настроившихся на пойло, по побренькиванию велосипедного звонка, по кудахтанью растревоженных кур становилось ясно: отец поехал косить.
     Перед этим мать доставала из нижнего ящика комода старинную, тридцатых годов, гимнастерку с непривычными, как бы вывернутыми наружу, нагрудными карманами, несколько довоенных, пахнувших нафталином, грубо-льняных полосатых сорочек с пуговичками для пристежных воротничков, которые уже давно не пристегивались и лежали смятой снизкой там же, в уголке ящика, бережно гладила гимнастерку и сорочки, развешивала их на спинке стула, а пару запасных сорочек и бутылку молока укладывала в выгоревшую и ветхую от протяжного послевоенного времени сумку из-под противогаза, в кармашке которой лежал тяжелый оселок в брезентовом чехольчике.
     Покосы тянулись вдоль речки на десятки километров до самого Амура. Пропускного режима тогда не было. Каждую ночь ходил на Амур поезд, состоящий из пары товарных вагонов и платформы, вповалку заполненной покосниками, грибниками, рыбаками и ягодниками, а также - двух пассажирских вагонов, еще дореволюционных, с керосиновыми фонарями, свечами, маленькими оконцами, высокими, похожими на ровный ряд переросших маслят, трубами на крышах, с деревянными ступенями, гнутыми, сильно выдающимися наружу лоснящимися поручнями... Все это тянул, обильно дымя и останавливаясь почти на каждом километре, такой же старинный и маленький паровозик по прозванью «кукушка».
     Отец работал каждый день, и поэтому уезжать из гороа подальше, на нормальную траву и поляны, не было времени. На двух коз, которых они держали, он накашивал сена поблизости, иногда в нескольких местах, сшибая понемногу, или вдоль железной дороги в полосе отчуждения, вокруг многочисленных картофельных делянок, огороженных кольями с натянутой на них разнокалиберной проволокой.
     В начале восьмого он возвращался. Ставил велосипед с притороченным к раме косовищем и литовкой, обернутой в мешковину, в сарай, отдавал матери сумку с пропотевшими рубашками, шумно мылся по пояс, завтра-кап и шел на работу, надев белый китель с зелеными петлицами и погонами, все еще не отмененными.
     Перминов только собирался идти в первый класс, взрослая жизнь обходила пока его стороной, но когда он пошел в школу, освоился, перезимовал, научился писать, ходить самостоятельно по улицам городка, вместе с весенним теплом и первой зеленой травой у него появились и первые взрослые заботы.
     До сих пор он не любит вставать рано, а те весенние и осенние четверти, когда приходилось учиться с утра, он ненавидел лютой ненавистью. В семье ему вменили в домашнюю обязанность отгонять утром коз в стадо. Из-за стеснительности и нелепости положения, когда в одной руке портфель, а в другой - хворостина, и той же дорогой идут в школу одноклассники и одноклассницы, хотелось плакать, пинать ногами ни в чем не повинную животину, проклинать молоко, достающееся таким образом, и подло, втайне, не любить отца и мать, выросших в крестьянских семьях, в годы войны и послевоенной голодухи заведших хозяйство и уже привыкших к ожиданию очередных черных дней, переживать которые со скотиной легче. Бегом прогонял он коз мимо школы... Быстрее, быстрее, не глядя по сторонам, не отвечая на улыбки и приветствия, дальше, дальше, туда, к окраине, к старой деревянной водонапорной башне, возле которой уже гуртились несколько десятков коз и стоял, покрикивая на собак, небритый и худой старик в длинном шуршащем плаще, полы которого хлестко били по голенищам высоких резиновых сапог; на одном плече старика висела засаленная холщовая торба, через другое был переброшен грозно ременный кнут, конец которого, словно хвост динозавра, тащился по пыли следом за пастухом.
     А черные дни подобрались как-то незаметно. Кажется, одновременно с лозунгом «Семилетку - досрочно!», появившемся на голом склоне самой большой, нависшей над городом сопки. Лозунг был сшит из огромных деревянных щитов, выбеленных известью. Ежегодно на майские праздники его густо белили вновь, одновременно подбеливая деревья в парке и нужники во дворах. Снизу было забавно наблюдать, как крохотные черные фигурки ползали по крупным белым буквам, словно муравьи по обглоданной косточке.
     На стенах домов и магазинов появилось множество рисованных сочной краской картинок. На листах жести рисовали маслом окорока, колбасу, сосиски, головки сыра, бидоны с молоком, штуки мануфактуры, тракторы, комбайны и, конечно, королеву полей в разных вариантах и обрамлениях, кур-несушек и сами яйца, баранов и их шерсть, сейнеры и лососину цвета сомон, нефтяные вышки и угольные терриконы, доменные печи и прокатные станы, пчелиные соты и подсолнечник, коробочки хлопка и полосатые арбузы и многое-многое другое. У всех этих рисунков была одна особенность: комментировались они цифрами и процентами, графиками и диаграммами, различными квадратиками, прямоугольниками, цилиндрами, треугольниками... Маленький квадратик - столько есть, бо-о-ольшой квадрат - столько будет, и надписи: «Догоним и перегоним!», или более конкретное: «Догнать и перегнать!», «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!».
     Возникли вдруг перебои с хлебом. Мать будила теперь Перминова гораздо раньше, и они шли занимать очередь в хлебный магазин. Давали по восемьсот граммов в руки. Отвешивали на весах, чаши которых были плоскими и большими, а гирьки казались маленькими и игрушечными. Две птичьи головки качались, как бы укоряя покупателя: мы устали, мы устали... Потом клювики совмещались в вечно несоединимом поцелуе, и тебе протягивали в руки две трети булки с довеском... Весы снова лязгали, и снова птички качались...
     Но Перминову нравилось стоять в очереди, лишь бы не гнать коз. И детей было много в очереди: невыспавшихся, хныкающих, маленьких. Которые постарше играли в зоску, ножичек, жучка. А совсем отчаянные отходили в сторонку и, гремя медяками, организовывали «чику». В обиход вошли слова: налог, реформа, мелкий рогатый скот, крупный рогатый скот, укрупнение, неперспективно, совнархоз, ка-рибский кризис, - и обо всем этом судачили в очереди. Аккуратные мальчики и девочки из толковых, непьющих семей, собирающие медь в гипсовое нутро пустотелых собак и кошечек, - а была тогда такая эпидемия, -- оказались в выигрыше: их медяки стали сразу серебром по-старому, а вместо больших хрустящих купюр появились маленькие, тоже хрустящие, но уже по-другому.
     По дворам зачастили комиссии. В большинстве своем мужчины в шляпах, в мягких габардиновых плащах, с пухлыми портфелями и папками, в блестящих китайских красно-коричневых полуботинках «джимми». Они ходили по загонам и сараям, смотрели пойло: нет ли в нем хлеба, зерна, крупы, макарон, заглядывали в курятники и голубятни, тщательно обходя коровьи лепешки. Коровы, в свою очередь, словно чуя погибель, стали плохо доиться, мычать и бодаться... Бабки крестились, плевались и говорили: «Сглазили, окаянные!..»
     В бараках жили железнодорожники. Они проходили по ведомству транспорта и промышленности, относились к промышленному райкому По сараям же ходили представители сельского райкома. Отец Перминова как-то пытался путем потолковать с ними во время этих разверсточных обходов, но ничего, кроме склочных перепалок, ругани и последующих вызовов в вышестоящие инстанции - «на вливание», как говорили тогда и говорят сейчас, - добиться было невозможно. Особенно усердствовал один молодцеватый и высокий чернобровый украинец из сельского райкома. Перминов запомнил его потому, что у него была вообще-то редковатая фамилия Кобель и неизгладимый акцент, так и не улетучившийся с годами. Он говорил: соцьиализьм, революцьия, ситуацьия. «Надо к ком-мунизьму готовиться, товарищи, а вы за козий хвост чеп-ляетссь...... Позже он стал одним из руководителей районного масштаба, и когда Перминов вернулся в родные места, то сразу же узнал его на одном из совещаний. Правда, он теперь отвечал за выполнение продовольственной программы в районе и активно ратовал за разведение личных подворий и подсобных хозяйств, поминая недобрым словом при этом чрезмерную «урбанизацьию» и «цивилиза-цьию» горожан, а два года назад персональным пенсионером перебрался в областной центр на городские харчи.
     Исчезли из магазинов и из хозяйского оборота, а йотом и из закромов, комбикорм и отруби. Мать боялась кормить цыплят пшеном, как бы кто не увидел. На ноябрьские праздники с утра по дворам завизжали свиньи. Легкий морозный ветерок разносил по поселку сладковатый запах паленой щетины, бензиновый перегар паяльных ламп, горький дым горящих охапок сена, которыми обкладывались восково-спелые туши. Радостно брехали сытые собаки, купаясь в первом глубоком снегу.
     Порося Перминовы отродясь не держали, и потому пришлось начинать с козы. Долго решали: кого? Белянку или Звездочку? И хотя такое было часто - каждый год откармливали с месячишко-два козляток, а потом отец втихую от детей резат их, - в этот раз мать всплакнула.
     Слава Перминов держал Белянку за рога. Та лежала на боку и совсем не дергалась под отцовским коленом. Мать поднесла чистый тазик, отец достал из-за голенища валенка длинный кухонный нож и сказал: «Отвернись...». Перминов уткнулся лицом в поленницу древ и крепко уцепился за рога. Отец резко опустил узкое лезвие в шею Белянки, и Перминов даже зубами, казалось, ощутил, как завибрировали напряженно рога в его руках, словно велосипедный руль при спуске по щебеночной гребенке дороги. Нож в отцовских руках провернулся несколько раз, копытца Белянки заскреблись о настил загона, будто она порывалась встать напоследок, затем отеп отдернул руку с влажным сточенным лезвием ножа, и в тазик хлынула толчками парная, должно быть, алая, а в темноте загона - дегтярно-вишневая кровь.
     Вечером отец выпил чекушку водки, заедая вкусной кровяной колбасой. После каждой стопки он долго смотрел на сковородку с колбасой, морщился, тягуче выдыхал воздух, а выдохнув, восклицал: «Ох, рязанский почин!.. Эх, Никита!..» - и обреченно тянулся вилкой к очередному куску.
     Многие в то лето сено уже не косили и с первыми морозами отвели своих буренок на бойню небольшого колбасного заводика. Он тогда еще функционировал. А Славка Пер-минов косил в первый раз. Отеп наладил ему маленькую литовочку - «шестерочку», как ласково называли ее уже косившие пацаны, купил велосипед, и они вдвоем выезжали с утра из дому, ехали по прибитой ночной росой мягкой обочинной пыли; близ железной дороги на тропинках появлялся упругий, заезженный паровозный шлак, по которому шины с сухим звоном яростно катили, а нудный комариный писк, висевший над головой, оставался за спиной.
     Перминов повязывал на голову большой белый платок, как это делают пасечники, закрывая шею, уши и плечи, как Вася-китаец, торгующий по утрам луком и редиской у хлебного магазина. Боясь обстричь пальцы, осторожно, чтобы не соскользнул тяжелый оселок с литовки, правил ее и шел следом за отцом, оставляя за собой узенький, еще неумелый клочковатый прокос.
     Небо было красивого, необъяснимого какого-то фиолетово-желто-зеленого, как начинающая поспевать жимолость, цвета. Пели птицы. И солнце вырывалось из-за крутой и высокой железнодорожной насыпи, красно блестя на росных поваленных валках и сотворяя маленькую радугу при каждом взмахе влажно-блистающего высверка холодной стали.
     Временами на поворотный круг тяжело выезжали из-под моста пыхтящие паровозы. Они отчаянно сифонили, спуская пар, стучали зольными решетками, сваливая горячий шлак, яро шипящий от попадаемого на него пара. С порывами ветра доносился удушливо-едкий углеродистый запах. Спустив пары и очистившись, они облегченно прокатывали по кругу дальше, в депо. Довольно часто по основной линии проходили пассажирские поезда то с запада на восток, то с востока на запад. «Четный» или «нечетный», как говорят железнодорожники. И отец, естественно, знавший расписание, говорил Перминову точное время. Блаженные времена! Ведь поезда ходили по расписанию!
     Не в один год, не сразу, но постепенно соседи своих коров свели начисто. В пустом сарайном срубе одной Звездочке было холодно. Пришлось делать внутри еще одну клетушку, утеплять ее, что-то вроде спальни для козы, а куриц на зиму заносить в квартиру, в специально приспособленный курятник, стоявший на кухне в углу за дверью. Перед курятником стояло узкое корыто. Было приятно смотреть, когда куры дружно клевали только что высыпанное зерно, вернее, слушать... Деловитое «ток-ток-ток-ток...» Головки туда-сюда, туда-сюда... Как разноцветный коленчатый вал. Умиротворение и какое-то первобытное спокойствие всегда одолевало Перминова, когда он смотрел на кормящихся кур, таких довольных, степенных, умудренных какой-то внутренней жизнью, столь короткой по сравнению с жизнью человека, до сих пор бьющегося над вопросом: что вперед появилось - курица или яйцо? Иногда в курятнике случался переполох: должно быть, мышь посягала на хлебную корочку из кормушки.
     Куры хлопали крыльями, кудахтали, поднимали над курятником столб пыли, грозно поднимающейся кверху на фоне солнечного окна. «Типа-типа-типа...» - успокаивала их мать ласковым голосом, а если не помогало, прикрикивала сердито и кидала на курятник плотное покрывало, делая им «ночь». Под утро пел петух. Из-за стенки глуховато отвечал соседский. Веселая была жизнь! Особенно утром, когда, затопив печь, мать чистила курятник. И хотя дверь была заперта плотно, все равно с кухни к лежащему в постели Перминову проникал весь «букет благовоний». Пахло амброй, как шутили в море они, тащась с подветренной стороны за плавбазой, с разделочной палубы которой тянулся мощный шлейф вони, неизменной спутницы китобазы.
     На одну Звездочку сена требовалось в два раза меньше, и повзрослевшему Перминову покосы стали позже маленьким удовольствием. Отогнать козу в стадо - было уже обязанностью младшей сестры, и поэтому, выспавшись, прихватив грабельки и еду, а также «Юность» и «Новый мир» или «Иностранку» у старшей сестры, уезжал на велосипеде на целый день на природу Перминов. Ворошил сено, загорал, купался, сгребал в валки, читал про «звездных мальчиков» или про Вернера Хольта, или проживал мысленно круто-суровый и надсадно-невообразимый до сих пор день с Иваном Денисовичем. Пахло вялым клевером; от болотин, над которыми кружились кулики, тянуло сырым духом сочной осоки. От жары комары особо не летали, а от оводов можно было отмахиваться снятой ковбойкой. Лежи, смотри в заволоченное жарким маревом небо, впереди жизнь, мечтай... Последнее лето хрущевского правления так и запомнилось мечтами о Париже. Перед глазами седьмой номер «Иностранки», фотографии Хемингуэя, его первой жены, семьи Скотта Фицджеральда... «Праздник, который всегда с тобой». Первая вещь писателя, опубликованная после самоубийства в нашей стране.
     Прошла четверть века с той поры, Перминов! И в Париже ты не был, и квартиры у тебя нет, и с женой нелады, и ты уже несколько дней не можешь выспаться...


     Лишь через день появился на станции Хамкин, осунувшийся и какой-то непривычно тихий. Тихо поздоровался со всеми и прошел к себе в кабинет. Вместе с ним на станцию приехала женщина-общественница с неблагозвучной фамилией Плевкова, но зато звали ее Алла Борисовна. Когда-то она работала не то в лесной торговле, не то в железнодорожной. Как, каким образом она попала на предприятие связи - Перминов не знал. Ему казалось, что такие общественницы и общественники вечны, имеют в кармашке вместе с партбилетом - реже с дипломом - знаменитое средство Макропулоса, чтобы жить везде, всегда и во всем. Работала она инженером по технике безопасности, но занималась в основном общественной работой: командовала профкомом, народным контролем, домкомом, сейчас вот - партийной организацией предприятия.
     Сочно накрашенная, с такими же распущенно-рыжими волосами, как и у знаменитой Аллы Борисовны, она подлетела к Перминову.
     - Слава, что ты там натворил в райкоме?..
     - Совершенно ничего...
     - Тебя сегодня к пяти часам вызывает Эра Никодимов-на на беседу. Надумаешь в партию вступать, смотри - спрос с тебя совсем друюй будет, - и она сделала строгое лицо.
     - Да? Я думал в другое место... Хорошо, хорошо, Алла Борисовна, не беспокойся, обязательно буду...
     - Чего ей нужно было? - подошел Сухой.
     - В райком вызывают.
     - Вот видишь! Ну, ладно, пойдем к Ефимычу - и, полуобняв высокого Перминова за талию. Сухой мягко, но решительно повлек его за собой.
     - До нас ли ему сейчас? - попытался остановиться Перминов.
     - Надо, надо поддержать человека, в смысле... Хамкин сидел за столом и отрешенно смотрел на телефоны.
     - Здорово, Борис Ефимыч! - нарочито бодро еще раз поздоровался Сухой.
     - Привет, ребята, - вяло протянул руку Хамкин. -Садитесь. Как тут? Все в порядке? Гроза - ничего?..
     - Нормально, чего там! У тебя-то как, Ефимыч? - спросил Сухой.
     Хамкин на станции по возрасту был самый старый, с большим отрывом от остальных. Ему было уже далеко за пятьдесят. Тот возраст, когда начинают подумывать о пенсии, своем здоровье, начавшем вдруг резко меняться, о возможной смене местожительства как способе укрепить здоровье и спокойно дожить судьбой отпущенные годы. Минувшей осенью у Хамкина родился первый внук, а этой весной он наконец купил машину, которую пробивал несколько лет: «вазовскую» ноль шестую модель вишневого цвета.
     - Да никак! Ищут, - и Хамкин посмотрел на телефон.
     - Подробностей никаких? - спросил Перминов.
     - Выдавили форточку в дверке... На том месте, где стояла машина, на земле нашли осколки. Открыли и завели, наверное, напрямую.
     - Так слышно бы было...
     - Место-то там ровное, а потом под горку... Может, вручную откатили, а потом завели... Все очень просто может быть, - рассудительно сказал Сухой.
     - Точно! Скорее всего, так и было... - оживился Хамкин и снова посмотрел на телефон.
     - А если это был один? -- произнес Перминов.
     - Поднатужиться - и одному столкнуть можно. Лишь бы с места стронуть... - горько вздохнул Хамкин.
     - Застрахована? - спросил Сухой.
     - В том-то и дело, что нет... Я и ездить-то толком еще не научился. Как-то все не до этого было... Плевкова не уехала еще?
     Сухой, сидевший у окна, привстал:
     - Нет, Ефимыч... В смысле, «уазик» еще стоит.
     - Поеду я, ребята... Ну, я надеюсь на вас... Думаю, порядок на станции будет.
     - Ты не расстраивайся особенно, Ефимыч. Жестянка... - вдруг вырвалось у Перминова.
     - Ну как не расстраиваться, Слава? - поднявшийся было Хамкин вновь сел. - Столько копил, столько в очереди стоял... Под старость лет хоть, думал, поезжу, внука повожу... Помирать скоро. Сердце вон по ночам сдавливает.
     - А уж это ты брось, Борис Ефимыч, - успокоительно встрял Сухой.
     - Вся жизнь прошла: давай-давай, давай-давай... Вот-вот еще немного, вот-вот потерпите... Целину поднимем, скоро заживем... То голодуха военная, с двенадцати лет в леспромхозе лес валить начал... - прорвало Хамкина. Голос у него прерывался, а в горле странно хлюпало. - Потом фабзайка, где я ботинки впервые надел! Знаете, черные, тяжелые такие, с клепками, гадами их называют... Так я их берег, столовка далеко была, строем идем, а я в середку забьюсь, гады через плечо на шнурочках, а сам босиком шурую... Я паровоз в пятнадцать лет первый раз увидел, когда в фабзайку после войны меня поссовет отправил. Батю с фронта так и не дождались... - Хамкин закурил и, подуснокоившись, заговорил снова:
     - В армии только сладости стал себе позволять. Куплю в увольнении кило пряников и зараз схаваю где-нибудь в парке, в уголочке... Можете вы сейчас кило пряников зараз сьесть?.. Когда Йоська умер, мы всем полком на плацу рыдали... Это я сейчас понимаю, что многие и с радости, а тогда?.. А сейчас?.. Вот ты, Слава, читаешь нам лекции, занятия проводишь, - поднял взгляд на Перминова Хамкин. - И опять все повторяется. Еще немножко, еще чуть-чуть... Производительность труда увеличим. А как нам, допустим, ее еще увеличивать, если и так половинным составом работаем, к тому же бесплатно, получаем только за себя... Опять потерпеть, опять нужно это сделать, то сделать, здесь порядок навести, там реформу провести, а я устал уже ждать. Прочитаю в газете, что они имели, что вытворяли, а сейчас их отпрыски почти все то же и имеют. Подумаешь, прижали по хвостам немножко... А он как ездил на «мерседесе» - так и рулит до сих пор! Золотишко, камешки... Бриллианты в цирковом говне, прости Господи, за бугор вывозили... Четыре миллиарда в одном Узбекистане хапнули! Золото не в шкатулках, как раньше, - в молочных бидонах хранили! - и он втер раздраженно беломорину в пепельницу. - А здесь копишь, копишь, потом платишь в четыре раза дороже за эту, как ты выразился, жестянку, чем она на самом деле стоит... Ладно бы хоть сам разбил! - он с шумом отодвинул стул и вышел из кабинета.
     - Разбередили только мужика, - нарушил молчание Перминов.
     - Ты в каком году в школу пошел? - неожиданно спросил Сухой.
     - В пятьдесят седьмом... А что?
     - Запомнилось что-нибудь тогда в школе? Я, в смысле, тоже в пятьдесят седьмом пошел.
     - Наводнение было сильное по всему Амуру...
     - Да я не про это...
     - А-а... Я тебя, кажется, понимаю, -- Перминов посмотрел на Сухого. - Портреты на стенах часто меняли?
     - Во-во, - заулыбался Сухой. -- Все-то ты понимаешь... Вот бы жену такую! Сталин-то у вас висел еще?
     - Вроде бы, да... В учебниках, помню точно, что был. Репродукции в «Родной речи»... Что-то там под Царицы-ным, с Лениным перед делегатами вроде бы комсомольского съезда...
     - А у нас, на Урале, Жуков везде висел. Считался как бы своим, после того как Уральским округом командовал... Но сначала сняли этого... - Сухой повел рукой возле лица, описывая нимб. - В смысле, благообразный такой, седенький, с бородкой...
     - Булганин?
     - Да-да! Почему-то он мне запомнился. А следом, видимо, команда пришла, и Жукова сняли.
     - Судя по сегодняшним публикациям - через несколько месяцев, - уточнил Перминов. - У себя на Урале ты читал в детстве книжку Диковского о пограничниках?
     - Приходилось.
      Не знаю, как у вас, но у нас она была популярна. Местные издательства, наверное, выпускали: там ведь о дальневосточной границе... Первый раз мне сестра ее читала...
     - Ну и что? - не выдержал Сухой.
     - Подожди... В нескольких рассказах там о какой-то смертельной болезни упоминается... Тропическая какая-то, кажется, не помню... Но что-то ужасное: судороги, отеки, конвульсии. И называется она - бери-бери.
     - Ну9.. В смысле9
     - Бери-бери, говорю... Когда я сейчас читаю про Берию, сразу эту болезнь вспоминаю. В детстве они у меня ассоциировались вместе, как нечто, говорю, ужасное... Понимаешь, не знаю, как ты, но я себя очень рано помню, и отправная точка моей памяти - это, видимо, март пятьдесят третьего... Мать и сестра плакали, подруги сестры плакали. Приходили из школы в черных фартуках, косы - в черных ленточках. В общем, помню всеобщие слезы, и я у них на руках, передают меня с рук на руки и плачут.
     - Тут ты загибаешь...
     - Серьезно. Я иногда сам задумываюсь: может, все это было позже, по какому-нибудь другому случаю, или я действительно это выдумал... Но с чего бы ради я это выдумывал? У нас дома «Огонек» хранили, один-единственный номер, траурный... Похороны, мавзолей, правительство и все такое. Позже, вместе с книжками и учебниками сестры, я и «Огонек» этот любил листать и спрашивать сестру: а это кто? это? Знаешь, это Чехов, это Пушкин, это Горький... и радовался, когда отгадывал, значит, запомнил, в школу возьмут. Так вот, физиономия Берии в журнале была зачеркнута. Как раньше по приказу его ведомства зачеркивали «врагов народа» в учебниках, так они сразу его зачеркнули, что характерно...
     - Кто - они?..
     - Сестра, или подруги, или родители... Не знаю. Так вот, сестра отвечает: это Берия, английский шпион. А лица-то его не видно, зачеркнуто. А здесь книжка про пограничников, которые диверсантов и шпионов ловят, и болезнь эта - бери-бери... и Берия... Звучит одинаково, и одинаково бяка. Вот такая ассоциация... А Солженицына ты успел прочитать?
     - Иван Денисыча, что ли?.. Да, мы «Роман-газету» выписывали. Но сейчас я почти ни хрена не помню, кроме того, что он баланды лишний черпак закосил. Да еще предисловие Твардовского там было. У нас тогда про Твардовского байки ходили. В смысле, он, когда «За далью даль...» писал, говорят, часто в поезде ездил. Какой-нибудь хмырь поедет в Москву, вернется, а потом заливает, что с Твардовским в одном поезде ехал, в одном ресторане откуши-вал, за одним столом водку пил, в одном купе спал, что Трифоныч говорит одними стихами, как Теркин, ну и прочая дребедень... - Сухой замолчал. - Интересная у нас с тобой, Славеня, жизнь, - и засмеялся. - Начинали учиться по одним учебникам, потом учились по другим, а школу заканчивали по третьим. Одна только ботаника чего стоит! Опыты по методам академика Лысенко ставили, и что-то ж получалось!.. Весь кабинет ботаники был заставлен разными колосками и разными прутками, полуприрученными, полускрещенными, полупривитыми, а стены - фотографиями, в смысле, народного академика... В институте, а я учился заочно, к тому же поздно, я всегда радовался, когда билет с трилогией Леонида Ильича попадался. Во все предметы ее почему-то вставляли... Хорошее произведение, в смысле, для заочного обучения. И как здесь не понять Ефи-мыча, которому ориентироваться пришлось на еще большее количество учебных наставлений.
     - Но мы - водораздел между поколением Ефимыча и молодыми, теми, кто родился после Хрущева. На нас началось размежевание, мы сейчас в роли амортизатора между теми и этими.
     - Мой друг Аркадий, не говори красиво, - привычно подковырнул Сухой. - В смысле, пошли-ка работать.
     - Я тебе серьезно... Наша беда в том, конкретно наша с тобой, что мы глубоко провинциальны. Да-да, глубокоглубоко в худшем смысле, в смысле темноты и невежества, вернее, незнания. Мы живем даже не в областном центре... Библиотека здесь дрянная, половину газет мы просто не можем прочитать, ибо их нет здесь вообще, не выписывают... Я лучшие годы проболтался в морях, изничтожая несчастных животных, ты же просидел у себя на северах. Все прошло мимо нас... А ведь кто-то боролся, не все молчали, был самиздат, наконец! Ты что-нибудь читал самиздатовс-кое?
     - Нет, - и Сухой, разведя руками в стороны, присвистнул. - Но и ни разу не пытался достать. В смысле, не интересовался... Мне ближе земля. В ней, родной, покопаться... Руками что-то поделать.
     - Вот-вот... И я - нет. Провинциальный конформизм: пусть кто-то, где-то, там, а мы у себя подождем, посидим, на кухне поболтаем, а потом спохватимся, как Ефимыч...
     - Или как Нина Андреева, ты мне хочешь сказать? - вспылил Сухой. - Ты думаешь, Ефимыч стал бы читать Солженицына или голоса разные слушать?.. Да на хрена они ему, в смысле, были нужны? У него, может, за жизнь всею две хрустальные мечты было: в детстве - ботинки, сейчас - машина... И надо же - такой конфуз приключился. И ему глубоко плевать, какой у нас сейчас социализм: развитой ли, зрелый ли, или какой там еще, в смысле... Человек устал просто ждать! Всю жизнь ждать... А не увели бы машину - он и не понял бы, в смысле, что устал. Вся петрушка в том, что он понял, что второй машины он уже не купит никогда, и его вины конкретно в этом нет, понимаешь? Он честно работал и заработал давно на несколько таких машин, но... не купит. Такова система...
     - Не каркай! Найдут, куда она денется... Но я тебе толкую, что мы-то должны все менять это... Иначе и нас ждет то же самое...
     - А мы и будем, - заулыбался Сухой. - Сколько, в смысле, здесь стад выпасалось? - и он кивнул в сторону городка. - Вот если хотя бы треть семей сейчас завели коров, то проблема молока и мяса была бы практически решена. А проблему овощей, если разумно подойти, сделав теплицы, загодя подготовиться, вообще можно решить за год. Сам же говорил, что китайцы, корейцы здесь все выращивали.
     - Ну, я сегодня подскажу районному идеологу, кого мэром избирать, - вспомнил про райком Перминов.


     К вечеру пошел дождь. Мокрый, блестящий, как свежевымытая редиска, автобус вместе с ливневыми потоками осторожно скатывался вниз по ручьистой, местами даже бурливой дороге. В городке дороги еще не раскисли. Земля вдоль обочины у палисадников была вся улеплена белыми чешуйками черемуховых лепестков, уже отцветших и посбитых дождем.
     У райкома Пермпнов вылез. Прикрыв голову газетой, побежал к входу.
     - Вызывали? - стукнув в дверь, он заглянул в кабинет.
     - Проходите, Владислав Родионович... - Манучарова укоризненно покачала головой с высокой, не без помощи шиньона, как отметил Перминов, несколько даже фривольной прической. - У нас приглашают, товарищ Перминов, приглашают... Садитесь.
     - Слушаю вас, Эра Никодимовна. - И Перминов, скрутив газету в трубочку, присел на один из стульев у стены.
     - Владислав Родионович, вы понимаете, что всему району вы как бы дачи поДщечину!
     «Поправить, что ли, - подумал Перминов. -- Некрасиво получится. Да это ж не вина ее, а беда... Да и не русский же язык она преподавала в школе!». И он в стиле Сухою спросил:
     - В смысле?
     - Ни в трудовых коллективах, ни в сельских, ни при встрече с интеллигенцией никто не усомнился в правомочности проведения недели политической бдительности. А здесь, в райкоме, наш авангард, пропагандистский актив позволяет себе...
     - И я не усомнился. Просто я считаю, что сейчас время для более важного мероприятия.
     - Это не вам решать, - поджала губы Манучарова. -Это партийная конференция, -- подчеркнула многозначительно она.
     - Вас понял, - кивнул головой Перминов и стал разворачивать специально захваченную газету. - Вернемся к бдительности... Несколько недель назад Горбачев встречался с представителями средств массовой информации...
     - Не надо, не надо, - Эра Никодимовна поправила очки. - Я, разумеется, изучила материалы этой встречи нашего генерального секретаря.
     - Тем более. Генеральный секретарь говорит о новом мышлении, о разрушении трафаретного образа врага, о потенциале, заложенном в социализме, потенциале, который с перестройкой начинает мощно раскрываться, - заторопился Перминов, чтобы не перебила. - Концепция пропагандистской борьбы сейчас совсем другая, а то, что мы с вами слушали, Эра Никодимовна, это, простите меня, дремучие времена пресловутого железного занавеса.
     - Ну, вы скажете...
     - Мы уже начали торговать с ними, делегациями обмениваемся, не за горами, думаю, время, когда в гости начнем ездить, совместные предприятия строим где-то в Приморье, недавно слушал я по радио...
     Это их работа, товарищ Перминов. Они выполняют свой долг, а мы давайте будем с вами делать свое дело и не обижать товарищей.
     - Эра Никодимовна, я здесь родился... - не сдавался Перминов. - Лет тридцать назад на лодках друг к другу плавали, а я маленьким песню пел: Москва - Пекин, Москва - Пекин, идут, идут народы... Что-то вроде этого, не помню...
     - И я здесь уже восемнадцать лет, - неожиданно вставила Манучарова. - И мне уже район родным стал.
     - Об обиде, - продолжал Перминов. - Это мне обидно... Когда для жителей района границу откроют?.. Пацаном свободно ездил, а сейчас не могу. Владивосток открыли. Смешно, но я в музее, как его открыли, ни разу не был...
     - Это не в нашей компетенции, Владислав Родионович.
     - Звоню пограничникам, они говорят -- нужен пропуск, звоню в милицию - им нужно командировочное удостоверение, или вызов, или отношение, заверенное печатью... Но у меня нет родственников там, по работе я туда никогда не попаду - нечего там делать. Как частное лицо с паспортом гражданина СССР, родившегося и прописанного в этом районе, тоже попасть не могу! - Перминов и не заметил, что разволновался. - Извините... Я плачу налоги, а они обижаются...
     - И я тоже плачу, - не без юмора заметила Манучарова.
     - Я к тому, что сейчас ведутся дискуссии о том, чтобы налоги перестали быть анонимными: куда, сколько, на что... И на мой налог, и на ваш, - посмотрев на Манучарову, ввернул он, - содержатся армия, флот, и погранвойска в том числе... Мы действительно делаем свое дело, они пусть - свое. И обвинять нас в чрезмерной потере бдительности как-то несерьезно. Наш край всю жизнь, сколько я помню, славился бичами, но что-то шпионов среди них я, убей меня, ни разу не встречал.
     - Ну что же, - поднялась Манучарова и протянула руку.
     - Рада была с вами поближе познакомиться... А вопрос о приграничных селах мы будем будировать, будем будировать...
     - Я тоже рад, - ответил Перминов, через силу сдерживая себя от глупой выходки - поцеловать Манучаровой ручку. Какова была бы реакция?..
     - И все же вы человек не комМУКАБельный, Владислав Родионович, - прикрывая дверь, услышал он, должно быть, шутливую реплику.
     «Может, специально она так говорит, - подумал Перминов. - Своеобразный сленг, заменяющий, например, народные выражения».
     Дождь на улице поутих. Мелко моросило, когда он шел домой. Вначале он прикрывал голову газетой, затем она намокла, и чем дальше он удалялся от райкома, тем более и более она набухала, расползаясь на осклизлые клочки.
     Дома была тишина. Руська спал, а Марина хранила «обет молчания» после позавчерашнего вечера, и поэтому Перминов молча взял литровую банку и зонт и молча направился к бабульке, сосватанной ему Сухим, за молоком для своего маленького сына.
     Уже на улице, щелкнув кнопкой зонта, с парашютным шорохом раскрывшегося, Перминов только тогда и вспомнил, что на главный вопрос, его интересовавший, - о возможности попасть в музей - Манучарова опять не ответила.


     Месяц спустя, жарким июльским вечером, Перминов и Сухой сидели у неработавшей котельной в тенечке, и Сухой отбивал косу. Котельная эта была легендой предприятия. Проработала она не то пять дней, не то семь всего после сдачи. Бичи-кочегары в рождественскую ночь по старому стилю разморозили систему. Станция, как и большинство объектов нашей страны, была сдана в эксплуатацию тридцатого или тридцать первого декабря государственной комиссии, после чего началась ее самостоятельная жизнь. Но вот у котельной она сразу оборвалась, - смерть на взлете, как пишут в газетах. Но ни Перминова, ни Сухого тогда еще здесь не было. Сейчас станция отапливалась электрическими печами, и поэтому зимой часто было холодновато. Перминов и Сухой спорили о котельной. Сухой предлагал занять часть котельной под коровник, на что Перминов отвечай, что это неэтично. У Сухого перед этим вышел конфликт с лесниками. Те сухостоины, которые он намечал, спилить ему почему-то не разрешили. А выделили на общих основаниях, где-то на заранее отведенной для таких целей деляне.
     - Давай пока подождем, - сказал Перминов. - Проще старый дом купить на слом и перевезти.
     - Тоже мысль, но здесь-то возить ничего не надо... - Сухой внимательно рассматривай полотно. Отбивал он на огрызке рельса, поставленного «на попа». Более подходящего на станции ничего найти не удалось.
     Перминов из толстого тальника гнул ручки на косовища. Ошкуренная ива горько-сладостно пахла.
     - Знаешь, Серега, покосы у меня ассоциируются с Хемингуэем.
     Это у тебя врожденное, а значит - навсегда, - съер-ничал Сухой. - То Берия с чем-то ассоциируется, то Хемингуэй...
     - Я его впервые прочитан на сенокосе, в шестьдесят четвертом году, почти четверть века назад. Ты заметил, что просто двадцать пять лет не звучит, а вот четверть ве-е-ека - это да!.. Потом в море удалось на базе урвать четырехтомник, наслаждался, держал его у себя две бункеровки...
     - А что это?
     - Водой, топливом, продуктами заправляемся с базы, - ответил Перминов. - Почти два месяца. Почитаю перед сном - и покос, ягоды, жара, цветы, запахи снятся.., А когда на стажировку первый раз уходил, как раз «Острова в океане» начала печатать «Иностранка». Мы тогда с Мариной, как это ни странно, длинные письма друг другу писали... И она в каждое письмо несколько очередных страничек романа вкладывала... Переписывала от руки, чтобы журнал не рвать. Если бы ты знал - какое это наслаждение, читать кусками и медленно, от перегрузчика до перегрузчика...
     - Поясни... - Сухой задержал руку с молотком на взмахе. Стало слышно, как гуляет меж сопок, затухая, сочной волной эхо предыдущих ударов.
     - Это сухогрузы, приходящие за готовой продукцией, танкера, другие попутные суда, с которыми приходила и почта.
     - А я Ремарка больше любил, - сказал Сухой, застучав снова.
     - Еще бы, - не удержался Перминов. - У него в романах побольше пьют!
     - Это еще нужно сравнить... Тема для диссертации, а?
     - Но дело в том, что я вчера в библиотеке наконец накнокал прошлогодний номер «Звезды» с новыми переводами Хемингуэя. И вечером почитал медленно, ра-а-астянул удовольствие... - и он посмотрел на Сухого. - Опять лето, лес, река, солнце, рыба, хвоя, запахи, чувство голода... - и он поднес к лицу пригоршню волглой ивовой коры, с шумом потянул в себя воздух. - Хорошая примета, верно'7
     - Хватит токсикоманить. Когда косить начнем? - и Сухой отбросил молоток. - Ну чего зыришься? Начинать-то надо, дорогой!
     - Я тебе хочу предложить в музей съездить на Амур, на первое поселение казаков посмотреть, -- и Перминов вопросительно примолк. - Попросим у начальства липовые командировки, сделаем пропуск - и айда! Жаль, конечно, что ребятишек не сможем взять... - Заметив укоризненно-недоуменные, с выгоревшими бесцветными ресницами, близорукие глаза Сухого, он спохватился: - А косить? Косить-то - хоть завтра... А что такая спешка?
     - Осенью у меня девочка родится, Машка...
     - Даешь. - присвистнул Перминов и восхищенно стал смотреть на Сухого. - Вроде не видно было.
     - А ты что, рассматривал?
     - И именно Машка?
     - Да, это ты басурманскими именами крестишь... Сыновей у Сухого звали Иваном и Василием.
     - В смысле, вдруг пацан?
     - Варвара хочет девочку, а когда поморчанка чего-то хочет, то ее не переубедишь.
     - Отчаянный ты, в смысле, варнак или жиган, как там у вас на Урале глаголют...
     - Терпенье и труд - все перетрут. Это у нас тоже говорят. Значит, завтра и начнем, -- торжественно поднялся Сухой. -- Надо бы заехать к Ефимычу сегодня, поэтому давай трогаться...


     Хамкин лежал в больнице с инфарктом. Машину нашли через несколько дней под Алданом. Оказывается, ею воспользовались двое беглых зэков, пробиравшиеся под Магадан, к одному из них на родину. В ту ночь они взломали несколько сараев и летних кухонь, запаслись харчами, а тут машина подвернулась. Ехали по ночам, предположительно втемную, на день съезжали с трассы в тайгу и отсыпались. «Разбомбили» зимовье какого-то браконьера, найдя припрятанный поблизости карабин. Когда им сели на хвост, они отстреливались, по ним, естественно, стали пулять тоже, пока они не сползли с трассы вместе с машиной на одном из поворотов на перевале, вниз, под откос, в темноту, в никуда, с обрыва... От машины тоже ничего не осталось. Хамкин съездил на опознание обломков, а вернувшись, слег.
     Тут из аппаратного зала им помахали рукой, и кто-то в окне из сменного персонала крикнул:
     - Идите скорей! Ельцин выступать будет...
     Они поднялись в здание, прошли в аппаратный зал и сели на диван. Партийная конференция заканчивалась, но из дальневосточников почему-то так никто и не выступил.
     - Значит, нет проблем, - коротко и просто прокомментировал этот факт Сухой. - Зато уратьцы не отсиживаются, - и он кивнул на экран ВКУ [ВКУ - видеоконтрольное устройство - прим.ред.], где после Ельцина стали выступать его оппоненты и сторонники.
     - А ты говорил, что вряд ли что сдвинется, - сказал Перминов Сухому. - Если мы на весь мир с этой трибуны говорим о талонах, значит, все-таки что-то сдвинемся... Хотя бы в сознании.
     Домой они уезжали на старом, разбитом, но, как уверял Сухой, надежном мотоцикле, который тот купил у кого-то с рук по дешевке, предварительно содрав половину стоимости с Перминова.
     - Ну а какие ассоциации у тебя вызывает Ельцин? - заводя мотоцикл, спросил Сухой.
     - Вообще-то, положительные, - ответил Перминов. -Что-то от Печорина и от Онегина одновременно. Когда-то в молодости я смотрел чудесный фильм по Чехову. Он назывался «Плохой хороший человек»... И его так называемая преждевременность мне симпатична.
     Сухой ничего не ответил. Движением спины показал, что нужно садиться, и они поехали навстречу поднимавшемуся из низин вечернему туману.
     У себя в комнате Перминов долго рылся в чемоданах, прежде чем нашел то, что искал. Он помнил, что они где-то были... Он возил их везде с собой как память об училище: тельняшку и две белые летние фланели-форменки, которые называют голландками. Тельняшку он убрал снова, а фланели протянул Марине и попросил погладить.
     - Зачем?
     - Завтра косить начнем.
     Марина иронично хмыкнула. К затее с коровой она относилась индифферентно, мол, посмотрим, что у вас получится. И слава Богу, думал по этому поводу Перминов. Не суют с тещей свой нос -- и на этом спасибо.
     - Гюйс [Гюйс - синий, с белыми полосками флотский воротник - прим.ред.] как - со стрелками разгладить?
     - Да, пожалуйста, если сможешь и это тебя не затруднит.
     Всего несколько ночей в году в этих местах были теплыми и душными. Такая ночь была и сегодня. Перминов лежал под одной простыней, не столько укрывшись ею, сколько используя как изоляцию между собой и разгоряченным телом уснувшей Марины. Руськина кроватка стояла впритык к дивану, на котором они спали, и Перминов осторожно вытянул руку за голову и дальше, протянув ее между тонкими деревяшечками загородки детской кровати, нащупал ручонку сына и легонько обхватил своей ладонью. Летнее солнце прогрело Руськин носик, подкоптило коричневатым загаром личико, и малыш теперь спал спокойнее и больше не сопатил.


     Терпенье и труд - все перетрут, вспомнил он эту пословицу и то, как Сухой ее изрек. Хватит ли у них терпения и сил?.. Времени хватит ли у него? У Сухого-то хватит, ему не впервой... Он вдруг вспомнил, как отец сломал ключицу. Они вывозили тогда на лошади сено. Была осень, но не мокрая, слякотная, а сухая, паутинная, солнечная, та самая, о которой в нескольких строках гениально сказал Тютчев. Серую лошадку отец всегда брал у себя на работе. Подъезжал вечером к дому, грузил на телегу жерди, вилы, бастрык (Бастрык - деревянная слега, которой прижимают сено к телеге - прим.ред.), веревку ему одалживал конюх, брал с собой перекусить, и они торопливо, чтобы успеть еще по солнцу вернуться, уезжали за сеном.
     В тот раз у них возок получился солидный, пудов под сорок, как говорил отец, измеряя все так кондово и традиционно, используя те уроки и навыки, которые приобрел в своем деревенском детстве.
     Они сидели на верху возка, вполоборота к медленно тянувшей в гору лошади и спиной друг к другу, свесив вниз усталые ноги. Когда поехали с горки вниз, уставшая лошадка, поелозив ногами и не в силах сдержать воз, вдруг понесла. Отец закричал, натянул вожжи, пытаясь удержать ее, но она лишь подапась вбок, круто заворачивая как бы поперек дороги, и воз, медленно накренившись, нехотя завалился набок, в ту сторону, лицом куда сидел испугавшийся Перминов. Он и не заметил, как его снесло с воза, сильно ударило ногами оземь, он заперебирал по инерции ими, нелепо подпрыгивая и пытаясь удержаться, но не смог, все та же сила тянула его к земле, и он, втянув голову в плечи, кубарем покатился под горку. Отцу же пришлось лететь с воза спиной, по высокой дуге, и как он упал - Перминов не видел. Он увидел его уже поднявшегося с земли и бежавшего к нему. «Живой7!» - ощупывал он Перминова и сквозь зубы ругался, что делал очень нечасто.
     Потом он побежал к хрипевшей, запутавшейся в постромках, но удержавшейся на ногах лошади, которая крутила головой, пытаясь освободиться от перекошенного хомута и тянувших ее к земле, каким-то чудом перескочивших через круп оглобель. Отец выпряг лошадку. Тут подъехала машина, возвращавшаяся из лесу, с ягодниками, собиравшими пока еще не подмороженную бруснику. Гикнув, мужики помогли поставить воз на колеса и свезли его на ровное место.
     Лишь дома обратил внимание Перминов, с каким трудом отец подает ему навильник с воза на чердак, под крышу, куда они на зиму складывали сено. Как перекошено его лицо, какое оно потное, и совсем не от жары, потому что на дворе стоял холодный сентябрьский вечер, с полной луной на небосклоне, освещенной давно зашедшим солнцем. Мать за ночь сделала несколько примочек и компрессов, но плечо распухало все больше и больше. Утром отец пошел в поликлинику и вернулся домой лишь через несколько недель. Ради чего он терпел все это? Бросил бы воз, отвел лошадь на конюшню да и пошел бы в больницу... Наверное, гордость, профессиональное чувство, как сейчас говорят. Сам виноват, надо было слезть, взять под уздцы и тихонько свести кобылу вместе с возом. А может быть, страх? Страх перед неизвестным будущим, властно стукнувшим в дверь опять рассветными хлебными очередями, когда дети норовят тут же, в магазине, скушать ноздреватый довесок... Передается ли оно по крови, это посконное, внешне не заметное, горделивое крестьянское терпение?..


     К осени они с Сухим накосили сена довольно много. Но с коровником ничего не получалось. Опять лето было грозовое. Аппаратура часто выходила из строя. Сухой мотался по промежуточным станциям, а без него Пермино-ву не хватало деловой предприимчивости. Тогда Сухой, плюнув на Перминова, изловчился все-таки купить дом на слом на одном из промежутков и сказал, что вывозить его, как только подмерзнут реки и встанут, будет Перминов, а он и пальцем не пошевелит. Часть сена они пообещали за молоко бабульке, и поэтому на зиму у них вообще-то, по мнению Перминова, особых молочных проблем возникнуть не должно было.
     У Сухого забот прибавилось. Когда Хамкин вышел из больницы, то попросил освободить его от должности начальника. Он как-то нездорово располнел, отек. На собрании новым начальником выбрали Сухого, а Хамкин попросился в дизелисты, дотянуть до пенсии. Молчаливый и какой-то странный, словно бы неизвестно за что извиняющийся, он все дни проводил в дизельной, чистил, мыл, перебирал, что-то регулировал. Очевидно, он соскучился по работе руками...
     А может, ему казалось, что он возится со своей бывшей машиной.
     Когда ему кричали из окна аппаратного зала, что его приглашают к телефону, он менялся лицом, на котором появлялось испуганно-недоверчивое выражение. Хотя, кроме жены, ему сейчас никто не звонил.
     Шумно наступивший сентябрь этого года характеризовался одним коротким словом -- лимит. Исподволь, как что-то заговоренное и неуязвимое, подкатилось это словечко ко всем советским гражданам и гражданкам и взорвалось чернобыльским мини-реактором в каждой читающей семье.
     Сухой в знак протеста отказался вообще что-либо выписывать и призывал всех на станции последовать его примеру.
     - Как вы не можете понять, в смысле, если по всей стране все поступят как я, то эти клерки от дефицита, засевшие в «Союзпечати», наконец-то пойдут к нам на дом, они умолять нас будут. - Он показывал лицом, как это будет происходить, и снова призывал:
     - Это будет час нашего триумфа! Плебеи, как вы не понимаете? - патетически восклицай он, будто у его ног уже распростерлось ниц наше родное Министерство связи.
     Перминов, презрев гордыню, решил выйти на Ману-чарову, чтобы выписать с ее помощью на станцию хотя бы пару журналов. Когда он на цеховом собрании высказал эту мысль, то Плевкова, присутствовавшая у них на этом собрании, сказала:
     - Эру Никодимовну забрали в область, на повышение...
     - Куда, если не секрет? - удивился Перминов.
     - На культуру бросили, - со значением ответила Плевкова. - Будет работать с творческой интеллигенцией...
     - Я ей завидую, - сказал Перминов, вспоминая, как Манучарова трогательно говорила о восемнадцати годах в районе, ставшем для нее роднее родного.
     - Да, Эра Никодимовна лого заслуживает... - тряхнула рыжей копной волос Алла Борисовна.
     - Я завидую творческой интеллигенции, -- пояснил Перминов.
     А собрание они собрали по поводу начала нового учебного года в системе политической и экономической учебы. Предприятие уже второй год работало на хозрасчете. И вот пришла бумага переходить на вторую модель хозрасчета. Но если внимательно приглядеться и просчитать, то получалось, что этот шаг ничего принципиально нового не дает. От перестановки мест слагаемых сумма, как известно, не меняется. И вообще, от перехода на хозрасчет станция фактически ничего не выиграла, и народ был недоволен. Ответственности и наказаний прибавилось, зарплата же не увеличилась. Дело в том, что переходили на хозрасчет от так называемого достигнутого, то есть каков был фонд зарплаты в предыдущем году, на таком уровне он и замораживался. Благополучные предприятия и цеха, имевшие полностью укомплектованный штат, могли провести аттестацию, на основании результатов которой как-то варьировать штатным расписанием, устанавливать новые нормативы, от кого-то освобождаться, или, расширив зону обслуживания, увеличить объем работы, а с ним и прибыль и, таким образом, стимулировать работящих специалистов - наряду с увеличением ответственности - увеличением и их заработной платы. У них же этого сделать было уже нельзя. Сухой как новоиспеченный начальник побывал недавно в Иркутске, а на обратном пути заехал в Читу, где находилась точь-в-точь такая станция, как и у них, с таким же объемом работ.
     - Я там чуть не плакал, Славеня, от зависти... Полностью тридцать восемь человек, как и положено, пи одной женщины, да простят они меня, в смысле... - И он шмыгнул носом, словно собирался заплакать вновь. - У каждого своя стоечка, график работ, никто не суетится, не кидается, как мы, от одной прорехи к другой, все тип-топ... Отсеются человек восемь - и сразу какой мощный процент будет у них в отчетах: вот тебе и рост производительности труда, и рост заработной платы...
     А они имели на станции лишь двадцать человек, из них три работницы сейчас были в декретном отпуске, и почти в половину меньший фонд заработной платы. И этот вопрос, как потаенный гвоздь в новом ботинке, вылезал наружу на каждом собрании.
     - Я бы, - продолжал Сухой, - все-таки на месте Хам-кина брал всех подряд, даже бичей, в прошлом году. Знал ведь, к чему все клонится... Кровь из носу - а штат надо было заполнить. И сейчас на хорошую зарплату хороших специалистов можно было бы найти. Переманили бы отку-да-нибудь человек трех-четырех, хоть с тех же северов.
     Ждать нового современного оборудования, работающего в автоматическом режиме и не требующего постоянного надсмотра, или персональных телевизионных приемников с небольшой сферической антенной, компьютерной связью, дисплеем и выходом через телефон на любой спутник, а с него в любую точку земного шара, как в развитых странах, - было бы наивно, нужно было как-то изворачиваться, обслуживать допотопные телевизионные передатчики с огромными электронными лампами в половину роста человека, с огромной вентиляционной системой, обдувающей эти лампы от перегрева, с постоянно готовым дизелем, вырабатывающим электроэнергию, когда пропадала ЛЭП, с каждодневным «алёканьем» и перетыкиванием шнуров в гнезда, совсем так же, как и в фильмах про взятие Зимнего, при пропадании какого-нибудь телефонного канала, без нормального умывальника, не говоря о душевой, с деревянным туалетом, зимой обдуваемым со всех сторон тягучим вершинным ветром с ледяных гольиов. И они работали, отводя иногда душу на цеховых собраниях - в возмущенных репликах, адресованных начальству, что так дальше нельзя, но начальство, даже после долгих приглашений, на такие собрания шло очень и очень редко, - в словесных перепалках между собой, в драчках между сменами, цехами. И чтобы это собрание не вылилось опять в словесный, пустопорожний турнир, Перминов поспешил предоставить слово Сухому.
     - Товарищи, - обратился к народу Сухой. - Для начала небольшое отступление... В конце зимы мы с вами обсуждали одну статью в любимом мною журн&че «Урал». Владислав Родионыч делал тогда небольшой доклад по этой статье, в которой дается анализ всем нашим предшествующим реформам, которые, в общем-то, были неплохими... Как и почему они провалились? А провалились они, в смысле, по вине нашего громоздкого управленческого аппарата, донельзя обюрократившегося и очинов-ни-че-гося, в смысле, - с грехом пополам, по слогам, выговорил Сухой. -- Так вот, когда я был в управлении и ходил с этажа на этаж по пустяковым вопросам, я очень часто вспоминал своего земляка, Сергея Андреева, автора этой статьи. Есть, есть классовые признаки у нашей советской бюрократии! Что бы по этому поводу ни говорили - я целиком согласен с автором. Среди многих интересных вещей мне удалось наконец-то выяснить, не без труда, разумеется, какой штат в управлении, какие там отделы существуют, какие оклады...
     - Ну и какие же?.. - прервали Сухого.
     - Все инженеры первой и второй категории, по высшим потолочным нормативам у них оклады. Для справки скажу, что у нас на предприятии на сегодняшний день нет ни одного инженера первой категории, а инженеры второй категории имеют нормативы хре... как бы мягче сказать, жиденькие, в смысле...
     - А штат-то какой?
     - Три сотни... И здесь даже арифмометра не надо, судите сами: у нас на предприятии около двухсот человек, когда чуть больше, когда чуть меньше, туда-сюда... Таких предприятий в управлении четыре, есть солиднее нашего, у которых, в смысле, человек под триста. Ну и считайте, примерно на тысячу человек - триста управленцев... И если вы сейчас работаете, дорогие мои, в смену вдвоем-втроем вместо пяти человек, в смысле, это не верно! - и он энергично с отрицательной гримасой помахал рукой перед собой. - Вы работаете еще и за того парня, который там сидит. А если учесть и наших, рангом пониже и пожиже, так сказать, которые сидят в конторе, и меня в том числе, и его, в смысле, - он кивнул на Перминова, - то получается невеселая петрушка...
     - На одного араба - по три прораба! Это давно известно, - выкрикнул кто-то с места.
     - Ну, не по три, а каждый третий - это наверно. Конечно, как возражали мне в управлении, нужно еще разобраться, кто входит в АУП, классифицировать, в смысле, подумать... Есть, конечно, и уборщицы, и вахтеры, и водители в этом расписании, но их не так много. Да и используются они, кстати, для обслуги не нас же с вами... Зачем, к примеру, нам отдел научной организации труда с его подотделами, о которых мы никогда не слышали, ни сном ни духом не ведали и в глаза их не видели?.. Как долбили, в смысле, ломами землю при вылете кабеля - так и долбим. В лучшем случае - отбойными молотками, если исправен компрессор и его можно туда подогнать... - Сухой помолчал. - А избежать такого обилия управленцев, изменить такие производственные отношения, на мой взгляд, можно. Это арендные отношения, которые сейчас внедряются повсюду. Когда я, в смысле, зондировал почву в управлении, то мне говорили, что не стоит торопиться, дело новое, нужно изучить опыт, подождать, пока в других подразделениях министерства перейдут, и прочее...
     - Суда в морях уже переходят, недавно короткая информация в «Комсомолке» была, - сказал Перминов. - Ты, Сергей Сергеич, объясни вкратце, как это будет выглядеть, а то многие не представляют.
     - Да-да, мы с Владиславом Родионычем тут, как говорится, намедни покумекали, и примерно такой расклад. - Он отмахнулся от назойливой осенней мухи, полчища которых, чуя близкие заморозки, буквально оккупировали станцию. - Все отношения на договорных обязательствах. Мы заключаем договор с нашим непосредственным начальством, те, в свою очередь, с управлением. Да, забыл пояснить, но вы, наверно, обратили внимание, что управление у нас сейчас называется объединением. Очередная аппаратная игра. Но это повсеместно, по всей стране, - будто, сменив вывеску, мы таким образом навсегда расстанемся с управленческим аппаратом. Был он - и нету, тю-тю... А те же люди там же сидят, только под другой вывеской... Мы обязуемся грамотно эксплуатировать, содержать, безаварийно и без брака работать, в смысле, и прочее. А они нас обязуются всем необходимым снабжать. Нужно пересмотреть распределение прибыли: куда, кому, сколько, на что... Каждый арендный коллектив должен иметь свой счет в банке. Расчеты между собой через чековые книжки, или, в смысле, живыми деньгами. Тогда в управлении, я вас уверяю, останется человек сто. Я бы структурно так организовал: начальник, главный инженер, несколько замов на каждое специальное направление и три отдела, это самый большой и мощный - отдел снабжения, отдел строительства и отдел транспорта, да, в смысле, еще лаборатория... Думаю, сотни человек хватило бы на это...
     - Но тебя пока никто и не спрашивает, - ввернул Перминов и напомнил: - Ты о главном забыл...
     - Ал, да! Но все это выполнимо, друзья мои, если мы сможем выбить наше штатное расписание полностью... Будем просить человек пятнадцать, но если вернут штат хотя бы на восемь - это будет тоже неплохо... Смешно, но кто-то за такую экономию фонда заработной платы получил премию, а нам остается только мучиться. На днях мы с Родионычем подготовили все бумаги и отправим вверх по начальству. Теперь, в смысле, нужно ваше мнение... Высказывайтесь!
     - Так и снабдят они нас всем, - подал голос бывший милиционер. - Сгоревший мотор на повышающий трансформатор третий год не можем выбить.
     - Во-о-от! В договоре мы все это и отобразим, - удовлетворенно отмечая проснувшийся интерес, ответил Сухой.
     - Будут платить за непоставки из своего кармана.
     - А как на работу нас будут возить? - забеспокоилась бывший метеоролог.
     - Так же, как и возили. Заключим с автоцехом договор и каждый месяц им денежки будем перечислять. А если подведут нас, то тогда они нам - неустойку... Поймите, дорогие мои, что главный источник и производитель доходов - это мы с вами. В смысле, через нас, - и он поднял вверх ладони, - через эти вот руки проходит вся связь, все коммутации, все телевидение, радиовещание и прочее... За счет нас существуют все эти управления и вспомогательные цеха. Не будет нас - и они никому тогда не понадобятся. Вот что нужно всем нам понять! - Это серьезный вопрос, товарищи, - поднялся Пер-минов. - Поэтому каждый должен хорошенько подумать. Не как раньше... Помните: одобрямиш-поддержамши, единогласно-единодушно, к знаменательной дате, двадцать шесть ударных или сколько-то там недель... До сих пор не пойму, в чем отличие простой недели от ударной...
     - Владислав Родионович, Владислав Родионович... - встревожилась Плевкова.
     - Тогда проголосуем, - сказал Сухой и поднял руку.
     - Не выйдет, ребята, кажись, ничего... - заметил бывший милиционер. - Но дело стоящее... - и потянул руку кверху.
     Сухой обвел взглядом свой немногочисленный коллектив и подвел черту:
     - Будем считать: единогласно... Спасибо, товарищи. - И они, собрав со стола бумаги, пошли с Перминовым в кабинет. Следом с достоинством прошуршала юбкой Плевкова.
     - Алла! - сказал Перминов в кабинете у Сухого. -- У писателя Олеши есть такая строчка: «Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев»... Здорово, да?.. Это о тебе, Алла. Ты сегодня изумительно выглядишь! - делал комплименты Перминов. - Возьми меня когда-нибудь с собой в командировку на какое-нибудь совещание. И мы, Алла, сходим в ресторан и потанцуем... Помнишь?.. Молодость, танцплощадка, «Турецкое танго», молодой Буба Кикабидзе хрипит...
     - Ах, Слава! - зарделась Плевкова. - Ты, наверное, еще не завел журналы?
     - Не завел, Алла, не успел, не успел...
     - И реферата у вас в этом году никто не написал...
     - Не написали...
     - Почему?
     - Алла! Сколько мы их писали ранее и по каким только темам и вопросам не писали?!. - взорвался Перминов. - По научному коммунизму, по знаменитой трилогии, по истории партии, по пятилетке качества, по экономике, которая должна быть экономной... Изучали всю эту сусловско-брежневскую сухомятную жвачку! По продовольственной программе, наконец! А на прилавках от этих рефератов ни шиша не прибавилось... - Заметив, как нахмурилась Плевкова, он сменил тон на прежний: - Но напишем, напишем в этом году обязательно...
     - Не обманешь?
     - Не обманет, слово арендатора, - пошутил Сухой. А когда они остались одни, он спросил:
     - Ты вчера смотрел телевизор?
     - Что именно?
     - По подписке, что-то вроде круглого стола... Ответы на вопросы также...
     - Нет. У нас один телевизор...
     - Понял. Ты смотришь то, что смотрят твои домашние. Не жмотничал бы и купил ящик себе... Знаешь, мне иногда, Славеня, стыдно, что я в связи работаю. Вчера замминистра объяснял причину лимита... Такая банальщина, такой наивняк, в смысле, что даже Вознесенскому стало неудобно, по-моему.
     - Ну что?
     - А ничего, что-то длинно, путано и непонятно... Главное - бездоказательно, вид самоуверенный, мне бы было стыдно так перед народом самозабвенно и бездоказательно оправдываться... Непонятно, но здорово! Знаешь такую прибаутку?.. То конверты наценят, то плату за переговоры увеличат, то за посылку... Ладно бы что-то улучшалось, а то, как с трудом дозванивался к матери - с таким же трудом дозваниваюсь и теперь, в смысле, и слышимость дрянная по-прежнему. Посылка как шла полмесяца на Урал, так полмесяца и идет. - Он подошел к окну и распахнул его. - В управлении завел разговор с одним завотделом о том, что не мешало бы подсократиться, в смысле, так он обиделся. Мы, мол, интеллект проявляем, напрягаем его, вот зону обслуживания думаем увеличить вам, а вы это не цените. Кусок великой стройки ухватить хотят... А где брать людей, чтобы ее обслуживать, где жилье, транспорт? Это уже, оказывается, не для его интеллектуального ума заботы... Один Рубинов бьется с ними в «Литературке»... Идея, Перминов, - оживился Сухой. - Давай письмо о своих проблемах сочиним, взорвем, так сказать, изнутри нашу больную фирму... И отправим Рубинову заказным письмом с уведомлением...
     - А на почте его проштемпелюют: недозволенных вложений нет... - улыбнулся Перминов.
     - Кстати, когда учился заочно и контрольные отсылал, письмо стоило пятнадцать-двадцать копеек. Сейчас, в смысле, меньше полтинника и не просят.
     - О том, как сняли надбавку за вредность, вообще-то можно написать, но Рубинов в основном специализируется по почтальонам и конвертам, -- опять с улыбкой заметил Перминов.
     -- Точно! - воскликнул Сухой. - Тебе только улыбаться, если не мы, то кто же? Увеличили допустимые нормы на облучение, где-то там согласовали, утвердили и поставили перед фактом. В смысле, есть мнение, что в Министерстве связи вредности быть не должно...
     - Это они после Чернобыля. Что наше СВЧ-облучение (СВЧ - сверхвысокие частоты - прим.ред.) по сравнению с радиацией.
     - А передатчик какой он был, такой он и остался, - продолжал Сухой. - Десятилетиями эта норма СВЧ считалась опасной для человека, а теперь, видите ли, - нет! Просто, как и все гениальное. Пошли другим путем, действительно, интеллектуальная работа! -- и Сухой выругался.
     Перминов засмеялся:
     - Когда учился в школе, мне приходилось отгонять коз в стадо. А был уже подростком, неудобно было...
     - Да, конечно, Хема читал, а тут такая проза! -- не удержался, как всегда, Сухой.
     - Мне мать говорила, что ты, сынок, не по Кагановичу гони, а другим путем, иди по Молотову, а потом свернешь. Бывшая центральная улица имени железнодорожного маршала Кагановича вела от вокзала к школе, и мать понимала, что я стесняюсь одноклассников. Теперь это улица имени Калинина, а на бывшей имени Молотова жила девчонка, которая мне нравилась... Сынок, гони другим путем, говорила она мне, а мне был нужен третий, которого не было.
     - А Молотова - это теперь какая?
     - Первомайская... Назвали нейтрально, чтобы больше уже не переименовывать.
     - Интересно у вас назывались дороги, которые вели в школу...
     У окна роились мухи. Крупные черные лесные мухи легко влетали в теплое от работающих передатчиков помещение станции, но, пожужжав и покружив с шумом некоторое время, как-то странно успокаивались, теряли агрессивность, падали вниз, ползали по полу и стенам; счастливые возвращались до окна и выбирались ползком через подоконник обратно, но большинство засыпало внутри, поскре-бывая лапками и стрекоча крылышками по желтому линолеуму пола. СВЧ-облучение, невзирая на министерские предписания, на мух действовало, как и раньше, без снисхождения и пощады.


     В октябре грянул внеочередной пленум партии. Произошли изменения. Как следствие этих изменений, был отменен лимит на подписку. Сухой ходил гоголем.
     - Дождался-таки! - восхищался он. - Пришел и подписался. В смысле, без всякого гнусного унижения! И даже на родные журналы «Урал» и «Уральский следопыт»...
     И всем, хотя на улице шел октябрьский мокрый снег, было тоже радостно.
     А декабрь в этом году стоял теплый и малоснежный, но иногда задували такие небывалые здесь раньше ветры с северо-востока, что не хотелось и носа высовывать на улицу. Это искусственное водохранилище, резко изменившее климат в округе, никак не могло замерзнуть.
     В один из таких дней Сухой и Перминов сидели в аппаратном зале и слушали диспетчерскую. Было холодно. Здесь, на вершине, несмотря на тщательно утыканные ватой рамы больших оконных проемов, ветер гулял между стоек и гудел, как в корабельных снастях.
     Сухой кутал простуженное горло мохнатым шарфом, купленным у кооперативщиков, и мрачно рассказывал, что его вчера вызвал начальник и сказал, что в управлении рассмотрели их бумаги и сказали пока подождать. Якобы есть мнение - аренда в Министерстве связи недопустима и неприемлема.
     - А на что ссылаются? - спросил Перминов.
     - Как обычно, на что-то мифическое... Чье мнение? Где бумаги или приказ? Кто принимал решение? Ничего не добьешься... В смысле, ДСП (ДСП - для служебного пользования - прим.ред). А кто этим ДСП пользуется, в чьих руках - так и не понять.
     Зазвонил телефон. Сухой, отведший ночью Варвару в роддом, первым схватил трубку.
     - Что?.. Что?.. - переспросил он, и болезненная краснота как-то разом сошла с его лица, а белый жгутик шрама на перебитом носу мелко-мелко задергался... Потом он положил трубку и прохрипел: - Сегодня ночью у себя в гараже застрелился из ружья Хамкин...
     - Ой, мамочки! - вскрикнула за пультом дежурившая сегодня бывшая работница метеослужбы.
     У Перминова внезапно онемел язык, словно он долго-долго его зажимал зубами, а сейчас разжал, но пошевелить им, вымолвить что-либо просто не в состоянии.
     - Вот уж чего я никогда не сделаю... - неизвестно кому зло прохрипел Сухой и вышел из зала.
     На другой день у Сухого родилась дочь. Он узнал об этом на кладбище, где они с Перминовым по очереди выкайливали сизо-талые, парящиеся клочки слегка подтаявшего, после ночного пожога, грунта, готовя последний приют бывшему начальнику своему и старшему товарищу Борису Ефимовичу Хамкину.
     А в музей они за полгода так и не съездили...

          

   

   Произведение публиковалось в:
   "До коммунизма и после": повесть, рассказы. – Благовещенск : РИО, 2003.